Будет небесполезным напомнить, в какой исторической обстановке действовали наши герои. Активная жизнь большинства из них пришлась на период правления во Франции династии Валуа-Ангулемов.
Правление французских королей Франциска I (1515–1547) и Генриха II (1547–1559) называют сегодня периодом «ренессансной монархии». Франция была вынуждена в неслыханной ранее мере напрягать свои силы, ведя Итальянские войны, в которых она противостояла могущественным силам Габсбургов (обладавших короной Испании с ее старыми и новыми заморскими владениями, короной императора Священной Римской империи, наследственными землями Австрии и Венгрии, а также богатейшими Нидерландами), но это не мешает историкам называть этот период «прекрасным XVI веком» (le beau XVIe siècle)[6].
К следующим сорока годам французской истории, когда на троне сменяли друг друга сыновья Генриха II – Франциск II (1559–1560), Карл IX (1560–1574) и Генрих III (1574–1589), вполне подходит определение Мишеля Монтеня – «свинцовое время». Религиозные войны (1562–1598) нанесли стране большой демографический урон. Массовые жертвы, как в Париже во время Варфоломеевской ночи 1572 года, были скорее исключением, чем правилом, сражения не отличались особыми кровопролитиями, однако постоянное присутствие наемных армий с их эндемическим насилием, как в военное, так и в мирное время, оборачивались катастрофой для сельских жителей, а передвижения войск были чреваты голодом и эпидемиями[7]. Острейшим образом переживалась утрата конфессионального единства. Распад привычных социальных связей, прогрессирующее ослабление центральной власти, а затем и династический кризис поставили перед подданными «христианнейшего короля» ранее немыслимый вопрос: оставаться ли им в первую очередь французами или католиками? Первое решение предполагало верность Генриху Бурбону, королю Наварры, единственному легитимному претенденту на французский престол, согласно древнему праву престолонаследия, так называемому «Салическому закону». Но Генрих Наваррский был не просто вождем гугенотов, а человеком уже неоднократно менявшим веру. Можно ли было верить его обещанию в очередной раз принять католичество? Выбор в пользу «веры отцов» вел в ряды Католической лиги, стремившейся не допустить воцарения короля-еретика. Однако все яснее осознавалось, что тогда реальным претендентом на власть во Франции остается испанский король Филипп II или его ставленники. В конечном счете победа досталась Генриху IV, ставшему основателем новой королевской династии Бурбонов. Нантский эдикт 1598 года завершил Религиозные войны компромиссом: католицизм укрепился в роли господствующей религии, но протестантам гарантировались определенные права и привилегии.
Из потрясений французской смуты королевская власть вышла окрепшей – монархия Бурбонов прочно ассоциируется с абсолютизмом, хотя французские историки сегодня чаще говорят об «административной монархии». Вместе с королевской властью окрепла и новая социальная группа, генетически связанная с героями нашей книги. Или, точнее, они принадлежали к тому слою «образованных людей» (gens de lettres), судейских, «людей правосудия» (gens de justice) XVI века, из которого, как бабочка из куколки, возникнет привилегированная группа владельцев королевских должностей, «дворянство мантии» (noblesse de robe), как их будут именовать в следующем столетии. Впрочем, это лишь завершение долгого процесса, свидетелями и участниками которого стали наши адвокаты, судьи и гуманисты.
Уже в начале XVI века французский король обладал более развитым государственным аппаратом, чем его соседи[8]. Но лишь с очень большими оговорками можно назвать этот аппарат «бюрократическим». Скорее уж судебным. Мы можем говорить о финансовом, военном, полицейском и даже дипломатическом ведомствах власти, но для современников речь шла о разных формах отправления главной функции короля – поддержании справедливости или правосудия. Уже достаточно поздно, в 1579 году, казначей Счетной палаты Монпелье Шарль Фигон опубликовал трактат, в котором структура королевского управления была представлена в виде «древа правосудия»[9]. В основании был сам король и его Королевский совет. В образе главного ствола выступал канцлер и хранитель печати; отходящей в одну сторону от ствола ветвью являлись суверенные курии, высшие суды – Парламенты, второй ветвью – Счетная палата, вершившая суд в налоговой сфере. Далее шли десятки веток и веточек, обозначавшие городские ратуши, маршалов Франции, королевский двор и даже королевских послов… Все это воспринималось частью единой системы правосудия. В XVI веке французскую монархию по праву можно называть правосудной (monarchie de justice); лишь в следующем столетии постепенно вровень с правосудием будут вставать финансовая и административная («полицейская») функции королевской власти.
