POV Атос
Отпуск на добрых три недели – прекрасная вещь. Есть время побыть наедине с самим собой, со своими мыслями, когда компанию тебе составляют лишь книги, дарящие временное забытье. Целых три недели наедине с самим собой, не считая Гримо и прочих слуг, следящих за порядком в замке. Как же давно я не бывал в своей библиотеке, собранной когда-то моими предками и восстановленной, как и мой фамильный замок… Выпавшей возможности заново отстроить после пожара, случившегося много лет назад и устроенного мною же, замок Ла Фер я обязан милости Его Величества Людовика XIII, пожелавшего наградить меня за преданную службу, как и моих друзей, тоже не обделённых милостью монарха. Всё же у короля есть шансы войти в историю как Луи Справедливый…
Трёхнедельный отпуск. Хоть ненадолго можно сбежать от опутавшей меня паутины тусклой, унылой и затягивающей, подобно болоту, действительности.
Вернуться, пусть и мысленно, в те времена, когда жизнь казалось мне великолепной, а настоящее счастье не выглядело мифом. Вернуться хоть ненадолго домой, в родные места, когда-то покинутые. Вновь окунуться в воспоминания счастливого прошлого, когда я ещё звался графом Оливье де Ла Фер и не знал этой ведьмы Анны де Бэйль, она же миледи Винтер или Шарлотта Баксон, баронесса Шеффилд, леди Кларик, графиня де Ла Фер – в своём первом замужестве со мной. Столько имён и титулов, как она сама не запуталась, ещё живя на этом свете? Больше года прошло с того дня, когда Анна была обезглавлена в городке Армантьер, на реке Лис.
– Бесславная жизнь достойна только бесславного финала, – как-то раз произнёс Д’Артаньян за ужином в «Красной голубятне», спустя месяц после взятия Ла-Рошели. Обезглавленное тело Анны, наверно, давно покоится на дне грязного и мутного водоёма… Смерть от руки палача – тот самый бесславный конец, который она заслужила и сама навлекла на себя.
Миледи заслужила эту кончину… Заслужила… Вот только почему в последнее время я не могу выкинуть её из головы? Что-то угнетает меня при мысли о ней, как будто мраморная могильная плита постепенно опускается на сердце и давит своей гнетущей тяжестью. Почему мне никак не отделаться от этого ощущения? Ведь мы поступили правильно: леди Винтер – преступница и падшая женщина, рано или поздно она должна была быть казнена. Вот только понимание этого ничего не меняет – это чувство, которому название я дать пока не могу, продолжает тяготить меня и отравлять существование.
С того самого дня, когда была казнена моя жена, даже еда и вино потеряли для меня вкус, и всё многообразие красок этого мира померкло. Мне казалось, что меч палача избавит меня навсегда от этой женщины, но я жестоко ошибался, ведь не так-то просто позабыть и вырвать из сердца ту, кто была тебе женой, кого ты любил… И кого ты сам же уничтожил, чтобы это напоминание о твоей не-безупречности больше не отравляло взора. Позорное пятно с родового герба оказалось проще вырезать навсегда, чем смыть. Художник без сожалений бросает в пылающую печь свою откровенно бездарную картину. Увидев своё уродство в зеркале, это самое зеркало стремишься разбить на множество мелких осколков, истолочь всё в порошок. Вернувший себе свой титул граф Оливье де Ла Фер, называемый также благородным Атосом, и дважды убивший свою жену, хоть и свершалось это второе убийство не моими руками… Воплощение чести, благородства и порядочности в глазах многих… Не потому ли убил я миледи, что она была истинным моим зеркалом: совершенно не тем, в которое я смотрюсь по утрам? Моим настоящим зеркалом, отражающим порождение моего поступка на той июльской охоте…
Всю дорогу до моих владений сомнительная мысль терзала меня, не оставляя в покое ни на минуту, словно преследуя… А вдруг она такой стала из-за меня? Ведь тогда, много лет назад, я повесил её, ни в чем не разобравшись… Нет, что за мысли?! Я своими глазами видел метку воровки на её плече! Раз заклеймена, значит, преступница!
«А вдруг её клеймили без суда? – раздался в моих мыслях голос совести. – Так, как поступил ты, повесив ее?» Но я верю в справедливость французского правосудия…
«Справедливость? Не смеши. Нынче всё продается и покупается, а уже тем более это успевшее извратиться правосудие, от которого одно название и осталось! Ты повесил её, ни в чём не разобравшись, а потом ещё и казнил её за то зло, что она совершила из-за тебя! – ответила мне совесть. – Кто после этого преступник?!»
