Шли часы, я привыкла к качке вагона, к перестуку тяжелых колес, к железному гулу под сиденьем. Смеркалось, четкие силуэты деревьев за окном начали размываться, небо медленно темнело, потом стало черным на краю лунного диска. Прошли еще часы, синеватые отсветы сменились пастельными красками рассвета, и вот в окно хлынуло солнце; прерывистый ритм движения поезда делал пейзаж похожим на фотографии, тысячи снимков – если скользнуть взглядом, получается движущаяся картинка.
Мы коротаем время, глядя на меняющийся пейзаж, разговаривая, играя в разные игры. У миссис Скетчерд с собой шашки и Библия, я листаю ее в поисках любимого маминого 120-го псалма: «возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя. Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю…»
Я одна из немногих детей в этом поезде, кто умеет читать. Мама давно, еще в Ирландии, показала мне все буквы, а потом обучила письму. Когда мы приехали в Нью-Йорк, она заставляла меня читать ей вслух – все слова, какие попадались на глаза, на коробках и бутылках, которые я находила на улице.
– Доннер, газ-ированные нап…
– Напитки.
– Напитки. Лемонкист, содовая вода. Искусанные…
– Искусственные.
– Искусственные кра-сители. Добавка лимоновой… лимонной кислоты.
– Молодец.
Когда я научилась читать бегло, мама порылась в обтрепанном сундучке, стоявшем рядом с ее кроватью, и вытащила оттуда сборник стихов в твердом переплете, синем с золотой каемкой. Фрэнсис Фахи был поэтом из Кинвары, он родился в семье, где было девятнадцать детей. В пятнадцать лет стал помощником учителя в местной школе для мальчиков, потом перебрался в Англию (как и все ирландские поэты, пояснила мама), там общался, например, с Йейтсом и Шоу. Мама аккуратно переворачивала страницы, водила пальцем по черным строчкам на тонкой бумаге, проговаривая слова про себя, пока не находила то, что надо.
– «Залив Гэлвей», – говорила она. – Мое любимое. Почитай вслух.
Я читала:
Когда бы свет ушедших лет не обращался в прах
И пыл не стыл, я б так и жил на этих берегах.
Здесь тесный круг надежных рук соседей и друзей,
И здесь, в свой срок, я б в землю лег, родной залив Гэлвей.
Прочитав все это с запинками, с ошибками, я поднимаю глаза и вижу на мамином лице две полоски от слез.
– Иисус, Мария и Иосиф, – говорит она. – Зачем мы оттуда уехали?
В поезде мы иногда поем. Мистер Куран еще перед отъездом разучил с нами песню и теперь как минимум раз в день дирижирует стоя:
Из городов – в разлив лугов,
Где веет ветерок,
Из царства зла – в страну тепла
Лети, как мотылек!
О дети, милые дети,
Счастье и чистота…
Мы останавливаемся на станции закупить припасы для бутербродов, фрукты и молоко, но выходит из вагона только мистер Куран. Я вижу из своего окна его белые штиблеты, он договаривается на платформе с фермерами. Один протягивает ему корзину яблок, другой – мешок хлеба. Еще один, в черном фартуке, запускает руку в ящик, разворачивает оберточную бумагу, и оттуда показывается желтый кусок сыра; у меня начинает урчать в животе. Кормят нас скудно: за последние сутки выдали лишь хлебные корки, молоко и по яблоку; то ли они боятся, что еда кончится, то ли считают, что нам это полезно для души.
Миссис Скетчерд марширует по проходу, ведя за собой по две группы – размяться, пока поезд стоит.
– Трясите ногами по очереди, – командует он. – Это полезно для кровообращения.
Малыши хнычут, мальчишки постарше при первой возможности устраивают всякие мелкие шалости. Мне совершенно не хочется связываться с этими мальчишками, для меня они похожи на стаю бездомных псов. Наш хозяин мистер Каминский называл таких «беспризорниками» и говорил, что они сбиваются в банды, воруют кошельки, а то и похуже.
Когда поезд отходит от станции, один из мальчишек зажигает спичку, вызвав гнев мистера Курана, тот дерет ему уши и кричит так, чтобы слышал весь вагон, что мальчишка – паршивый, ни на что не годный шматок грязи на зеленой Господней земле и никогда из него не выйдет ничего путного. В результате в глазах приятелей мальчишка становится настоящим героем, и они принимаются измышлять разные способы вывести мистера Курана из себя, но при этом избежать наказания. Бумажные самолетики, громкие отрыжки, потусторонние завывания, за которыми следует приглушенное хихиканье, – мистер Куран вне себя оттого, что никак не может определиться, кого же наказать. И действительно, ну а что он может сделать, разве что выкинуть их из вагона на следующей станции? Этим он в конце концов им и грозит, нависнув над сиденьями двух главных заводил, но в итоге тот, что покрупнее, дерзко отвечает, что с удовольствием сам доберется куда надо, он два года так жил и прекрасно справлялся – чистить обувь можно в любом городе Америки, это уж точно, и, кстати, это куда лучше, чем жить в стойле с коровами, питаться из свиного корыта, а потом еще и попасть в плен к индейцам.
Все начинают перешептываться. О чем это он?
Мистер Куран озирается в некотором смущении.
– Ты перепугал всех в вагоне. Доволен? – спрашивает он.
– А что, разве это не правда?
– Конечно неправда. Дети, угомонитесь.
– А я слышал, нас продадут с аукциона тому, кто даст самую большую цену, – театральным шепотом суфлирует другой мальчишка.
