Вешатель
Тьма, свет, тьма, свет, тьма, свет. Дворники «датсуна» даже на максимальной отметке не справляются с дождем. Когда навстречу пролетают огромные многоосные грузовики, на лобовом стекле взбивается пена. Видимость – как в автомойке: я едва-едва разглядел два военных радара, крутящиеся с немыслимой скоростью. Ждут, когда на нас обрушится вся мощь войск Варшавского договора. Мы с мамой почти всю дорогу молчим. Частично, думаю, из-за того, куда она меня везет. (Часы на приборной доске показывают 16:05. Ровно через семнадцать часов состоится моя публичная казнь.) Мы остановились перед светофором на переходе, где надо нажимать кнопочку, у закрытого косметического салона, мама спросила, как прошел мой день, и я ответил: «Ничего». Я в ответ спросил, как прошел ее день, и она сказала: «Спасибо, хорошо – я смогла реализовать свое искрометное творческое начало и теперь испытываю чувство глубокого удовлетворения». Мама умеет быть убийственно саркастичной, хотя меня за это ругает.
– Тебе кто-нибудь подарил валентинку?
Я сказал, что нет, но, даже если бы и подарили, я все равно сказал бы маме, что нет. (Точнее, мне пришла одна, но я ее выкинул. На ней было написано: «Пососи у меня» – и стояла подпись «Бест Руссо», хотя почерк скорее смахивал на Гэри Дрейка.) Дункан Прист получил четыре штуки. Нил Броуз – семь (во всяком случае, он так сказал). Энт Литтл выведал, что Ник Юэн получил двадцать. Я не стал спрашивать маму, досталась ли ей валентинка. Папа говорит, что День святого Валентина, День матери, День безрукого вратаря и тому подобное – все это изобрели производители поздравительных открыток и шоколадных конфет.
В общем, мама высадила меня у светофора в Мальверн-Линк, возле поликлиники. Я забыл свой дневник в бардачке машины, и, если бы свет не сменился на красный, мама бы так и уехала к Лоренцо Хассингтри с моим дневником. (Джексон – не особенно крутое имя, но, если бы в нашу школу забрел какой-нибудь Лоренцо, его бы сожгли бунзеновскими горелками до смерти.) Надежно спрятав дневник в сумку, я пересек залитую водой стоянку машин при поликлинике, прыгая с одного сухого места на другое, как Джеймс Бонд по спинам крокодилов. У входа ошивалась пара ребят из второго или третьего класса школы имени Дайсона Перринса. Они увидели, что на мне форма враждебной школы. Если верить Питу Редмарли и Гилберту Свинъярду, раз в год все четвероклассники Дайсона Перринса и четвероклассники нашей школы вместо уроков встречаются в тайном месте, огороженном кустами, на Пулбрукском общинном лугу для драки стенка на стенку. Кто струсит, тот педик, а кто стукнет учителям, тот покойник. И три года назад Плуто Ноук треснул их самого крутого пацана так, что тому в больнице пришивали челюсть обратно. И он до сих пор ест только жидкое через соломинку. К счастью, дождь был такой сильный, что парни из Дайсона Перринса не стали со мной связываться.
Я пришел в клинику уже второй раз в этом году, поэтому хорошенькая девушка в регистратуре меня узнала.
– Джейсон, я сейчас вызову миссис де Ру. Присядь пока.
Эта девушка мне нравится. Она знает, зачем я здесь, и потому не заводит со мной бессмысленных разговоров, которые только вытащат на свет мою проблему. В вестибюле пахнет дезинфекцией и нагретой пластмассой. Люди, которые тут сидят и ждут приема у врача, обычно выглядят вполне нормально, как будто у них нет ничего серьезного. Но и у меня нет ничего такого, во всяком случае с виду. Мы сидим очень близко друг к другу, но о чем нам говорить, кроме темы, на которую никто из нас говорить не хочет: «Так почему вы здесь?» Одна бабка вязала. Спицы сплетали шум дождя с пряжей. Мужчина со слезящимися глазками, похожий на хоббита, раскачивался взад-вперед. Женщина с проволочными вешалками вместо костей сидела и читала «Обитателей холмов». В вестибюле есть клетка для младенцев, с кучей обсосанных игрушек, но сегодня она пустовала. Зазвонил телефон, и хорошенькая регистраторша взяла трубку. Наверно, это была какая-нибудь подружка, потому что регистраторша прикрыла трубку и рот рукой и понизила голос. Господи, как я завидую людям, которые могут говорить, что им вздумается, как только оно в голову придет, не проверяя предварительно, нет ли там запинательных слов. Часы со слоненком Дамбо выстукивали: «зав-тра ско-ро при-дет, по-зор с со-бой при-не-сет, те-бе до трех не со-счи-тать, нач-ни о-пять, о-пять, о-пять». (Четверть пятого. Мне осталось жить шестнадцать часов пятьдесят минут.) Я взял потрепанный журнал «Нэшнл джиогрэфик». В нем была статья про то, как одна американка научила шимпанзе разговаривать на языке глухонемых.
Большинство людей думают, что заикаться и запинаться – это одно и то же. На самом деле это такие же разные вещи, как запор и понос. Заикание – это когда ты произносишь первую часть слова, но не можешь удержаться и повторяешь ее много раз. Вот так: «За-за-за-за-ика». А запинание – это когда ты произносишь первый кусок слова и застреваешь. Вот так: «За… ПИНка!» Я запинаюсь и именно поэтому хожу к миссис де Ру. (Ее на самом деле так зовут. Фамилия у нее голландская, а не австралийская, хоть и рифмуется с «кенгуру».) Я начал к ней ходить пять лет назад, когда было засушливое лето и Мальвернские холмы все побурели. Как-то в школе мисс Трокмортон играла с нами в «виселицу» на классной доске. В окно вливались струи солнечного света. На доске было написано:
СО-О-ЕЙ
Любой дебил угадал бы это слово, так что я поднял руку. Мисс Трокмортон кивнула мне, и этот момент разделил мою жизнь на две эпохи: до прихода Вешателя и после. Слово «соловей» билось у меня в черепе, но никак не вылезало. Я сказал «с», но чем сильнее выдавливал из себя остальное, тем сильнее затягивалась петля. Помню, как Люси Снидс зашептала на ухо Анджеле Буллок и обе захихикали в кулачок. Помню, как удивленно смотрел на меня Робин Саут. Я бы отреагировал точно так же, если бы такое творилось с кем-нибудь другим. Когда человек запинается, у него выпучиваются глаза, он багровеет и трясется, как участники матча по армрестлингу, когда силы равны, а губы хлопают, как у рыбы, бьющейся в сети. Должно быть, со стороны это выглядит забавно.