Чёрт подери, да как эта совесть может утверждать, что Анна озлобилась из-за меня, если неизвестно, что творилось в её душе до того, как я повесил её?! Возможно, она лишь прикидывалась невинным ангелом, а у самой душа чернее грязи под ногами бродяг!
«Чернее грязи? – отозвался мой малоприятный невидимый собеседник. — А ты вспомни, как светились счастьем её глаза… Если её и клеймили справедливо, то я уверена: она хотела жить иначе». Голос совести затих, а я замер, обескураженный внезапным осознанием произошедшего. Выходит, что я совсем не жертва… А палач! Анна умерла из-за меня! А ведь я так её любил!..
И люблю до сих пор. Внезапно я понял это, от чего мне стало хуже в разы. Я предал её, совершил чудовищный поступок! Как я мог?! Предал свою любовь…
И ведь ничего уже исправить нельзя…
«Анна, прости! Господи, я бы всё отдал, только бы повернуть вспять неумолимое время и вернуться в прошлое, чтобы никогда не совершать того жестокого и несправедливого поступка, погубившего Анну де Бэйль и породившего леди Винтер…» – так я думал всю дорогу до своего замка, не глядя по сторонам и оставаясь абсолютно равнодушным к великолепию зимнего пейзажа. Не радовал он больше моего взора, как когда-то, в детстве и юности.
Жизнь потеряла всю остроту и красоту для меня в день той злосчастной июльской охоты много лет назад, со дня казни Анны эта жизнь стала для меня омерзительной. Облегчения от бремени, которое я надеялся наконец-то обрести после смерти Миледи, не наступило. Теперь в груди словно образовалась зияющая выжженная дыра, не перестающая кровоточить и по сей день.
Напрасно я думал, что, свершив возмездие в отношении своей преступной жены, смогу отделаться от неё. Мёртвой эта женщина была даже в тысячу раз страшнее, чем когда она дышала одним со мной воздухом и поднимала глаза к голубому небу над нашими головами, щурилась от слишком яркого солнца… Теперь, когда Анна кормит собою рыб в реке, над ней больше не имеют никакой власти старость, болезни, нищета и смерть. Ничего из этого теперь ей не страшно. Даже мёртвая, она мстит мне, врезавшись навечно в память такой, какой я видел Анну в последнюю ночь её жизни: молодой и прекрасной женщиной, чьи светло-золотые волосы в беспорядке ниспадают ниже талии и голубые глаза взирают с дерзостью и отчаянной мольбой; женщиной, опасной в своей притягательности. Но это не очень-то ей помогло, когда палач буквально тащил её со связанными руками вглубь леса. И никак мне от её образа, терзающего меня, не избавиться. Я видел её черты в лице каждой встречной женщины и девушки. Особенно в блондинках. Анна никогда меня не оставляла в покое, преследуя как призрак или моя тень, став моим наваждением. Она стала самым верным плодом моего воспалённого сознания, часто являясь в кошмарных снах или после шестого бокала бургундского, дающего хотя бы временное забвение. Моё нынешнее существование полноценной жизнью никак нельзя было назвать.
Я не чувствовал себя человеком. Скорее куклой, которой управляет некто невидимый, дёргая за нити. Словно этот незримый кукловод получал какое-то злое удовольствие, наблюдая за мной оттуда, куда я стремился попасть как можно раньше. Пьяная драка в трактире, дуэль с гвардейцами его Высокопреосвященства – не всё ли равно, как уходить из жизни, если смерть избавит меня от вечного ощутимого и незримого присутствия моей жены? Я слепо надеялся и верил, что смерть освободит меня от власти этой женщины, но и облачённый в тёмный балахон жнец оставался глух к моим мольбам.
Помню, на следующую ночь после казни Анны я так надрался в первом же попавшемся трактире, что заядлый пропойца в сравнении со мной выглядел бы образцом трезвости.
Бурная пьянка принесла мне лишь временное облегчение, напомнив о себе мучительным утренним похмельем. В пьяном состоянии я меньше ощущал сжирающую меня изнутри пустоту и презрение к жизни. На пьяную голову мне являлась Анна… Из таверны мои друзья вынесли меня на заре, бесчувственного и плачущего, как дитя. В пьяном бреду я шептал имя своей жены, но столь бессвязно, что это походило скорее на невнятное бормотание.
