В баре сидела молодая женщина. Ее звали Перл. Она пила джин с тоником и держала правой рукой младенца. Младенцу было два месяца, и его звали Сэм.
Бар был не так уж плох. Рядом с женщиной сидели вполне приличные люди и хрустели вафельными трубочками. Бар обещал спасение от жары, и это были не просто слова. В центре витрины висел полярный медведь из искусственного хрусталя. За окном была Флорида. Через улицу высился белый торговый центр, перед которым выстроились белые седаны. Тяжелый белый воздух висел слоями. Перл видела их предельно отчетливо. Средний слой был сплошь сновидение и недопонимание и беспокойство. Поверху вещи двигались с несколько большим апломбом и напором, а на дне было неугомонное настоящее. Оно было здесь и сейчас, оно всегда было здесь и сейчас и впредь намеревалось быть здесь и сейчас. Перл всегда сознавала это. Обычно это делало ее умеренно безвольной и нерешительной.
На ней было дорогое платье, однако заляпанное и не по погоде. Она была без багажа, но с немалыми деньгами. В то утро она только прилетела с севера и заселилась в отель чуть больше часа назад. Она сняла одноместный номер. Служащие поставили кроватку для Сэма. Когда они спросили ее имя, она ответила, что ее зовут Туна[4], что было неправдой.
– Туна, – повторил служащий. – Это, несомненно, необычное имя.
– Да, – сказала Перл. – Я с детства его ненавижу.
Отель был вблизи аэропорта. Вблизи аэропорта сотни отелей и частных квартир; тем не менее Перл не могла отделаться от ощущения, что поступила чересчур предсказуемо. Она была впервые в этом городе, но чувствовала, что это предсказуемый выбор для беглянки. Она съедет отсюда завтра и углубится в дебри города. Возможно, найдет гостиницу для туристов. Там будут черные шторы и терраса по периметру. На террасе будут сидеть добрые дородные женщины, поедая с тарелок лаймовые пироги. Она станет одной из них. Она состарится.
Она почувствовала, как ей прожигает спину взгляд Уокера. Его хитрый и молчаливый взгляд. Перл ощутила спазм в животе. Она резко обернулась, но ничего не увидела. Младенец проснулся и глухо замычал.
Перл заказала еще джина с тоником. Официантка почему-то не расслышала ее.
– Что? – сказала официантка.
Перл подняла стакан.
– Один джин с тоником, – повторила она.
– Разумеется, – сказала официантка.
Перл часто мямлила и выражалась неясно. Нередко людям казалось, что она намекает на что-то, иносказательно, хотя она не думала ни о чем таком. Слова давались ей с трудом, она в них вечно путалась. Как-то раз дети ей сказали, что небо называют небом потому, что его настоящее название слишком ужасно. Перл чувствовала, что знает все ужасные слова, но ни одной их замены. Именно субституция делала возможным культурное общение. Всякий раз, как Перл отваживалась на культурное общение, у нее выходила какая-то белиберда. Ей никогда не удавалось найти подходящие эвфемизмы. Уокер говорил ей, что смерть – это эвфемизм. Но, так или иначе, стук в дверь, посланник, гость у порога не всегда означают смерть, не так ли?
Перл так считала; пожалуй, что да.
Официантка принесла ей джин с тоником. Это была приятная девушка с короткими светлыми волосами и серебряным крестиком на шее. Ставя напиток на столик, она чуть наклонилась. Перл уловила легкий запах кошачьей мочи. Нехорошо так с моей стороны, подумала Перл беззлобно. Вещи во Флориде иногда пахли кошачьей мочой. Из-за растительности.
– Почему вы носите крестик? – спросила Перл.
Девушка взглянула на нее с легкой неприязнью.
– Нравится по форме, – сказала она.
Перл такой ответ показался грубоватым. Она вздохнула. Она начинала пьянеть. Ее скулы порозовели. Официантка вернулась к бару и стала разговаривать с молодым человеком, сидевшим за стойкой. Перл представила их в какой-нибудь замызганной комнате после закрытия, как они раскатывают тесто по своим телам и поедают его в каком-то буржуазном ритуале. Перл растопырила пальцы и подперла скулу. Ее мучило чувство вины и досады.