Мне, впрочем, было не до смеха. Мисс Трокмортон ждала. Весь класс ждал. Ждали все до единой вороны и все пауки в Лужке Черного Лебедя. Каждое облако в небе, каждая машина на шоссе, даже миссис Тэтчер в палате общин – все замерли, прислушиваясь, наблюдая и думая: «Что такое творится с Джейсоном Тейлором?»
Но, несмотря на весь мой шок, страх, удушье и стыд, несмотря на то что я выглядел полнейшим калекой, несмотря на то что я ненавидел себя за неспособность произнести обычное слово на своем родном языке, я не смог сказать «соловей». В конце концов мне пришлось выдавить из себя: «Не могу сказать», и мисс Трокмортон сказала: «Понятно». Ей действительно было все понятно. В тот же вечер она позвонила моей маме, и через неделю меня повели на прием к миссис де Ру, логопеду из поликлиники в Мальверн-Линке. Это было пять лет назад.
Должно быть, как раз в это время (может быть, в тот самый день) мое запинание приняло облик Вешателя. Щучьи губы, сломанный нос, брыли как у носорога, красные глазки (потому что он никогда не спит). Я представил себе, как он стоит над новорожденными младенцами в Престонской больнице и водит пальцем, бормоча считалочку, – выбирает себе добычу. Он касается моих расслабленных губ и бормочет: «Моё». Но лучше всего я знаю не лицо его, а руки. Его змеистые пальцы, что проникают в мой язык и сжимают горло, чтобы я уж точно не мог ничего сказать. Он всегда больше всего любил слова на «С». Когда мне было семь, я боялся вопроса «Сколько тебе лет?». В конце концов я начал в ответ показывать семь пальцев, как будто в шутку. Но я знаю, что собеседники всегда думали: «Вот дебил, почему нельзя просто сказать?» Вешатель любил и слова на «У», но в последнее время охладел к ним и переключился на «П». Это очень плохо. Загляните в любой словарь: слов на «П» там больше всего. На «П» и «С» начинаются в общей сложности двадцать миллионов слов. После того, что русские начнут атомную войну, я больше всего боюсь, что Вешатель заинтересуется словами на «Д», потому что тогда я даже свое собственное имя перестану выговаривать. Придется официально менять имя по документам, но папа мне этого никогда не позволит.
Единственный способ перехитрить Вешателя – заранее обдумывать каждую фразу, и, если в ней окажется запинательное слово, менять его на другое. Конечно, все это надо делать так, чтобы собеседник ни о чем не догадался. Я читаю словари – это помогает финтить и увертываться, но нужно еще помнить, с кем разговариваешь. (Например, если бы я говорил с другим тринадцатилетним парнем и сказал бы «меланхоличный», чтобы не запнуться на слове «печальный», меня подняли бы на смех, потому что детям не положено использовать взрослые слова, вроде «меланхоличный». Во всяком случае, в общеобразовательной школе Аптона-на-Северне не положено.) Другая стратегия: говорить «э-э-э», чтобы выиграть время, – может быть, Вешатель отвлечется, и тебе удастся контрабандой протащить наружу заветное слово. Но если все время говорить «э-э-э», будешь выглядеть как полный дебил. И наконец, если учитель задает тебе прямой вопрос, ответ на который – запинательное слово, то лучше притвориться, что не знаешь ответа. Я так делал бесчисленное количество раз. Иногда учителя в ответ слетают с катушек (особенно если они только что пол-урока объясняли как раз эту тему), но я на все готов, лишь бы не получить звание «школьного заики».
До сих пор я кое-как выворачивался, но завтра утром в пять минут десятого окажусь в безвыходном положении. Мне придется встать на виду у Гэри Дрейка, и Нила Броуза, и всего класса и читать вслух из книги мистера Кемпси «Простые молитвы для сложного мира». В тексте будут десятки запинательных слов, которые я не смогу заменить и не смогу притвориться, что не знаю их, потому что вот они – напечатаны прямо на странице. Пока я буду читать, Вешатель будет радостно забегать вперед, подчеркивая все свои любимые слова на «П» и на «С» и бормоча мне в ухо: «Ну-ка, Тейлор, попробуй выжать из себя это словечко!» Я знаю, что на глазах у Гэри Дрейка, Нила Броуза и всего класса Вешатель просто раздавит мне горло в кашу, изувечит язык, скомкает лицо. Хуже, чем у Джоуи Дикона. Я буду запинаться так, как никогда в жизни еще не запинался. К четверти десятого моя тайна разнесется по всей школе, как ядовитый газ во время химической атаки. К концу первой перемены мне уже будет незачем жить на свете.
Вот самая чудовищная история, какую я когда-либо слышал. Пит Редмарли поклялся могилой своей бабушки, что это правда, значит, наверно, все на самом деле так и было. Один мальчик в шестом классе сдавал экзамены. У него были ужасные родители, которые все время на него давили, чтобы он учился только на отлично, и, когда этот мальчик пришел на экзамен, он просто сломался и даже не смог понять ни одного вопроса. И вот что он сделал: взял из пенала две шариковые ручки «Бик», наставил острыми концами себе на глаза, встал и со всей силы ударил головой о парту. Прямо в экзаменационном классе. Ручки проткнули ему глазные яблоки и вошли так глубоко, что из глазниц торчали только пеньки длиной в дюйм и с них капало. Директор школы мистер Никсон замял дело, так что оно не попало ни в газеты, никуда. Ужасная, тошнотворная история, но лучше я убью Вешателя таким образом, чем позволю ему убить меня завтра утром.
Я серьезно.
Подошвы туфель миссис де Ру громко стучат, поэтому я всегда знаю, когда она за мной идет. Ей сорок лет, а может, чуть больше; у нее волнистые волосы бронзового цвета, она носит крупные серебряные броши и одежду в цветочек. Миссис де Ру отдала хорошенькой регистраторше папку, неодобрительно цокнула языком при виде дождя за окном и сказала: «Никак муссоны разгулялись в темных дебрях Вустершира!» Я согласился, что льет как из ведра, и быстро ушел с миссис де Ру. Пока другие пациенты не догадались, что со мной не так. Мы пошли по длинному коридору мимо указателей со словами вроде «Педиатрия» и «Ультразвуковое обследование». (В мой мозг никакому ультразвуку не проникнуть. Я его обману – буду перечислять в уме все спутники в Солнечной системе.)