Возможно, не повесь я её тогда, десять с половиной лет назад, и постарайся её понять, выслушать, поддержать… Наверно, не было бы всего этого? У меня была бы семья и даже дети, была бы Анна… Мы бы смогли быть счастливы вдвоём. Конечно, пришлось бы преодолевать многое: пропасть лжи, непонимания и недоверия, гордыни… Вместе мы бы справились… Справились бы, но я своими руками убил то, что могло быть, повесив на дереве свою жену и подготовив её гибель в Армантьере.
Многое могло сложиться по-иному, не пожертвуй я тогда Анной, выбирая между любовью и честью. Не пришлось бы бросать родовое имение, отказываться от титула и уходить в мушкетёры проливать свою кровь, топить в вине свой единственный, ничем не смываемый грех… Жестокость – сила разрушающая, неспособная породить ничего более, кроме себе подобного. Тьма не рождает света, добро не родится из зла. Ненависть не в силах уничтожить ненависть, насилие умножает насилие, как и грубость не исчерпывается грубостью большей. Запятнанная кровью жены родовая честь не обнимет нежно за плечи, подойдя сзади. Не прильнёт с трогательной безотчётной доверчивостью, не прикоснётся к моим губам своими, не согреет в холода и одинокими ночами. Наличие на её плече лилии можно было умело скрывать. Встреть Анна живое участие и понимание тогда, возможно, не родилась бы и Миледи, на её руках не было бы чужой крови. Анна лишь старалась соответствовать моим ожиданиям. Я обвинил её в воровстве, даже не став разбираться – лишь увидев эту чёртову лилию? Она этому научилась, если вспомнить об украденных ею на балу подвесках королевы у Бэкингема. Её считали убийцей? Она сделала всё, чтобы хоть не зря считали. То дурное, что в ней стремились разглядеть, она сама взрастила и взлелеяла в себе.
Харчевня «Красная голубятня», где я отобрал у неё угрозами охранную грамоту, выданную кардиналом. У меня был тогда шанс поговорить с ней, постараться найти общий язык и прийти к пониманию, протянуть руку. Предложить и оказать ей помощь, если она её не отвергнет, расставить все точки над «i». Расспросить её о том, как же Анна получила эту лилию, и выслушать, что надо было сделать в день той злополучной охоты. Но я не сделал этого. Вместо поддержки – дуло к виску.
Забрать бумагу – и окончен разговор.
Осуждать, выбросить на свалку и выказать своё презрение всегда проще, чем помочь. Таково большинство из нас, живущих в этом мире, увы, не исключая меня. Падающего подтолкни, лежачего без сил – добей окончательно. Миледи стала моим вечным порочным укором, моей мукой и проклятием, моей болью и живым плевком в лицо. Мой камень, отягощающий душу, и грех, не смываемый даже кровью.
«Взгляните на меня, Оливье, блистательный граф де Ла Фер, благородный Атос! Смотрите на меня, не отворачивайтесь и не прячьте взгляда, смотрите! Я ненавистна Вам, внушаю жгучее отвращение, презрение и брезгливость? Вызываю в Вас страстное желание меня придушить, как давным-давно вызывала в Вас то же непреодолимое желание мною обладать? Взгляните в мои холодные голубые глаза, в которых отныне вечный лёд, и лишь слёзы в них не замерзают, как замёрзли навечно сердце и душа. Взгляните на мои руки, мой супруг, чьей белизной и нежностью Вы так восхищались в своё время. Возьмите мою ладонь в свою, только посмотрите на мои тонкие длинные пальцы, которые когда-то сжимали Ваши плечи в порывах страстного исступления долгими ночами… Смотрите на мои руки внимательнее, граф. Видите, они по локоть в крови тех, кто стоял на моём пути? Можете ли Вы представить, что эти руки когда-то сжимали батистовые платки, а не рукоять кинжала? Имейте смелость взглянуть мне в лицо, предатель: не старайтесь отыскать в знакомых ранее чертах что-то родное и близкое, ибо найдёте лишь следы многочисленных пороков, отметивших своей печатью мой некогда светлый и дивный лик. Очертите пальцем мои губы, тронутые порочной и сладострастной улыбкой, обнажающей зубы, которые мне так и хочется вонзить Вам в шею… Я внушаю Вам ужас и отвращение, граф де Ла Фер, господин Убийца и Палач? Для Вас я лишь демон, посланный в этот мир? Распутница, лгунья, убийца и вероломная дрянь, плутовка и мошенница, законченная интриганка, шпионка и ведьма, заслуживающая лишь костра или пеньковой верёвки? Смотрите на меня, мой супруг, поклявшийся у алтаря никогда не бросать и защищать, быть со мной в горе и в радости, в здравии и в болезни, пока смерть не разлучит… Давайте, уничтожьте меня, сотрите с лица земли, бейте, рубите, вешайте, сжигайте! Избавьтесь навсегда от столь ненавистного Вам творения Ваших рук!»
