Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах – ничего[13].
Громкий выстрел в Сараеве вселил смутную тревогу. Чувствовалось, что так, просто, не обойдется. Клубок запутывался по мере того, как Австрия принимала все более воинственный тон, особенно после предъявления ею ультиматума Сербии. Нельзя было не замечать – даже постороннему глазу – об усилении тревожной нервности в военной среде, о подготовке к мобилизации… Наконец объявление самой мобилизации… Все же теплилась надежда, что это только бряцание оружием, а что до настоящего дела не дойдет. И вдруг – дошло и притом так просто…
Мы сидели за работой, в жаркий июльский день, в Тверском отделении Государственного банка, склонив головы – кто над делами, кто над суточными отчетными ведомостями, – рабочий день заканчивался. Иные яростно еще щелкали костяшками счетов, как будто вымещая на них всю свою досаду за житейские невзгоды.
В операционную залу вбежал чиновник банка А. А. Постников:
– Господа, Германия объявила России войну[14]!
– Что вы говорите?
– Бросьте вы такие шутки!
– Да быть этого не может?!
– Нет, господа, это верно! Мой отец только что узнал об этом от губернатора, который получил телеграмму об объявлении войны.
Я все-таки не поверил…
– Германия объявила войну!
Но достаточно было выйти на улицу, чтобы поверить. Новость молниеносно облетела весь город. На Миллионной улице, на бульваре – толпились кучки офицеров. Со встревоженными лицами, взволнованно беседуют… Нельзя было не понять: непоправимое случилось.
Всматриваюсь в лица солдат – на них ничего еще не прочтешь. Как будто ни важность момента, ни все его серьезные последствия ими еще достаточно не осознаются.
Призывы по мобилизации. И наш банк заметно опустел, – ушло вдруг человек пятнадцать – двадцать: чиновников, счетчиков, сторожей.
В тот же день начались уличные патриотические манифестации. Искренние ли? Да, искренние, многих, несомненно, они захватывали. Особенно усердствовала молодежь. Но манифестантам надо иметь цель. С развевающимися национальными флагами дефилируют по городу, направляясь к старинному Екатерининскому дворцу, где живет тверской губернатор – фон Бюнтинг. Многих шокирует – и об этом в Твери повсюду говорят, – что патриотические ответы – призывая к беспощадной борьбе с немцами – дает манифестантам с балкона дворца губернатор – немец. По молве, Бюнтинг считался состоящим под покровительством именно немецкой дворцовой партии.
Первая отправка на фронт войск местного гарнизона. На соборной площади – молебствие. Выстроились пехота – Московский полк и артиллеристы.
Говорит слово архиепископ Серафим. О нем говорят, что это – бывший полковник:
– Государь император призывает вас защищать границы родины…
И вдруг повышает голос до высшего напряжения:
– Так идите же!!
Переходит на мягкий, ласковый тон.
– А мы, остающиеся здесь, каждодневно будем возносить о вас молитвы к престолу Всевышнего!
Всматриваюсь в лица ближайших солдат-артиллеристов. Напряженное, вдумчиво застывшее внимание, когда слушают слова архиепископа.
Позже вновь уже сформированным частям городское управление решило выдать какие-то знамена, хранившиеся едва ли не от ополчения 1812 года. Ожидали, что передавать их частям будет городской голова. Но передачу их взял на себя губернатор фон Бюнтинг.
В Твери опять заговорили:
– Не быть добру! Немец дал знамена на войну с немцами…
Были его вмешательством смущены и войска, получившие эти исторические знамена.
Потянулись долгие томительные месяцы. Постоянные неудачи сменялись редкими днями со счастливыми вестями с театра войны. Надежда на успех казалась иногда совсем потерянной, а то вдруг, после какого-нибудь успеха, она вновь воскресала. Чувствовалось, что правительство бессильно справиться с легшей на его плечи задачей, но общественность шла широко на помощь, – поскольку ее пускали действовать.
Приходили волновавшие местное население сведения о потерях среди тверичан. Стали появляться в городе и свои раненые.
А призывы шли непрерывной чередой.
На улицах неумолчно слышалась солдатская песнь. Тверская губерния из неистощимого, казалось, запаса вливала свое мужское население в ряды войск… Призываемые – постоянно на улицах: либо идут за город на учение, либо – с узелками в бани. Лихо разносятся их песни – и летом, и зимою.
На некоторых улицах, поближе к казармам, каждый день – учение солдат. И эта картина понемногу становится привычной, быть может – слишком привычной.
Эшелон за эшелоном движутся на вокзал, провожаемые оркестром музыки. Солдаты снабжены амуницией хорошо, могут даже щегольнуть ею. У всех в красивой кожаной оправе топорик, либо лопата, либо кирка, у всех ружья. Но иные из солдат слишком громко кричат «ура», слишком бравурно поют. Под этой бравадой чувствуется боль души, не заглушаемая победным маршем оркестра.