– Февраль в этих местах ужасно мрачный, – заметила миссис де Ру. – Правда? Прямо не месяц, а какое-то утро понедельника длиной в двадцать восемь дней. Уходишь из дому – темно, возвращаешься – опять темно. А в такие дождливые дни живешь как будто в пещере за водопадом.
Я рассказал миссис де Ру то, что слышал про эскимосских детей, – как они проводят время под лампами искусственного солнечного света, чтобы не болеть цингой, потому что на Северном полюсе зима длится большую часть года. Я посоветовал миссис де Ру купить лежак с лампами для загара, как в солярии. Она сказала, что подумает.
Мы прошли мимо кабинета, где воющему младенцу только что сделали укол. В следующем кабинете девушка возраста Джулии сидела в инвалидном кресле. Вместо одной ноги у нее ничего не было. Эта девушка наверняка согласилась бы взять мое запинание, лишь бы ей вернули ногу. Интересно, неужели нам, чтобы быть счастливыми, нужно чужое несчастье. Впрочем, это работает в обе стороны. После завтрашнего утра люди будут при виде меня думать: «Может, я и сижу в дерьме, но мне хотя бы не приходится быть на месте Джейсона Тейлора. Я хотя бы разговаривать умею».
Февраль – любимый месяц Вешателя. Ближе к лету он впадает в спячку до осени, и я начинаю говорить получше. Надо сказать, что пять лет назад, после первой серии посещений миссис де Ру, ко времени, когда у меня началась сенная лихорадка, все решили, что мое запинание прошло. Но в ноябре Вешатель просыпается опять, вроде Джона Ячменное Зерно наоборот. К январю он уже как новенький, и я снова начинаю ходить к миссис де Ру. В этом году Вешатель злобствует, как никогда. Две недели назад у нас гостила тетя Алиса, и однажды вечером я переходил лестничную площадку и услышал, как тетя внизу говорит маме:
– Честное слово, Хелена, ты вообще собираешься делать что-нибудь с его заиканием? Это же социальное самоубийство! Я никогда не знаю, то ли закончить за него фразу, то ли так и оставить в подвешенном состоянии.
Подслушивать страшно интересно, потому что узнаешь, что люди на самом деле про тебя думают. Но иногда от подслушивания портится настроение – по той же самой причине. Когда тетя Алиса уехала обратно в Ричмонд, мама усадила меня для разговора и сказала, что, наверно, мне не повредит снова сходить к миссис де Ру. Я согласился, потому что и сам хотел, но не просил об этом потому, что мне было стыдно, и еще потому, что, когда я говорю о своем запинании, оно становится более настоящим.
В кабинете у миссис де Ру пахнет растворимым «Нескафе». Она беспрестанно пьет «Нескафе голд». У нее в кабинете два продавленных дивана, один ковер цвета желтка, пресс-папье в виде драконьего яйца, игрушечная многоэтажная автомобильная стоянка фирмы «Фишер-прайс» и огромная зулусская маска из Южной Африки. Миссис де Ру родилась в Южной Африке, но в один прекрасный день правительство велело ей покинуть страну в двадцать четыре часа, или ее посадят в тюрьму. Не потому что миссис де Ру сделала что-то плохое, а потому, что правительство в Южной Африке так поступает с людьми, которые не согласны, что цветных надо сгонять в резервации, в глиняные хижины с соломенными крышами, без школ, больниц и работы. Джулия говорит, что южноафриканская полиция иногда не заморачивается с тюрьмами, а просто сбрасывает людей с крыши высотного здания и говорит, что они пытались бежать. Миссис де Ру и ее муж (он индиец, нейрохирург) сбежали на джипе в Родезию, но все имущество им пришлось оставить. Правительство забрало его себе. (Я все это знаю из интервью, которое миссис де Ру дала «Мальверн-газеттир».) Когда у нас зима, в Южной Африке лето, поэтому февраль у них – чудный жаркий месяц. У миссис де Ру до сих пор остался забавный акцент. Вместо «да» она говорит «до».
– Ну что, Джейсон? Как дела?
Обычно, когда у тебя спрашивают, как дела, в ответ ожидают услышать только «Спасибо, хорошо», но миссис де Ру на самом деле интересно, как у меня дела. Поэтому я рассказал ей про завтрашний классный час. Мне почти так же стыдно говорить про свое запинание, как собственно запинаться, но к разговорам с миссис де Ру это не относится. Вешатель знает, что с ней шутки плохи, поэтому в ее присутствии делает вид, что его нет. Это хорошо, значит я все-таки способен разговаривать как нормальный человек, но и плохо – как миссис де Ру побьет Вешателя, если он все время от нее прячется?
Миссис де Ру поинтересовалась, не просил ли я мистера Кемпси дать мне освобождение на несколько недель. Я сказал, что уже просил, и вот что он ответил: «Тейлор, каждому из нас в один прекрасный день придется взглянуть в лицо своим демонам, и для тебя настал этот день». На классных часах все ученики читают по очереди, по алфавиту. Мы дошли до буквы «Т», а раз моя фамилия Тейлор, значит наступила моя очередь, и, по мнению мистера Кемпси, ничего не поделаешь.
Миссис де Ру издала звук, который означал «понятно».
Мы минуту помолчали.
– Как твой дневник – продвигается?
Дневник – это новая идея, поданная папой. Папа позвонил миссис де Ру и сказал, что, учитывая мою «тенденцию к ежегодным рецидивам», не мешало бы задавать мне побольше «домашних заданий». И миссис де Ру предложила мне вести дневник. Одну-две строчки в день. Записывать, где, когда и на каком слове я запнулся и как себя при этом чувствовал. Первая неделя выглядела так:
– Значит, скорее таблица, чем дневник в обычном понимании этого слова, – сказала миссис де Ру. (На самом деле я все это написал вчера ночью. Не то чтобы это неправда или что-то такое, это все правда, просто придуманная. Если бы я записывал каждый раз, как мне удалось обмануть Вешателя, дневник скоро стал бы толще телефонного справочника.) – Очень информативно. И разлиновано чрезвычайно аккуратно.
Я спросил, следует ли продолжать вести дневник и на следующей неделе тоже. Миссис де Ру сказала, что, если я перестану, мой отец будет разочарован, так что, по ее мнению, лучше продолжать.