Весь облик миледи говорил об этом красноречивее любых слов, она сама была мне обвинением в свершённой десять с половиной лет назад несправедливости и жестокости. Всё в ней кричало об этом, и она не стеснялась демонстрировать это с каким-то изощрённым и подчёркнутым бесстыдством. Я вновь отринул её от себя только за то, что она была моим живым зеркалом, отражающим в своей глади последствия моего преступления. Анна была зеркалом, которое у меня тянулись руки разбить, выбросить, уничтожить.
Озлобленная, мстительная и лживая, способная поступиться чем угодно ради достижения своих самых низких целей, и вероломная, расчётливая интриганка с холодными сердцем и умом, насквозь пропитанная ядом, ненавидящая и ненавидимая… Растоптанная, униженная, смешанная с грязью и потерявшая веру, не встретившая отклика и понимания ни в ком, отверженная, изломанная и оскорблённая в своих лучших чувствах, и преданная тем, кто обещал никогда не предавать… Когда-то я ненавидел её, но время сгладило острые углы, и с его течением в моём понимании сложился совершенно другой образ покойной супруги. Постоянству, с которым Анна являлась мне в кошмарных сновидениях, можно было только позавидовать. Каждый раз, закрывая глаза и проваливаясь в сон, я видел одно и то же. Я видел Анну с кровавым следом от верёвки на шее и остекленевшими голубыми глазами, когда-то ясными и с горящим в них огнём… Видел во сне, как Анна, подойдя ко мне сзади, обнимает меня за плечи своими похудевшими руками, сквозь тонкую пепельно-бледную кожу видны голубые прожилки вен. Её руки всё плотнее сжимаются кольцом, а с них стекает ручьями кровь тех несчастных безумцев, кто осмелился стоять на её пути… Крепко в своём сне я сжимал своими руками ледяные руки убиенной супруги, тщетно растирая их, желая согреть. Но вскрик ужаса застывал в горле холодным комом, когда ручьи крови стекали с моих собственных рук. Кровь Анны, пролитая палачом в Армантьере… А потом я просыпался, резко вскрикивая и подскакивая на кровати. Долго после сновидений ещё приходил в себя и смотрел на свои руки, на которых мне чудилась кровь моей жены.
Довершало мучения то, что ищейки Ришелье – по его приказу больше полутора лет разыскивали леди Винтер по всей Франции. Они метались как помешанные, обещая за её поимку или голову тридцать пистолей. Точно все дружно с ума сошли, а я думал, только оспой от одного к другому заразиться можно… Раз их желание найти миледи так велико, пусть ищут её на дне реки Лис, где покоится, должно быть, полуистлевшее тело этой женщины, если его останки ещё не вымыло течениями. Правда, в это время года речная вода очень холодная, да и лёд её мог сковать. Что ж, лом и топоры им в руки, в таком случае. Даже если бы Анна спаслась каким-то чудом или происками самого Дьявола, обещание за её поимку или за её голову награды – тридцати золотых, вызывает самые омерзительные ассоциации в памяти. Почему бы им просто не оставить Анну в покое, сколько можно мешать ей мирно лежать на дне реки? Сколько можно перемывать её потемневшие и сгнившие от времени кости? Мешала им Анна, лёжа на дне своей водной могилы, где обрела последнее пристанище?.. Порой я всё хуже понимал образ мышления сильных мира сего…
***
Проезжая верхом по своим владениям, я не спешил добраться до замка, поскольку ничего нового мне эти три недели дома не обещали. Лишь редкое общество слуг, включая Гримо, да книги в библиотеке и бургундское в погребе. Конные и пешие прогулки по Берри, успевшие стать постылыми. Одни и те же стены с потолками над головой и полом под ногами. Одни и те же пейзажи, когда-то любимые мною в детстве и юности. А ведь могло быть всё по-другому, не будь я так скор на вынесение приговоров. Не повесь я тогда свою погибшую более полутора лет назад жену, возможно, жизнь моя могла быть иной? Совершенно не тем жалким подобием, которое я влачу день за днём, ища смерти в дуэлях с кардиналистами и пьяных трактирных драках.
Но то доброе и светлое, что могло быть у меня, я сам же и уничтожил… Вздёрнул на суку первого попавшегося дерева…