Именно с правосудием были по большей части связаны люди, оказавшиеся героями этой книги. Большинство из них были адвокатами, некоторые являлись владельцами королевских должностей или хотели ими стать[10].
Часть королевских должностей покупалась и продавалась. Историки часто называли это явление «продажностью должностей» (vénalité des offices), но этот термин имеет в русском языке сугубо негативный смысл. Нельзя сказать, что современники относились к этой практике хорошо: в публичном дискурсе ее часто осуждали, но она была вполне законной и в семейных расчетах и планах занимала важное место. Уже при Франциске I некоторые должности можно было купить, уплатив деньги казначею случайных доходов (trésorier des parties casuelles) и получив квитанцию об оплате.
Фактически речь шла о предоставлении королю ссуды, проценты по которой выплачивались в виде жалованья. Помимо очевидной выгоды для казны в этом был и иной смысл: без «продажи должностей» их распределение зависело бы от аристократов, замолвивших словечко перед королем за ту или иную кандидатуру. Но тогда новый чиновник становился верным слугой не столько короля, сколько своего благодетеля[11]. Купив же должность, ее обладатель служил верой и правдой только королю, иначе он мог лишиться вложенных денег. Важно, что должности можно было передавать (резигнировать, résigner) наследнику или фактически перепродавать стороннему человеку. Конечно, для вступления в должность было необходимо иметь определенный образовательный уровень, и потенциальному коллеге устраивали экзамен, но воля короля была важнее результатов этого испытания[12]. Ко времени правления Генриха IV круг обладателей должностей все больше походил на замкнутую касту, попасть в которую могли лишь очень состоятельные люди или/и родственники членов этой касты.
Но наши герои по большей части жили в то время, когда этот процесс еще не был завершен, и полагали, что для социального возвышения важны не столько деньги, сколько знания, таланты и профессиональные качества.
Люди, о которых идет речь в книге, оставили о себе память в разного рода источниках. Это и их собственные сочинения: трактаты, сборники судебных речей, юридические комментарии. Но это и нотариальные акты, дошедшие до нас. Это чрезвычайно богатый тип источников: во-первых, нотариальных актов сохранилось достаточно много, во-вторых, они дают представление о разных аспектах реальной жизни и вместе с тем облечены в юридическую форму[13]. Наши персонажи были не просто частыми посетителями нотариальных контор, они – благодаря культурному багажу и юридическим знаниям – имели возможность вмешиваться в процесс составления нотариального акта, привносить личное начало даже в устойчивый формуляр акта. Неудивительно, что их акты часто выделялись из общей массы. Это их отличие в свое время стало отправной точкой для моих биографических исследований[14].
И наконец, персонажи этой книги оставили много судебных документов, поскольку нередко выступали истцами или ответчиками на судебных процессах.
Французы XVI века жаловались на обилие судей, этих, как писал Франсуа Рабле, «пушистых котов»[15], но сами судились очень часто, удивляя этим иностранцев. Судебные процессы между соседями и родственниками были обычным делом, что подтверждают и биографии наших героев. Все это превращало Париж в царство «судейских крючков». Только во Дворце правосудия[16] на острове Сите размещались сотни советников суверенных курий, самой большой и престижной из которых был Парижский парламент. В середине XVI века он состоял из семи палат: Большой палаты, в которой рассматривались важнейшие дела, четырех Следственных палат, рассматривавших все остальные дела, Палаты прошений, созданной специально для тех, кто обладал привилегией commitimus – правом обращаться в Высший суд, минуя первичные инстанции, и Уголовной палаты – Турнель, названной так из-за своего расположения в круглой башне (tournelle). Для выполнения особых миссий создавались временные специальные трибуналы, например Огненная палата для рассмотрения дел по обвинению в ереси или Палата вакаций, действовавшая в то время, когда остальные палаты Парижского парламента распускались на каникулы.