Кроме того, ей казалось, что она сделала глупость. Она убежала из дома, от мужа. Она взяла своего младенца и украдкой, тайно заказала билет на самолет. Она села в самолет и за три часа проделала тысячу двести миль. Такой маневр был необходим! Организация! Дома, на острове мужа, с ней всегда кто-нибудь говорил. У нее больше не было сил терпеть это. Она должна была начать новую жизнь.
Иногда Перл думала, что вовсе не хочет начинать новую жизнь. Она бы хотела быть мертвой. Перл чувствовала, что мертвые продолжают вести существование, весьма схожее с их прежними мучениями, только более блеклое и однообразное, не такое шаткое. Она пришла к такому взгляду на смерть после долгих размышлений, но это не дало ей ни малейшего облегчения.
Перл беспокойно прикладывалась к стакану. До недавнего времени она, можно сказать, не пила. Она напилась один раз, когда ей было четырнадцать, а за прошлый год она пила, наверно, дюжину раз – за весь год.
Когда ей было четырнадцать, она выпила с рыжим мальчишкой почти пол-литра джина из бутылки 0,75 в заброшенной купальне дождливым летним днем. На ней был свитер поверх забавного купальника в ромбик. На стене купальни кто-то нацарапал «МАНДАВОШКА». После того как они выпили джин, рыжий мальчишка разлегся на ней, прямо в одежде. Выплыв из забытья, она не могла решить, можно ли это считать вступлением в половую жизнь. Она поспешно вернулась домой и приняла горячую ванну, очень горячую. Ничего не болело. Она все лила и лила на себя горячую воду. Она думала, что беременна. Когда же выяснилось, что это не так, она стала бояться, что бесплодна. Она была уверена в этом до некоторых пор. Теперь она убедилась, что не бесплодна. Теперь у нее был этот младенец. Ей дал его Уокер.
Она снова взглянула на Сэма. Вид у него был зачаточный, но цветущий. Он был младенцем. Ее младенцем. Все говорили, что он идеален, и это было так, действительно славный малыш. У него были темные волосики и умилительная родинка в форме полумесяца, знак его уникальности. Шелли, вернувшись на остров со своим младенцем, сказала Перл, что рожать – это как высрать арбуз. Перл никогда бы не выбрала столь отталкивающий эпитет, но она тоже чувствовала, что деторождение – это крайне неестественный процесс. Выродив Сэма, она ослепла на полтора дня. Ее слепота не была темнотой. Нет, ее слепота просто убрала все привычные ей вещи – комнату, которую она делила с Уокером, вид на луг, все их лица и очертания – и заменила вредными заблуждениями.
Она представляла, что ребенок родился мертвым и вернулся к жизни только от яростного крика Уокера. Уокер был мужчина волевой, заметный, одаренный. Перл вполне допускала, что ему по силам такое.
Перл отметила, что смотрит уже не на младенца у себя на коленях, а на затылок официантки. Официантка медленно повернулась к Перл. Перл подняла руку. Официантка на миг задержала на ней взгляд, а затем сказала что-то бармену. Бармен потянулся за вымытым стаканом и стряхнул с него капли воды. Взяв бутылку джина, он наполнил стакан.
Перл опустила руку не сразу, а провела ей по волосам.
Завтра она подстрижется и попробует изменить внешность. Завтра она забудет прошлое и будет думать только о будущем. Вчера было частью всегдашнего никогда. Завтра был Хэллоуин. Она видела плакаты в аэропорту. Там намечалась вечеринка для престарелых. Завтра Перл намеревалась приложить все усилия, чтобы втиснуть гигантский реальный мир на место.
Официантка принесла джин и тоник и поставила их рядом с прежними, почти нетронутыми. Перл начала их пить. Ее обручальное кольцо, золотое, стукнуло о стекло. Это кольцо было частью всегдашнего никогда. Она попыталась стащить его с пальца, но не смогла. Всегдашнее никогда было миром семьи Уокера, внутренним миром, который она покинула, – дом на острове. Солнце за окнами продолжало сиять с упорством маньяка. Неужели ему еще не пора закатиться? Ее руки дрожали. Руки были самым уродливым в ней. Угловатые и не по годам морщинистые. Она уставилась на них и неожиданно представила, как держит расческу и расчесывает Уокера.
Уокер ее найдет. Она вдруг поняла это. А если не Уокер, так Томас уж точно.