Вслед за этим миссис де Ру достала метрогном. Метрогном – это такой перевернутый маятник, но без часов. Он отстукивает ритм. Он маленький (может быть, потому и называется «гном»). Их обычно используют, когда учатся музыке, но логопеды ими тоже пользуются. Нужно читать в такт ударам, вот так: «Вот за-жгу я па-ру свеч, ты в по-стель-ку мо-жешь лечь, вот возь-му я ост-рый меч, и го-лов-ка тво-я с плеч». Сегодня мы читали слова на «Н», прямо из словаря, одно за другим. Под метрогном очень легко произносить слова – так же легко, как петь, но не могу же я таскать его с собой. Кто-нибудь – тот же Росс Уилкокс – скажет: «Тейлор, а это еще что за хрень?» – за одну наносекунду отломит маятник и добавит: «Хлипкая штуковина».
После метрогнома я читал вслух из книги, которую миссис де Ру держит специально для меня, «З – значит Захария». Это книга про девочку по имени Энн – она живет в долине с необычной погодной системой, благодаря которой спаслась, когда случилась атомная война и вся остальная страна оказалась отравленной. Энн, может быть, вообще последний живой человек на Британских островах – она не знает. Книга просто класс, но мрачноватая. Может быть, миссис де Ру выбрала ее специально, чтобы я понял, как мне повезло по сравнению с Энн, хоть я и запинаюсь. Я запнулся только на паре слов, но это было даже незаметно, если специально не вслушиваться. Я знал, что хочет сказать миссис де Ру. «Вот видишь, ты можешь читать вслух, не запинаясь». Но есть вещи, которых не понять даже логопеду. Очень часто, даже в период самого сильного обострения, Вешатель по временам позволяет мне говорить все, что угодно, даже слова на опасные буквы. Он это делает: а) чтобы дать мне надежду, что я вылечился, и потом с наслаждением эту надежду уничтожить и б) чтобы позволить мне обмануть других ребят и сделать вид, что я нормальный, и при этом держать меня в страхе, что все откроется.
Но это еще не все. Однажды я сформулировал четыре заповеди Вешателя.
Когда наше время закончилось, миссис де Ру спросила меня, стал ли я меньше бояться классного часа. Она хотела, чтобы я сказал «Конечно!», но только если это будет правда. Я сказал:
– Если честно, не очень.
Потом я спросил, похоже ли запинание на прыщи, – может, оно само проходит с возрастом. Или дети с заиканием – как игрушки, неправильно собранные на фабрике: так и остаются на всю жизнь ущербными. (На первом канале Би-би-си есть комедийный сериал «Работаем круглосуточно», его показывают в воскресенье вечером. Там Ронни Баркер играет владельца лавки, который заикается так сильно, так смешно, что все зрители просто писаются от смеха. Стоит мне только вспомнить про этот сериал, и я съеживаюсь, как целлофановая обертка в огне.)
– До, – сказала миссис де Ру. – Это вопрос. А ответ на него – «по-всякому бывает». Логопедия столь же неточна как наука, сколь сложна человеческая речь. Когда мы говорим, мы используем семьдесят две мышцы. Чтобы произнести эту фразу, мой мозг только что задействовал десятки миллионов нейронных соединений. Поэтому неудивительно, что доля людей с расстройствами речи, по данным одного исследования, составляет не менее двенадцати процентов. Не жди чудодейственного исцеления. В подавляющем большинстве случаев успех приносят не попытки придушить проблему. Если ты попытаешься усилием воли уничтожить свое расстройство речи, оно лишь вернется с новой силой. Правда ведь? То, что я сейчас скажу, покажется безумием, но единственный путь – это понять свое расстройство, построить с ним рабочие отношения, уважать его, а не бояться. До, оно будет время от времени вспыхивать с новой силой, но, если ты будешь знать, почему оно вспыхивает, ты научишься гасить то, что питает эти вспышки. Давно, еще в Дурбане, я дружила с человеком, который когда-то был алкоголиком. Однажды я спросила его, как он вылечился. Он ответил, что вовсе не вылечивался. «Как это?! – удивилась я. – Ведь ты не пьешь ни капли уже три года!» И мой друг сказал, что как был, так и остался алкоголиком – просто перестал пить. Вот в этом и состоит моя цель. Я помогаю людям превратиться из заик, которые заикаются, в заик, которые не заикаются.
Миссис де Ру не глупа, и все, что она говорит, очень правильно.
Только это ни шиша не поможет мне завтра на классном часе.
На ужин был пирог с мясом и почками. Против мяса я ничего не имею, но от почек меня тянет блевать. Я стараюсь глотать куски почек целиком. Раньше я тайком складывал их в карман, но это рискованно – Джулия заметила и выдала меня. Папа рассказывал маме про нового торгового агента-стажера по имени Дэнни Лоулор, работающего в новом супермаркете «Гринландия» в Рединге.
– Он только что закончил какие-то курсы менеджмента. Ирландец до мозга костей, не хуже Урагана Хиггинса, но, боже мой, он не просто поцеловал «камень красноречия» в Бларни, а, должно быть, кусок от него откусил. Вот у кого язык подвешен! Я приехал в Рединг, чтобы навести порядок и дисциплину в войсках, и в это же время туда заглянул Крейг Солт, и через пять минут он уже ел из рук у Дэнни. Помяни мое слово, этот парень будет топ-менеджером. Когда Крейг Солт на следующий год сделает меня главным директором по продажам в Британии, я заберу с собой на повышение Дэнни Лоулора, и мне плевать, кого я при этом обойду.
– Ирландцам всегда приходилось изворачиваться и жить собственной сметкой, – сказала мама.
Папа не вспомнил, что я сегодня ходил к логопеду, пока мама не упомянула, что выписала «немаленький» чек Лоренцо Хассингтри в Мальверн-Линке. Папа спросил, что сказала миссис де Ру про его идею дневника. Я ответил, что она сочла дневник «весьма информативным», и это привело папу в замечательное настроение.
– Информативный? Да он просто незаменим! Принципы эффективного менеджмента применимы в любой области. Как я только сегодня сказал Дэнни Лоулору, любой управленец хорош ровно настолько, насколько хороши данные в его распоряжении. Без данных ты все равно что «Титаник», без радара пересекающий Атлантический океан, битком набитый айсбергами. Результат? Столкновение, катастрофа, капут.
– А разве радар не изобрели только во Вторую мировую войну? – Джулия вонзила вилку в кусок мяса. – А «Титаник», кажется, затонул еще до Первой.
– Принцип, о дочь моя, универсален. Кто не ведет записи, тот не может измерять движение вперед. Это верно для розничной торговли, для преподавателей, для военных и вообще при управлении любой системой. В один прекрасный день в ходе своей блестящей карьеры в Олд-Бейли ты убедишься в этом на горьком опыте и воскликнешь: «О, если б я только слушала своего старого мудрого отца! Как он был прав!»