Помимо магистратов – советников и президентов (председателей) палат, получавших королевское жалованье, – во Дворце правосудия находился огромный вспомогательный персонал: судебные приставы, секретари, писцы, а также прокуроры и адвокаты, чьи услуги оплачивали клиенты судебных учреждений. Самая распространенная ошибка, свойственная, как ни странно, даже историкам, – видеть в прокурорах государственных обвинителей, причем достаточно высокого ранга. На самом деле речь идет о «прокураторах», поверенных, тех, кто выступает от чьего-то имени[17]. Прокуроры парламента брали на себя заботу вести дела своих клиентов, всю их судебную документацию. Они имели свои «скамьи» (конторы) во Дворце правосудия, где принимали клиентов, их документы хранились затем в холщовых мешках. Мешки запечатывались особой печатью, и в любой момент их содержимое могло быть востребовано парламентской комиссией. Прокуроры подсказывали клиентам их дальнейшие шаги, готовили встречные иски, заявления, апелляции, записывали показания свидетелей, словом, были незаменимы при ведении процессов. Но они не выступали в суде. Речи в судебных заседаниях за истцов и ответчиков произносили адвокаты, мастера судебного красноречия.
В отличие от прокуроров адвокаты должны были обладать степенью лиценциата гражданского или канонического права (во всяком случае, таково было требование для адвокатов Парижского парламента уже с 30-х годов XVI века). Если в нотариальных актах прокуроры именовались как «почтенный человек, мэтр» (honorable homme maître), то адвокату соответствовало определение «благородный человек, мэтр» или даже «благородный человек и мудрый мэтр» (noble homme et sage maître), что, конечно, никак не свидетельcтвовало о наличии у них подлинных дворянских титулов[18]. Но разница между прокурорами и адвокатами была не только в титулатуре и уровне образования. Прокуроры, даже очень успешные, так и оставались прокурорами Парламента, и только их дети могли надеяться на продвижение по иерархической лестнице. Адвокаты же вполне могли стать обладателями королевской должности. Более того, чтобы стать советником парламента, требовался определенный адвокатский стаж. Поэтому во Дворце правосудия были как молодые адвокаты-стажеры, так и убеленные сединами маститые адвокаты-«профессионалы», поучавшие молодежь после заседаний. Общее число адвокатов Парижского парламента к началу 1560-х годов составляло не менее четырех с половиной сотен человек. И адвокаты, и прокуроры были приписаны к корпорации Парижского парламента, обладавшего над ними дисциплинарной властью.
Но в Париже на правом берегу располагался еще и могущественный суд первой инстанции, городской суд Шатле, имевший сходную с Парламентом структуру. Советники, адвокаты и прокуроры Шатле лишь немногим уступали своим коллегам из Дворца правосудия. К тому же именно к Шатле была приписана та сотня парижских нотариусов, что оставила нам столь ценный корпус источников.
Мир судейских в Париже был достаточно тесно связан с другой могущественной и многочисленной корпорацией – с Парижским университетом. В какой-то мере это были «сообщающиеся сосуды». Подавляющее большинство парижских магистратов и адвокатов учились в Парижском университете и оставались с ним тесно связаны. Правда, за исключением тех, кто получил степень на факультете канонического права Парижского университета, остальным приходилось доучиваться в других университетах, чаще всего в Орлеане, поскольку в Париже преподавание гражданского права было запрещено еще в 1219 году Гонорием III (дабы школяры не отвлекались от изучения наук Божественных). Парижские юристы почитали университет как свою alma mater, сохраняя определенную верность этой корпорации.
В рассматриваемый период университет был подсуден Парижскому парламенту в важнейших делах, относившихся ко всей корпорации. Судебные процессы, касавшиеся имущественных прав студентов и магистров, велись в Шатле, поскольку его глава – парижский королевский прево – был также «хранителем королевских привилегий Парижского университета»[19].
Итак, между героями нашей книги было немало общего. И, рассматривая их жизненные коллизии, мы можем прояснить для себя много нового, необходимого для написания социального портрета этой в высшей степени важной и любопытной группы «людей знания», «людей правосудия». Каковы были их условия существования, источники их доходов, структуры социальных связей, их культурные горизонты и, наконец, их самооценка?
Мы вернемся к этим вопросам в конце книги.