Томас, брат ее мужа. Человек мира. Человек крайностей, гнева, амбиций. Они с Уокером были очень похожи. Цвет кожи и вес у них совпадали. Густые волосы, губы… Разница, конечно, была в том, что Уокера Перл видела сердцем. И все же как-то раз Перл так неловко ошиблась. Она приняла Томаса за Уокера. Вскоре после того, как она прибыла на остров, поздним вечером, на лестничном пролете за дверью их спальни. Он стоял к ней спиной. Смотрел на книжные полки.
– Ты скоро идешь в кровать? – спросила она, коснувшись его руки.
Томас обернулся и посмотрел на нее, отстраненно, иронично, без следа любви, и мягко проследовал мимо, ничего не сказав. Она была благодарна ему за такую деликатность, но вернулась в свою комнату, дрожа и потея от страха. И сидела там, глядя на разные предметы интерьера, не в силах постичь их назначения или способ применения – страх сковал ее, спутав желания и основные понятия. Лампы, шкатулки, фотографии, емкости с таблетками и ароматами. К чему все это? Что представляли собой лица вещей? Что именно ей следовало узнавать?
Когда ближе к ночи открылась дверь в спальню, Перл крепко закрыла глаза.
– Уокер, – сказала она, – я увидела Томаса перед этим в холле и подумала, что это ты.
Мужская фигура приблизилась и нависла над ней. Перл подняла руку и коснулась гладкой кожи груди.
Она услышала голос Уокера:
– Разница между Томасом и мной в том, что он не нуждается в женщинах.
Такое замечание не принесло Перл ощущения, что с ней намерены считаться. Она не хотела, чтобы хоть кто-то из них в ней нуждался. На острове была дюжина детей, или около того, и пять взрослых. Томас, Уокер, Мириам и Шелли – они составляли семью. И был еще Линкольн, муж Шелли. Когда-то он был ее учителем в колледже. Судя по тому, что о них говорили, Шелли его похитила.
Перл полагала, что ее в каком-то смысле тоже похитили. В этой семье, несомненно, все делалось не как у людей. Малыш Шелли был всего на несколько дней старше Сэма. Его назвали Трэкером[5], что казалось Перл довольно нелепым именем, хотя она считала, что Шелли таким образом хотела польстить Уокеру[6]. Шелли уехала из дома в школу и вернулась с мужем и ребенком. Линкольн был напыщенным типом, начинавшим сопеть всякий раз, как считал, что высказал веский довод в разговоре. Чем именно жил Линкольн, оставалось неясным, но одно про него можно было сказать наверняка: он взрослый. Перл никогда не могла определиться, следует ей относить себя к детям или взрослым. Вершки или корешки, если так можно выразиться.
Перл отпила свой джин.
Она проводила с детьми большую часть времени. Они всегда выискивали ее и наперебой говорили ей что-то. Перл чувствовала, что они склоняют ее к пьянству. Но это было в порядке вещей. Они ведь были детьми. На самом деле они ей нравились. Что заставило ее покинуть остров, отчего она почувствовала, что не выживет там больше ни дня, так это Томас.
Перл не хотела, чтобы ее маленький Сэм подвергался влиянию человека, способного сломать детский разум, словно веточку. Она винила Томаса в том, что случилось с Джонни. Никому другому, похоже, не приходило это в голову, но Перл не сомневалась в его причастности. Джонни был чувствительным ребенком, и Томас с ним переусердствовал. Томас считал Джонни талантливым и вознамерился развить его таланты. Что любил Джонни – это персики, ракеты из бутылок и сидеть на табуретке на кухне и помогать своей маме, Мириам, печь пирожки. Он был милым мальчуганом, мечтательным и впечатлительным, но с простыми потребностями. Он не смог освоить весь тот хлам, что Томас обрушил на его голову.
Джонни было шесть лет, но когда Перл последний раз зашла к нему в комнату и взглянула на кровать, она увидела вовсе не шестилетнего мальчика, а белую массу, напоминавшую поднявшееся тесто, в которое всунули лицо на сотый день после закваски.
Когда Перл последний раз зашла в его комнату, она увидела муравьев. Сотни муравьев маршировали стройными рядами. Мириам тоже их видела. Мириам сказала, что причин для тревоги нет. Разве к Мидасу в детстве не приходили муравьи, кладя ему в рот пшеничные зерна? Разве насекомые не слетались к Платону в младенчестве, садясь ему на губы и тем самым признавая в нем великого оратора? Перл покрылась потом. Перл не знала, что сказать.