Джулия фыркнула, как лошадь, – ей это сходит с рук, потому что она Джулия. Я вот не могу так прямо сказать папе все, что думаю. Я чувствую, как невысказанное гниет у меня внутри, словно плесневелая картошка в мешке. Кто запинается, тому никогда не выиграть спор, потому что стоит только раз запнуться, и в-в-сё, з-з-з-з-заика, т-т-т-ты п-п-п-проиграл! Если я начинаю запинаться при папе, у него делается лицо как в тот раз, когда он принес из магазина верстак «Блэк энд Деккер» и обнаружил, что в коробке не хватает пакетика с самыми важными винтами. Висельник просто обожает такое лицо.
Мы с Джулией вымыли посуду, а папа с мамой сели к телевизору смотреть гламурную новую телевикторину «Пробел-пробел» с ведущим Терри Воганом. Участники должны были отгадать пропущенное слово в предложении, и, если они отгадывали то же слово, что и жюри, состоящее из всяких знаменитостей, им давали дурацкие призы, типа вешалки для кружек с развешанными на ней кружками.
Я пошел к себе наверх и начал делать домашнее задание по истории – миссис Коском задала нам про феодальную систему. Но тут меня затянуло стихотворение про мальчика, который катается на коньках по замерзшему озеру и очень хочет знать, каково быть мертвым, – и он убеждает себя, что с ним разговаривает другой мальчик, когда-то утонувший в этом озере. Я отпечатал стихотворение на своей портативной пишущей машинке «Силвер-рид-илан-20». Мне очень нравится, что на ней нет цифры 1, так что приходится использовать букву «I».
Если у нас в доме случится пожар, я первым делом кинусь спасать свою пишущую машинку. Раньше это были бы дедушкины часы, но я их разбил – в чудовищном кошмаре в запертом доме в страшном сне.
Вдруг я обнаружил, что мой радиоприемник-будильник показывает 21:15. У меня осталось меньше 12 часов. По окну барабанил дождь. Ритмы метрогнома слышны в дожде, и в стихах, и в человеческом дыхании, а не только в тиканье часов.
Наверху послышались шаги Джулии, пересекли ее комнату и стали спускаться по лестнице. Джулия открыла дверь гостиной и спросила у родителей разрешения позвонить Кейт Элфрик – что-то насчет домашнего задания по экономике. Наш телефон расположен в коридоре первого этажа, чтобы им было неудобно пользоваться, поэтому, если прокрасться на площадку и занять стратегическую позицию, все прекрасно слышно.
– Да, да, я получила твою валентинку, и она очень милая, но ты же знаешь, зачем я звоню! Ты сдал?
Пауза.
– Ну скажи уже, Эван! Ты сдал?
Пауза. (Кто такой Эван?!)
– Здорово! Отлично! Потрясно! Если бы ты не сдал, я бы, конечно, тебя бросила. Зачем мне бойфренд, который не умеет водить?
(Бойфренд?! Бросила?!) Сдавленный смех, пауза.
– Не может быть! Не верю!
Пауза.
Джулия застонала в нос, как она делает, когда ее одолевает мегазависть.
– Боже, ну почему у меня нету непристойно богатого дядюшки, который бы дарил мне спортивные машины?! Давай ты мне подаришь одну из своих? Ну же, у тебя их и так больше, чем нужно…
Пауза.
– А то! Давай в субботу? А, ты же учишься утром, я забыла…
Учится по утрам в субботу? Похоже, этот Эван ходит в школу «Вустерский собор». Значит, он из мажоров.
– …тогда в кафе Расселла и Доррелла. В час тридцать. Кейт меня привезет.
Хитрый смешок Джулии.
– Нет, его я точно не собираюсь приводить. Тварь по субботам прячется в склизких норах или, крадучись, лазит на деревья.
Открылась дверь гостиной, и коридор заполнили звуки девятичасовых новостей. Джулия тут же переключилась на голос, которым она говорит с Кейт.
– Да-да, Кейт, я поняла, но до меня все равно не доходит, как решать девятую задачу. Я лучше посмотрю перед контрольной, как ты решала. Хорошо… хорошо. Спасибо. До завтра. Спокойной ночи.
– Разобрались? – крикнул папа из кухни.
– Да, вполне, – ответила Джулия, застегивая пенал на молнию.
Джулия просто виртуозно умеет врать и юлить. Она подала документы на юридический, и ей уже предложили несколько мест в разных университетах. (Юрист-юлист… Как я этого раньше не замечал?) При мысли о том, что какой-то мальчишка будет лапать мою сестру, меня натурально тошнит, но вообще Джулия нравится многим шестиклассникам. Наверняка этот Эван – из тех самоуверенных парней, которые пользуются одеколоном «Блю стратос» и носят туфли с острыми загнутыми носами и прическу, как у Ника Хейворда из Haircut 100. Я уверен, что Эван разговаривает хорошо закругленными предложениями, которые следуют одно за другим безупречной цепочкой. Как мой двоюродный брат Хьюго. Хорошо говорить – то же самое, что командовать.
Одному Богу известно, какую работу смогу делать я. Адвокатом мне не быть, это точно. В суде не позапинаешься. В классе – тоже. Если я стану учителем, ученики меня просто распнут. На свете очень мало работ, которые не требуют разговоров. Профессиональным поэтом я стать не могу – как сказала однажды мисс Липпетс, стихи не продаются. Можно пойти в монахи, но сидеть в церкви еще скучнее, чем созерцать по телевизору таблицу для настройки. Когда мы были поменьше, мама таскала нас в воскресную школу при церкви Святого Гавриила, и каждое воскресное утро превращалось в пытку скукой. Даже маме наскучило через несколько месяцев. Может, смотрителем маяка? Но все эти шторма, закаты и сэндвичи с сырной пастой… в конце концов начнешь страдать от одиночества. Впрочем, мне все равно надо привыкать к одиночеству. Какая девчонка станет гулять с парнем, который запинается? Или хотя бы танцевать с ним? Пока я выдавлю из себя «ппппппозвольте вас пппппригласить», кончится последняя песня на дискотеке. А если я начну запинаться на собственной свадьбе и не смогу даже сказать «да»?
– Ты сейчас подслушивал?
Джулия прислонилась к дверному косяку.
– Что?
– Ты прекрасно знаешь что. Ты подслушивал сейчас, когда я говорила по телефону?