В вагоне повисает тишина. Миссис Скетчерд встает с места, на ней обычный чепец с широкими полями, губы сжаты и презрительно искривлены. Выглядит она куда более представительно: просторный черный плащ, очки в стальной оправе поблескивают, – мистеру Курану такое и не снилось.
– С меня довольно, – заявляет она визгливо. – Меня так и подмывает вышвырнуть вас всех из поезда. Но поступить таким образом… – она медленно обводит нас взглядом, останавливаясь на каждом посерьезневшем личике, – будет не по-христиански. Согласны? Мы с мистером Кураном сопровождаем вас туда, где вас ждет лучшая жизнь. Любые утверждения обратного свидетельствуют о невежестве и совершенно недопустимы. Мы от всей души надеемся, что каждый из вас сможет оставить позади горечь и тяготы ваших ранних лет, что твердое руководство и упорный труд превратят вас в уважаемых граждан, имеющих определенный вес в обществе. Однако я не столь наивна, чтобы полагать, что это произойдет с каждым из вас. – Она бросает уничтожающий взгляд на светловолосого мальчика постарше, одного из хулиганов. – И все же смею полагать, что большинство из вас ценят открывшуюся перед вами возможность. Не исключено, что вам не выпадет другого случая начать нормальную жизнь. – Поправляет плащ на плечах. – Мистер Куран, мне представляется, что молодого человека, который разговаривал с вами столь дерзко, стоит пересадить туда, где его сомнительное очарование не вызовет столь буйного отклика. – Она приподнимает его подбородок, высовываясь из чепца, точно черепаха из своего домика. – Вон, посмотрите, рядом с Ниев есть место, – говорит она, указывая скрюченным пальцем в мою сторону. – Да еще и хнычущий младенец в виде дополнительной радости.
По коже ползут мурашки. Только не это. Однако я понимаю: сейчас с миссис Скетчерд лучше не спорить. Я отодвигаюсь как можно дальше к окну, а Кармина, завернутого в одеяло, кладу рядом, на центральное сиденье.
Мальчишка – он до того сидел на другом конце прохода и несколькими рядами впереди – встает, громко вздыхает и низко надвигает ярко-синюю фланелевую кепку. С нарочитой неловкостью выбирается со своего места, потом идет, волоча ноги, по проходу, будто приговоренный на виселицу. Добравшись до моего ряда, он щурит глаза, смотрит на меня, потом на Кармина, строит рожу своим приятелям.
– Похоже, тут будет весело, – сообщает он громко.
– Прошу закрыть рот, молодой человек, – тут же обрывает его миссис Скетчерд. – Извольте сесть и вести себя как положено джентльмену.
Он плюхается на сиденье, выставив ноги в проход, потом снимает кепку и хлопает ею по сиденью перед нами – оттуда поднимается облачко пыли. Те, кто сидит там, оборачиваются, таращатся на него.
– Коза драная, – бормочет он, ни к кому, собственно, не обращаясь.
Потом протягивает палец Кармину, тот его изучает, смотрит новому соседу в лицо. Мальчишка дрыгает пальцем, Кармин зарывается лицом мне в колени.
– Будешь таким трусом – ничего в жизни не добьешься, – заявляет мальчишка. Смотрит на меня – ощупывает взглядом лицо и тело, я краснею. У него прямые волосы соломенного цвета, бледно-голубые глаза, а лет ему, по моим прикидкам, двенадцать-тринадцать, хотя по поведению он кажется старше. – Рыжая. Это даже хуже, чем черномазая. Кому ты такая нужна?
Слова его жалят меня своей правотой, но я вскидываю подбородок.
– Я, по крайней мере, не преступница.
Он хохочет.
– А я, выходит, преступник?
– Скажи, что нет.
– А ты поверишь?
– Вряд ли.
– Тогда какой смысл говорить?
Я не отвечаю, и все мы сидим молча – новый сосед заставил Кармина притихнуть. Я смотрю на пробегающий за окном пейзаж, унылый, безлюдный. Весь день то моросило, то нет. Небо водянисто, низко нависли серые тучи.
– У меня инструмент забрали, – говорит мальчишка немного спустя.
Я поворачиваюсь к нему.
– Что?
– Инструмент для чистки обуви. Банки с кремом, щетки. И как мне теперь зарабатывать?
– Никак. Тебя определят в семью.
– А, ну конечно, – отвечает он с сухим смешком. – Мамочка будет вечером подтыкать одеяло, а папочка днем учить ремеслу. Только я что-то в это не верю. А ты?
– Не знаю. Я пока об этом не думала, – отвечаю я, хотя, разумеется, думала. Прикидывала и так и этак: сначала разберут младенцев, потом мальчиков постарше, ведь фермерам нужны крепкие кости и сильные мышцы. В последнюю очередь девочек вроде меня, которых в дам уже не превратишь, слишком поздно, серьезной работы по дому не поручишь, слишком рано, да и в поле толку мало. Тех, кого никто не возьмет, отправят обратно в приют.
– В любом случае мы же ничего не можем поделать.
Он лезет в карман, вытаскивает мелкую монетку. Перекатывает в пальцах, зажимает между большим и указательным, прикладывает к носу Кармина, потом прячет в кулак. Раскрывает ладонь – монетки там нет. Он лезет Кармину за ухо, произносит: «Престо» – и подает ему монетку.
Кармин таращится в изумлении.
– Можно смириться, – говорит он. – А можно сбежать. Может, кому-то повезет и будет он жить-поживать да добра наживать. Один Господь знает, что с нами будет, а уж Он-то не проговорится.