Джонни начал умирать – или как еще это назвать – два месяца назад, в августе. В августе родился Сэм. И тогда же, в августе, отмечали день рождения. Дети всегда празднуют свои дни рождения вместе. На дне рождения Джонни объявил, что чувствует себя обитаемым. В нем обитают сотни. В его теле были клетки – и все сильнее, чем он сам. Он не мог обеспечить им порядок. Он не мог обеспечить им довольство. Посреди застолья Джонни ушел, лег в свою постель и больше не вставал. Он лежал, спрятав лицо в подушку, и его бедное тельце было словно семейное кладбище, на котором покоились несколько поколений предков.
У него были прекрасные глаза. Пока на него не нашла эта блажь, он был вполне нормальным, поглощал шоколадных кроликов в правильное время года, учился плавать под парусом, рисовал акварелью и тому подобное, глядя на все своими прекрасными и властными глазами изысканного фиолетового цвета, каким бывает море на некоторых глубинах.
Когда он заболел, он стал говорить, что может видеть, как по венам вещей течет кровь. Он утверждал, что может оживить птиц и бабочек, и животных из книжек с картинками, заставить их сойти со страниц, оставив после себя дыры. Он утверждал, что способен на это, только он боялся.
С этим ребенком перемудрили. Он читал с четырех лет. Они все читали с четырех. Его волновали ядерная энергия, и вулканы, и глухота Бетховена. Его волновали люди, писавшие Мириам письма, в которых они рассказывали об ужасных вещах, случившихся с ними. Томас поощрял в нем эти волнения, поскольку считал, что они обостряют разум. Томас говорил Джонни, что для него нет ничего невозможного, стоит лишь как следует приложить свой разум. Разве Ури Геллер не мог заставить бутон розы распуститься одной лишь силой мысли? Разве Христос не заставил фиговое дерево засохнуть одной лишь силой своего недовольства? Ну а теперь Джонни прилагал свой разум к чему-то наподобие смерти, а Томас занимался тем, что калечил умы других детей. У Мириам были четырехмесячные близнецы, Ашбел и Фрэнни, и Томас, вероятно, обрабатывал их, прямо в этот момент. Томас любил малышей. Он держал близнецов и говорил с ними на французском, на латыни. Говорил с ними об Утрилло, о рыцарях, о компасах. Томас любил малышей. Он любил детей. Когда они становились подростками, он отправлял их в школу-интернат и забывал о них.
Сидя в баре, она вдохнула воздух, словно пробуя на вкус свободу, и чуть закашлялась. Она всунула палец в кулачок Сэма. Ей нравился ее малыш. Она была рада, что они вместе, одни. Она была рада, что никому из них больше не придется видеть Томаса. Однако она допускала, что малыш мог соскучиться по своим братикам и сестричкам. И по отцу. Сама Перл не особо скучала по Уокеру. Пусть когда-то она видела Уокера сердцем, но теперь с этим было покончено. Перл мало знала Уокера и поэтому старалась, как могла, видеть его сердцем. Он почти не появлялся на острове. Она не знала, чем он занимался. Возможно, он просто водил женщин по ресторанам и спал с ними. За месяцы беременности ей часто хотелось, чтобы этим ограничивались его планы на ее счет, вместо того чтобы увозить ее назад к своим родным и жениться на ней.
Это казалось необязательным.
Она могла бы родить от него, но не проводить на острове этот одинокий год, когда ей казалось, что она там единственный адекватный человек.
Сэма она собиралась растить в тишине и спокойствии. Она не позволит ему играть в вопросы и ответы. Она будет все покупать в магазине, с гарантией. Когда он заболеет, она вызовет врача.
Даже когда Джонни похудел до восемнадцати фунтов[7], Томас не стал вызывать врача. Он привез психиатра. Перл подумала, что это все равно, что обратиться к шаману. Психиатр прибыл на остров в велюровом спортивном костюме и пространно рассуждал о любви, ярости и триумфе фрустрации. Психиатр пришел к выводу, что Джонни – очень упрямый, сердитый, даже опасный мальчик.