– Когда это? – ответил я слишком быстро и слишком невинным голосом.
– Вообще-то, – сестра пронзила меня таким взглядом, что у меня задымилось лицо, – все, чего я от тебя прошу, – это чтобы ты не лез в мои дела. По-моему, это не слишком много. Если бы у тебя были друзья и ты разговаривал с ними по телефону, я бы не стала подслушивать. Те, кто подслушивает чужие разговоры, – это не люди, а черви.
– Я не подслушивал! – вышло очень пискляво.
– А почему тогда три минуты назад твоя дверь была закрыта, а сейчас – открыта?
– Я н… – (Вешатель перехватил «не знаю», так что мне пришлось, как полному калеке, оборвать предложение и начать новое.) – А тебе-то что? У меня в комнате было душно. Я ходил в туалет. Дверь открылась из-за сквозняка.
На этот раз Вешатель разрешил мне сказать «сквозняк».
– Из-за сквозняка? Да, у нас на площадке просто ураган дует. Я едва на ногах стою.
– Я тебя не подслушивал!
Джулия промолчала ровно столько, чтобы дать мне понять: она знает, что я вру.
– А кто разрешил тебе брать «Abbey Road»?
Ее пластинка лежала рядом с моим паршивеньким проигрывателем.
– Ты же ее все равно не крутишь.
– Врешь, а даже если бы и не врал, это не значило бы, что она теперь твоя. Ты вот не носишь дедушкины часы. Это же не значит, что они теперь мои?
Она вошла ко мне в комнату, чтобы забрать «Abbey Road», по дороге перешагнула мою сумку «Адидас» и кинула взгляд на пишущую машинку. Корчась от стыда, я попытался закрыть стихи своим телом.
– Так ты согласен, что каждый имеет право на капельку собственной тайны? – Намек был прозрачным, как треск ореховой скорлупы в щипцах. – Если я увижу на этой пластинке хоть одну царапину, считай себя покойником.
Но через потолочное перекрытие послышалась не «Abbey Road», a «The Man with the Child in His Eyes»[2] Кейт Буш. Джулия ставит эту песню, только если ее обуревают эмоции или когда у нее месячные. У Джулии, должно быть, не жизнь, а малина. Ей восемнадцать лет, через несколько месяцев она уедет из Лужка Черного Лебедя, у нее есть бойфренд со спортивным автомобилем, она получает вдвое больше карманных денег, чем я, и может заставить других людей делать что угодно просто словами.
Одними словами.
Джулия наверху поставила Fleetwood Mac – «Songbird»[3].
По средам папа встает еще затемно, потому что ему надо ехать в Оксфорд на еженедельное совещание в штаб-квартире «Гринландии». Гараж находится под моей спальней, так что я слышу, как взревывает, оживая, папин «Ровер-3500». Если идет дождь, то шины шшшшипят на покрытой лужами дорожке, а капли дождя шмяк-блямс-разбиваются на подъемной двери гаража. На моем будильнике светились техническим зеленым светом цифры: 06:35. Мне осталось ровно 150 минут жизни. И всё. Ряды лиц в классе уже выстроились у меня перед глазами, словно фигурки инопланетян в игре «Космические захватчики». Одни будут ржать, другие недоумевать, третьи ужасаться, четвертые – жалеть меня. Кто решает, какое уродство забавно, а какое – трагично? Никто ведь не смеется над слепыми или над людьми, которые дышат с помощью искусственных легких.
Если бы Бог сделал так, чтобы каждая минута продолжалась полгода, я бы достиг средних лет к завтраку и умер от старости к тому времени, как пора будет садиться в школьный автобус. Я готов был проспать целую вечность. Я попытался отогнать мысли о будущем: лег обратно в кровать и представил себе, что потолок – это неразведанная поверхность планеты G-класса, обращающейся вокруг альфы Центавра. На всей планете не было ни живой души. Мне бы не пришлось произносить ни слова.
– Джейсон! Пора вставать! – прокричала мама на лестничной площадке.
Мне снилось, что я проснулся в лесу, окутанном синей дымкой, и нашел дедушкину «Омегу», целенькую, в зарослях огненных крокусов. Тут во сне послышался топот бегущих ног, и появилась мысль, что это кто-то из «призраков» спешит к месту сбора, на кладбище при церкви Святого Гавриила. Мама снова закричала: «Джейсон!» – и я увидел, что уже 07:41.
Я сонно ответил «О’кей» и приказал ногам спуститься с кровати – остальное тело поневоле последует за ними. Вопреки моим надеждам, зеркало в ванной не отразило свежих признаков проказы. Я подумал, что, может быть, стоит прижать ко лбу горячую тряпку, а потом пожаловаться, что у меня температура. Но маму не так легко обмануть. Мои счастливые красные трусы оказались в стирке, и я надел бананово-желтые – физкультуры сегодня нет, так что это все равно. Внизу мама смотрела по первому каналу Би-би-си новую утреннюю передачу, а Джулия резала банан себе в мюсли.
– Добрутро, – пробормотал я. – Что это за журнал?
Джулия показала мне обложку «Фейс»:
– Если ты хоть пальцем до него дотронешься, пока меня не будет, я тебя придушу.
«Это я должен был родиться, а не ты, поганая корова», – прошипел Нерожденный Близнец.
– Ты что-то хочешь сказать? У тебя такое лицо, как будто ты сейчас обмочишься. – Джулия явно не забыла вчерашний вечер.
Я мог бы дать отпор, спросив Джулию, придушит ли она и Эвана тоже, если он тронет ее журнал, но это значило бы объявить себя подслушивающим червяком. Мои «витабиксы» были на вкус как опилки. Прожевав завтрак, я почистил зубы, положил сегодняшние учебники в сумку «Адидас», а ручки «Бик» – в пенал. Джулия к этому времени уже ушла. Она ездит в то отделение школы, где располагаются шестые классы, – за ней заезжает Кейт Элфрик, которая уже сдала на права.
Мама висела на телефоне – рассказывала тете Алисе про нашу новую ванную комнату.
– Алиса, погоди минуту. – Мама прикрыла трубку ладонью. – У тебя есть деньги на обед?
Я кивнул. Я решил сказать ей про классный час:
– Мама, я х…
Вешатель перехватил слово «хотел».
– Скорее, Джейсон! Опоздаешь на автобус!