А по сторонам, на тротуарах и по улице, рядом с эшелоном бегут женщины – и молодые, и старые. Слезы на старческих сморщенных лицах. Иная молодуха не выдерживает, бежит рядом с милым – почти в солдатском строю.
Не отрешиться от впечатления, что идут обреченные на бойню. Тревожно сочувственные взгляды у встречных, у прохожих. Останавливаются, следят скорбными глазами за удаляющимися к вокзалу солдатами.
А эшелонам, кажется, конца нет и не будет. Неисчерпаем запас мужчин на Руси широкой.
Месяцы за месяцами все так же льется на вокзал неиссякаемый запас тверичан. Но что-то приобретает другой вид. И это что-то бьет в глаза.
Идут уже не молодые, часто безусые… Идут бородачи. И вид их не прежний, бравый. Не так бойко звучит их песня:
Соловей, соловей,
Пташечка!
И в городе – странное явление: на рынке слишком часто распродается солдатское обмундирование, особенно – солдатские сапоги. Их выдается по две пары, одна часто сейчас же сбывается на рынке.
Но что особенно заставляет сжиматься сердце – явно уже не военный вид эшелона. Солдаты идут на войну без ружей… Да это только переодетые в солдатские шинели сутулые, невооруженные и малообученные мужики. Какие же они солдаты? Просто пушечное мясо! И что еще тяжелее – позади эшелона идет взвод вооруженных до зубов настоящих солдат, чтобы отправляемые защитники родины не разбежались на пути к вокзалу…
Становится наглядным, что дела плохи. Уже не ведут на войну, а буквально гонят, как стадо, безоружное и почти беззащитное. Тревожно провожаешь таких защитников родины, а вести с войны оправдывают тревогу. Люди идут в бой без ружей, ожидая, что убьют соседа и тогда воспользуешься его ружьем. Безоружные массами берутся в плен немцами в слишком, как кажется, легко сдающихся крепостях.
Другая больная забота – раненые. Их все подвозят и подвозят. Но почему-то в город с вокзала их перевозят только по ночам, как будто это – постыдное дело… Неумный дипломатический расчет – не производить тягостного впечатления видом транспортов с ранеными. Результат получается как раз обратный, стоустая молва раздувает количество действительно прибывших жертв войны.
Как-то воровски, по ночам специально приспособленные вагоны трамваев развозят раненых по лазаретам. И в них закипает ночная работа.
В Твери лазаретов не хватает. Несколько зданий школ отдано под лазареты: женская гимназия, учительская земская школа Максимовича и пр. Помещаются небольшие лазареты и в отделенных для этого частях казенных учреждений и частных домах. Отделена для этой цели под лазарет имени убитого недавно великого князя Олега Константиновича и часть помещения правительственного реального училища.
Тем не менее раненых привозят слишком много, мест все не хватает.
На этой почве у меня вышел инцидент. Управляющий Тверским отделением Государственного банка П. С. Токарский был в отпуску, я его заменял. Приходит ко мне живший обыкновенно в Твери В. И. Гурко, бывший печальной памяти – по Лидвалевским злоупотреблениям с поставкой хлеба голодающим[15] – товарищ министра внутренних дел. Тогда газеты его прозвали Гурко-Лидваль. Время, однако, шло, прежнее было позабыто, а теперь В. И. Гурко был видным членом Государственного совета по выборам от Тверской губернии и вместе с тем лидером крайних правых.
Сейчас он пришел как местный представитель Красного Креста. Потребовал, чтобы я уступил под лазарет для раненых воинов достраиваемое большое здание Государственного банка.
– А вы уж как-нибудь еще потеснитесь в старом здании!
– Цель, для которой вы просите здание, такова, что, конечно, возражать против этого я лично не стану. Но вы сами понимаете, что своей властью решить этого вопроса я не могу. Понадобится испросить разрешение центрального управления Государственного банка.
– Конечно! Мне важно знать ваше принципиальное отношение. Хлопотать же в Петрограде буду я сам!
Он стал хлопотать, но должно быть слишком задел при этом управление банком, и последнее отказало в его требовании. Получив об этом официальное извещение, я сообщил о нем Гурке. Он был вне себя от ярости. Поехал снова в Петроград и там на этот раз сумел добиться распоряжения о передаче нашего здания Красному Кресту. Я получил об этом соответственное распоряжение.
Гурко собирает по этому поводу совещание из представителей заинтересованных ведомств. Получил приглашение и я, взял с собой архитектора здания Аристова.
Гурко начал с грубой демонстрации. Заставил ожидать открытия заседания почти целый час. Посылаю сказать, что должен вскоре идти закрывать банк, а потому прошу, нельзя ли начать.
После выяснилось, что Гурко счел меня виновником первоначального отказа. Поэтому он и повел себя в отношении меня чрезвычайно нахально, и дело чуть было не дошло до настоящего скандала. Предъявил требование, чтобы здание было достроено к назначенному им сроку.
– Закончить в такой короткий срок нельзя, и во всяком случае я обо всем этом должен запросить центральное управление.