Мириам расплакалась. Они все понимали, что Джонни упрямый. Он всегда получал все, что хотел, стоило ему направить на кого-то пристальный взгляд своих прекрасных глаз. Но в этом как будто не было ничего плохого. Это никому не приносило вреда. Что же касалось вывода о том, что Джонни сердитый и жестокий, – как мог хоть кто-то, и прежде всего Мириам, поверить в такое? Для Мириам он был ребенком, засыпавшим в ее белой постели после дня на солнце, таким благоуханным, с крохотными ракушками, приставшими к его пятой точке.
При мысли о плачущей Мириам у Перл навернулась слеза. Бедная Мириам. Перл так и видела, как она сидит у кровати Джонни, пытаясь поговорить с ним, вернуть его к жизни, увести с темной детской тропы.
Бедная Мириам. Она говорила Перл, что сидит в комнате Джонни и видит весь кавардак в его бедной голове. Она чуяла запах секса, и смерти, и пирожков, говорила Мириам. Шлепки совокуплений и пощечин были великолепны. Выверты барочного характера. Крики и скольжение, глупый смех и жалобы. Младенцы и сказочные животные. Старики. В комнате Джонни было темно, но люди в его голове были прекрасными светящимися облаками, очерченными текучими золотистыми линиями. Тьма, как сказала ей Мириам, была только на тропе. Детской тропе. Темной.
Перл взяла в рот вафельную трубочку. На вкус она была как салфетка. Мириам делала восхитительную соломку. Возможно, Перл никогда уже не попробует приличную соломку. Мириам готовила лучше всех, кого только знала Перл. Она любила печь и готовить. Если бы не она – все это понимали – дети питались бы одними растениями и ягодами. Она любила готовить. Она никогда не уставала от этого. Собирать, выбирать. Свежевать, шинковать, натирать. Единственный раз, когда она допустила оплошность на кухне, это когда ее муж, Лес, бросил ее, за неделю до рождения близнецов. Она положила в бешамель сахар вместо соли.
Лес был балбес. Он работал садовником. Они нашли его, когда отдыхали всей семьей на курорте Си-Айленд, у побережья Джорджии – вскоре после этого Томас решил, что им больше не следует отдыхать. Лес был недотепой с крупным приятным лицом, хорошим аппетитом и пограничным расстройством. Мириам не баловала его вниманием. Она была слишком занята шитьем, готовкой, покупками. Как же Мириам любила ходить по магазинам! Она приближалась к супермаркетам, сжав зубы от восторга. Перл всегда побаивалась супермаркетов. Мириам представлялась ей матерым конкистадором, вторгавшимся на вражескую территорию, безошибочно находя идеальный цикорий, безупречные персики, превосходный сыр… Мириам призналась Перл, что была рада, что Лес оставил ее. Она сказала, что у него есть бизнес, блестящий, как морковка.
Перл взглянула на влажные круги от ее стакана на пластиковом столике. Она переложила Сэма поудобней. В столешнице была трещина, в которой застрял волос. Перл накрыла его салфеткой. На салфетке были нарисованы животные за выпивкой и картами. Перл накрыла салфетку рукой.
На стене в комнате Джонни висела картина, которую подарил ему Томас. Это была мужская голова в профиль, составленная из голов и тел животных. Арчимбольдо. Все дети считали картину жутко остроумной. Они завидовали Джонни. Джонни обожал Томаса за такой подарок. Перл эта картина вовсе не казалась остроумной. Она казалась ей отвратной. Это была страница, вырезанная из альбома по искусству. Оленьи рога, слоновье ухо и бивни, звериные ляжки, хвосты, зубы… составляли человеческую голову. Мясистый нос представлял собой кроличью спину, волосы – клубок звериных морд с рогами, глазом служила приоткрытая волчья пасть. Неудивительно, что Джонни снились кошмары, если эта фантасмагория была последним, что он видел перед сном. Вместо кадыка лоснилась бычья ляжка… Очень остроумно, подумала Перл.
Бедный Джонни. Перл не могла вспомнить, как он выглядел. Иногда память ее подводила. Перл всегда казалось, что ее разум похож на мелкий бассейн, дно которого покрыто большими листьями, постепенно преющими. Или это Томас так сказал? Так грубо.