На улице было мокро и ветрено, словно на Лужок Черного Лебедя направили дождевальную установку. От Кингфишер-Медоуз остались только заляпанные дождем стены, исходящие каплями птичьи кормушки, мокрые садовые гномы, переполненные прудики и блестящие от воды альпийские горки. Лунно-серая кошка наблюдала за мной с сухого крыльца мистера Касла. О, если б я мог превратиться в кошку! Я миновал перелаз у выхода на верховую тропу. Будь я Грант Бёрч, Росс Уилкокс или кто угодно из ребят, живущих в социальных домах на Веллингтон-Энд, я бы сейчас перемахнул через изгородь и пошел по верховой тропе, куда приведет. Даже посмотрел бы, не идет ли она к заброшенному туннелю под Мальвернскими холмами. Но для таких, как я, это невозможно. Мистер Кемпси тут же заметит, что меня нету в день классного часа, которого я так боялся. На первой перемене он позвонит маме. Мистера Никсона тоже поставят в известность. Папу вытащат с еженедельного совещания. По моим следам пустят школьных надзирателей с собаками. Меня захватят в плен, допросят, сдерут с меня кожу заживо, и потом мистер Кемпси все равно заставит меня прочитать отрывок из «Простых молитв для сложного мира».
Если начинаешь задумываться о последствиях – все, пиши пропало.
У «Черного лебедя» стояли девчонки под зонтами. Мальчикам так нельзя, потому что зонты – это для педиков. (Кроме Гранта Бёрча, который не мокнет, потому что приказал своему слуге Филипу Фелпсу притащить огромный зонт, с каким играют в гольф.) Я шел в куртке, поэтому верхняя половина тела у меня была почти сухая, но на углу главной улицы меня обогнал «воксхолл-шеветт», расплескал огромную лужу и промочил мне все ноги. Носки стали шершавые и мокрые. Пит Редмарли, Гилберт Свинъярд, Ник Юэн, Росс Уилкокс и вся их шайка устроили битву в луже, но, как раз когда я подошел, к остановке подъехал школьный автобус с глазами, как у Нодди. Норман Бейтс смотрел на нас с водительского места, как вечно бодрствующий мясник на загон, полный откормленных свиней. Мы залезли в автобус, и двери зашипели, закрываясь. На моих «Касио» было 8:35.
В дождливые утра школьный автобус разит парнями, отрыжкой и пепельницей. Передние сиденья занимают девочки, они садятся на Гарлфорд и Блэкмор-Энд и говорят только об уроках. Четкие пацаны сразу проходят назад, но даже ребята вроде Пита Редмарли и Гилберта Свинъярда сидят смирно, когда автобус ведет Норман Бейтс. Норман Бейтс – из людей, похожих на треснутые каменные статуи, с таким лучше не связываться. Как-то раз Плуто Ноук открыл аварийную дверь – просто так, от нечего делать. Норман Бейтс прошел назад, схватил Плуто за шиворот, протащил по всей длине автобуса вперед и реально вышвырнул наружу. Плуто Ноук заорал из канавы:
– Я на тебя в суд подам! Ты мне руку сломал, блин!
Норман Бейтс в ответ вытащил сигарету из угла рта, наклонился со ступенек автобуса, высунул язык, как индеец-маори, и медленно, сосредоточенно потушил о собственный язык еще горящий окурок. Раздалось шипение. Норман Бейтс щелчком отшвырнул окурок на парня, сидящего в канаве.
Потом сел за руль и поехал дальше.
С тех пор никто не трогает аварийную дверь в его автобусе.
Дин Дуран влез в автобус на Драггерс-Энд, на самом краю деревни.
– Эй, Дин, – сказал я, – садись со мной, если хочешь.
Он страшно обрадовался, что я назвал его по имени при всех. Осклабился и мгновенно плюхнулся рядом.
– Господи! Льет, прямо уссывается. Если и дальше так пойдет, то к послешколы Северн выйдет из берегов во всем Аптоне. И в Вустере. И в Тьюксбери.
– Определенно.
Я из кожи вон лез, стараясь быть дружелюбным, – не столько ради него, сколько ради себя. Вечером, в автобусе из школы домой, я могу считать себя везунчиком, если хоть Человек-невидимка захочет сесть рядом с Д-д-джейсоном Т-т-т-тейлором, ш-ш-школьным з-з-з-заикой. Мы с Дураном стали играть в «Четыре в ряд» на запотевшем окне. Дуран выиграл у меня одну игру, не успели мы и до Велланд-Кросс доехать. Дуран учится в классе мисс Уайч, 2У. 2У – второй с конца класс. Но Дуран на самом деле не глупый. Просто если бы он вдруг начал учиться слишком хорошо, ему бы ото всех досталось.
В болотистом поле стояла черная лошадь, очень несчастная. Но я буду гораздо несчастней через двадцать одну минуту, даже уже немного меньше.
Под нашим сиденьем был радиатор отопления, так что мои школьные брюки расплавились и прилипли к ногам. Кто-то вонюче пернул. «Подгузник запустил газовую бомбу!» – заорал Гилберт Свинъярд. Подгузник ухмыльнулся, показав бурые зубы, высморкался в пакет из-под чипсов и швырнул его. Пакеты из-под чипсов далеко не летают, так что он попал в Робина Саута, сидящего прямо позади.
Не успел я оглянуться, как автобус заехал на школьный двор, и мы все высыпали наружу. В дождь мы ждем начала уроков не во дворе, а в актовом зале. Школа сегодня утром, казалось, состояла из мокрых замызганных полов, исходящих паром сырых курток, учителей, ругающих учеников за крик, первоклассников, играющих в запрещенные салочки в коридорах, и третьеклассниц, которые прочесывали коридоры, сцепив руки и распевая песню Pretenders. У начала туннеля в учительскую, где учеников ставят на время обеда в наказание, висят часы. По этим часам мне оставалось жить пять минут.
– А, Тейлор! Превосходно. – Мистер Кемпси ущипнул меня за мочку уха. – Тебя-то я и искал. Следуй за мной. Я желаю поместить ряд слов в твои органы слуха.
Наш классный руководитель повел меня по мрачному коридору, ведущему к учительской. Учительская – это как Бог: кто ее видел, тот не жилец. Распахнутая дверь в учительскую брезжила впереди, и сигаретный дым вылетал оттуда клубами, как туман в Лондоне времен Джека-потрошителя. Но мы свернули, не дойдя до нее, и оказались в кладовке, где хранятся канцелярские товары. Кладовка служит чем-то вроде КПЗ для ребят, которые влипли. Я попытался сообразить, что я такое сделал.
– Пять минут назад ко мне был перенаправлен телефонный звонок. Содержание разговора касалось Джейсона Тейлора. Звонила некая персона, которую заботило твое благосостояние.