Вообще-то помнила она достаточно. Больше, чем хотела бы. Она помнила, как в гостиной стоял психиатр, пока Мириам заламывала руки, и говорил: «Ваш ребенок в ужасе перед реальной жизнью, потому что боится, что если сделает выбор в пользу реальности, это немедленно обострит риск катастрофы».
Она помнила, как Мириам однажды призналась ей, что пробовала шлепать Джонни. Она надеялась, что это поможет, но в этом было что-то жуткое, так что она почти сразу перестала и принялась укачивать его. Его бледные косточки колыхались под ее тревожными руками. Она баюкала его и прижималась лицом к его горячим спутанным волосам. Все казалось неправильным. Она расчесывала его волосы своей расческой, надеясь, что это приведет его мысли в порядок. Она поставила на стол рядом с его кроватью медный колокольчик, чтобы он мог позвать ее, если захочет, если он когда-нибудь передумает. Перл помнила отчаявшийся голос Мириам, доносившийся из его комнаты:
«Мамочка сейчас уходит, но утром я сделаю тебе гренки. Ты сможешь вывесить флаг. Сможешь ловить моллюсков с мальчиками…»
Мириам больше никогда не увидит крошечных ракушек на пятой точке Джонни. Он больше никогда не станет прежним. Никогда, никогда, никогда. Ничего нельзя заставить оставаться таким, как есть. Все течет. Все меняется. Из этого правила нет исключений. Никто не достоин подобной милости.
Вот бы вернуть те дни, когда из-за края пещеры говорили звезды.
Вернуть те времена, когда во тьме было не видно, чего именно мы лишились от себя прежних…
Перл начинало слегка подташнивать. В самолете, пролетая над Ричмондом, она выиграла бутылку шампанского, сумев дать самый правильный ответ на вопрос, каков общий возраст экипажа, – теперь она уже не помнила этой цифры. Она выпила все шампанское в одиночку.
Напитки здесь были не так хороши на вкус, как те, что она делала себе на острове. Здесь в кубиках льда была сера или что-то еще.
К ее столику подошла хорошо одетая женщина с ужасным дыханием и наклонилась над Сэмом. Она помахала ему соломинкой для коктейля. Она сказала, что он чудесный малыш.
– Чем это мы благоухаем? – спросила она Перл. – Шоколадом или ванилью?
Перл растерянно взглянула на Сэма, а затем на женщину.
– Это просто выражение такое, сельское, – сказала женщина. – В смысле это мальчик или девочка?
– О, – сказала Перл.
Приятные здесь люди, подумала она. Сэм дернулся у нее на коленях. Перл закрыла глаза и допила джин.
Когда она снова открыла глаза, женщины уже не было. По другую сторону помещения, за рядами бутылок, было зеркало. Перл выглядела не лучшим образом. Она заметила в зеркале, что рядом с ней появилась парочка с маленьким аллигатором на столике. Когда Перл повернулась в их сторону, она увидела, что не ошиблась. Аллигатор был совсем небольшим, как те чучела, что продаются в магазинах сувениров на юге, рядом с желе из тропических фруктов. Но этот был живым. Он плавно шевелил лапками, шелестя, словно листва.
– Это как-то слишком, Эрл, – сказала женщина.
– У него елда внутри размером с него самого, – сказал Эрл. – Ты это знаешь? Вот же зверюга.
Перл уверенно написала на счете номер своей комнаты. Она встала и направилась к выходу из бара. Казалось, ее ноги были завернуты в матрас.
Ее неспешное движение нарушил бармен.
– Мэм, – сказал он, – вас к телефону.
Она подошла к телефону без всякого удивления и, переложив Сэма на другую руку, поднесла трубку к уху.
Там никого не было. Только еле слышное пение. Вроде детской дурашливой песенки. Или, может, что-то было не так с ее внутренним ухом.
Она повесила трубку и вышла в холл. Поднялась на лифте на пятый этаж. Прошла по длинному коридору. Ей встретилась горничная, которая толкала тележку, собирая обеденные подносы, оставленные постояльцами у дверей. Горничная жевала сыр.
Перл пришлось повозиться с замком в свою комнату, и она распахнула дверь настежь. В комнате было прохладно и тесно. Кто-то прикатил колыбель на колесиках. Там были колыбель, и кровать, и стул.
На стуле сидел Уокер, глядя на нее.
– Привет, – сказал он.
Он встал и коснулся пальцами ее лица.
– Дорогая, – сказал он.