Мистера Кемпси не поторопишь, остается только ждать.
– Эта персона призвала меня к свершению акта милосердия в последнюю минуту перед казнью.
Мимо открытой двери кладовки промчался мистер Никсон, директор школы, источая волны гнева и пара от мокрого твида.
– Простите, сэр?
Мистер Кемпси поморщился, раздраженный моей тупостью:
– Правильно ли я понимаю, что ты ждешь сегодняшнего утреннего классного часа с трепетом, который можно описать как «ужас, парализующий мозговые функции»?
Я почуял белую магию миссис де Ру, но не смел надеяться на спасение.
– Да, сэр.
– Да, Тейлор. По-видимому, твой самоотверженный логопед придерживается того мнения, что, отложив испытание огнем, назначенное на сегодняшнее утро, мы поспособствуем росту уровня твоей уверенности в себе в приложение к искусству риторики и публичных выступлений в более долгосрочной перспективе. Ты разделяешь это убеждение?
Я понял, что он сказал, но он ждал, что я не пойму.
– Простите, сэр?
– Ты хочешь или не хочешь, чтобы тебя освободили от чтения сегодня утром?
– Да, сэр, очень хочу, да.
Мистер Кемпси плотно сжал губы. Люди всегда думают, что излечить человека от запинания можно по принципу «брось его в глубокую воду – поневоле выплывет». По принципу крещения огнем. Люди видят по телевизору заик, которых в один прекрасный день заставляют выйти на сцену перед тысячью зрителей, и глядь! – из уст бывшего заики вылетает идеальная речь. Все радостно улыбаются: «Видите, он все прекрасно может! Надо было его только по-дружески подтолкнуть! Теперь он совершенно излечился!» Но это полная чушь. Если такое случается, это просто Вешатель выполняет первую заповедь. Вернитесь к «излеченному» заике через неделю и посмотрите, что с ним будет. Сами увидите. На самом деле, если бросить человека на глубину, он просто утонет. А крещение огнем вызывает ожоги третьей степени.
– Тейлор, ты не можешь всю жизнь бегать, поджав хвост, от публичных выступлений.
«Поспорим?» – парировал Глист.
– Я знаю, сэр. Потому и делаю все возможное, чтобы этому научиться. С помощью миссис де Ру.
Мистер Кемпси делал вид, что еще не сдался, но я уже чувствовал, что спасен.
– Очень хорошо, Тейлор. Но я думал, у тебя больше мужества. Я вынужден заключить, что ошибался в тебе.
Я проводил его взглядом.
Будь я папой римским, я бы произвел миссис де Ру в святые. Прямо тут же, на месте.
Сегодняшнее чтение из «Простых молитв для сложного мира» мистера Кемпси было про то, как дождь лил сорок дней и сорок ночей, но Господь обещал человеку, что в конце концов на небе появится радуга. (Джулия говорит, это совершенно абсурдно, что в 1982 году детям до сих пор преподносят байки из Библии как исторические факты.) Потом мы спели гимн «Все, как есть, дары благие / Посылают небеса, / Скажем Господу спасибо / За любовь и чудеса». Я решил, что пронесло, но, после того как мистер Кемпси зачитал все распоряжения и послания директора, Гэри Дрейк вдруг поднял руку:
– Простите, сэр, мне казалось, что сегодня очередь Джейсона Тейлора читать вслух. Я очень ждал этого и надеялся его послушать. Он что, будет вместо сегодняшнего дня читать на следующей неделе?
Класс чуть не свернул себе шеи – все пооборачивались на меня.
Я вспотел в пятидесяти местах сразу. И только сверлил взглядом меловую туманность на доске.
Через несколько секунд, которые показались мне за несколько часов, мистер Кемпси произнес:
– Дрейк, твое проникновенное выступление в защиту установленного порядка весьма похвально и, без сомнения, продиктовано альтруистическими соображениями. Однако я располагаю информацией о том, что функционирование вокального аппарата Тейлора оставляет желать лучшего. Таким образом, твой одноклассник освобождается по квазимедицинским показаниям.
– Значит, он будет читать на следующей неделе, да, сэр?
– Алфавит марширует вперед, не считаясь с человеческими слабостями, Дрейк. Следующей по алфавиту у нас идет Мишель Тирли. «Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен».
– Мне кажется, это не очень справедливо – как вы думаете, сэр?
За что Гэри Дрейк меня ненавидит? Что я ему сделал?!
– Жизнь очень часто бывает несправедливой, Дрейк, несмотря на все прилагаемые нами усилия, – мистер Кемпси захлопнул крышку пианино, – и мы должны мужественно встречать невзгоды. Чем раньше ты это усвоишь, тем лучше.
При последних словах он пронзил взглядом не Гэри Дрейка, а меня.
Уроки в среду начинаются со сдвоенной математики, которую ведет мистер Инкберроу. Сдвоенная математика – это самый ужасный урок за всю неделю. Обычно я сижу с Алистером Нёртоном, но сегодня Нёртон сел с Дэвидом Окриджем. Единственное свободное место оказалось рядом с Карлом Норрестом, прямо перед учительским столом, так что у меня не было выбора. Дождь лил так сильно, что фермы и поля за окном как будто растворялись в белых пятнах. Мистер Инкберроу винтовым броском раскидал нам на парты тетради для упражнений с прошлой недели и начал урок с нескольких дебильно простых задач, чтобы «размять мозги».
– Тейлор! – Он заметил, что я избегаю его взгляда.
– Да, сэр?
– Тебе не помешает немножко сосредоточиться, а? Если а равно одиннадцати, b – семи, а х – произведение а и b, чему равен х?
Ответ прост, как два пальца обоссать: семьдесят семь.
Но «семьдесят семь» – это два слова на «с». Два запинательных слова сразу. Вешатель жаждал мести за отмененную казнь. Его пальцы скользнули ко мне в язык и принялись сжимать горло, перекрывая вены, питающие мозг кислородом. Раз уж Вешатель так разъярился, я выглядел бы полным калекой, если бы попытался выдавить из себя запретное слово.
– Девяносто девять, сэр?
Ребята в классе, кто поумнее, застонали.
Гэри Дрейк громко хрюкнул:
– Да он гений!
Мистер Инкберроу снял очки, подышал на них и протер широким концом галстука.
– Семью одиннадцать – девяносто девять, говоришь? А? Позволь, Тейлор, я задам тебе дополнительный вопрос. Зачем я вообще сюда хожу, а? Скажи мне! Зачем, блин, зачем я вообще сюда хожу?!