Гурко вспыхнул, покраснел:
– В таком случае я пошлю телеграммы министру финансов и управляющему Государственным банком с жалобой, что вы тормозите передачу здания раненым!
– Телеграммы вы вольны отправлять, какие хотите…
– Надеюсь! – бросает Гурко.
– Но правда от этого не изменится! Никто в этих стенах не имеет права считать себя более русским, чем каждый другой. И здесь нет детей, которых было бы можно запугивать. Дела никто не тормозит, а строительные работы произвести мгновенно нельзя.
Мой тоже резкий и громкий тон подействовал охлаждающе на Гурко. В дальнейшем я замолчал, предоставив о технической стороне договариваться нашему архитектору.
После заседания Гурко подходит примирительно, с любезной улыбкой:
– Я рад, что мы в конце концов говорили одним языком!
Пожимаю плечами:
– А я удивляюсь, что вы, ваше превосходительство, такой опытный бюрократ, упускаете из виду, что мы, на местах, не распоряжаемся самостоятельно. Ведь все подобные вопросы разрешаются в центре, в Петрограде.
– Я думал, что именно вы тормозите передачу и что мне было отказано по вашему представлению. Меня это удивило и возмутило, потому что сначала вы как будто сочувствовали передаче.
Зная, однако, с кем я имею дело, тотчас же отправляю шифрованную телеграмму управляющему Государственным банком И. П. Шипову с изложением о происшедшем инциденте.
– Это такой нахал, – говорил позже Шипов, – что другого такого во всей России не найти!
Приблизительно через месяц в спешно приспособленном здании банка был устроен обширный лазарет.
В течение первых лет войны наезжали в Тверь смотреть госпитали императрица Александра Федоровна, со всеми дочерьми, а также из Москвы ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна. Обстоятельства этих приездов уже имели симптоматический характер, отражавший нараставшее неудовольствие династией. Их приезды, вопреки провинциальному обычаю, проходили малозаметными, отношение общества было довольно кислое. Странно было бы, если б они этого не замечали. За исключением должностных лиц, их никто и не встречал.
Молва в уродливом преувеличении повторяла петроградские разговоры об императрице и Распутине. Но, кроме того, обеих сестер – особенно же Елизавету Федоровну – упрекали в том, будто они, посещая лазареты, проявляют больше внимания и баловства к германским раненым, чем к русским.
Весною 1916 года приехал в Тверь и Николай II[16]. Здесь еще раз выявился тот злой рок, который повсюду сопутствовал этому несчастному государю.
Рано поутру начали переправлять войска из‐за Волги – а она весной разлилась, – для установки солдат вдоль пути следования государя. Но одну из лодок так перегрузили, что она легко опрокинулась. Около двух десятков солдат утонуло.
Этот недосмотр военного начальства вызвал во всех слоях крайне тягостное впечатление. И раздражение невольно переносилось на государя как на кажущуюся причину несчастья. Кажется, от него скрыли о катастрофе, разное по этому поводу говорили.
Все же массы городского населения встретили государя еще тепло. Раздражение пока не так еще назрело, да оно, собственно, переносилось полностью на императрицу, а, кроме того, зрелище всегда остается зрелищем.
Дочь моя Людмила, бывшая сестрой милосердия в общине Красного Креста, рассказывала о посещении Николаем их лазарета:
Один раненый солдат пожаловался государю на сильные головные боли.
– У меня тоже постоянно болит голова!
Этот ответ, сказанный, вероятно, для утешения, много потом комментировался, особенно в связи с воспоминанием о японском покушении на Николая II[17].
Позже раненые солдаты делились с сестрами своими впечатлениями от царского посещения. Они все были поражены осведомленностью государя относительно их полков и обстоятельств боя, в котором они были ранены.
Но после его посещения подъем в лазарете был большой. Это с несомненностью показывало, что тогда монархизм в солдатской среде не был деланным, искусственным. Некоторые раненые, раньше просившие задержать их выписку, после царского посещения сами стали просить о скорейшей отправке их на фронт.
Маленький курьез: когда во дворце губернатора государь обходил представлявшихся старших чинов, он задал, вероятно, первый пришедший в голову вопрос моему шефу по банку Токарскому:
– Как у вас в губернии кооперация?
П. С. Токарский, до смерти любивший многословие, выражал потом огорчение, что он был стеснен временем для ответа:
– Вот если б мне дали поговорить с государем два-три часа, я бы ему все подробно рассказал о нашей кооперации. А что скажешь в две-три минуты? Нас предупредили, что дольше разговаривать с государем нельзя…
Когда пришло известие об убийстве Распутина, ликование было всеобщим. Как будто настал светлый праздник. Радостно взволнованные тверичане ожидали теперь наступления лучших времен. Думали, будто тяжелый кошмар дворцовых влияний окончился…
В конце января 1917 года мне пришлось переехать в Ржев, в качестве управляющего местным отделением Государственного банка.
Ржев своей внешностью производил впечатление большого уездного города. В центральной части здания были получше, а к окраинам – только деревянные домики, часто с садами. Улицы по большей части незамощенные, тротуары вне центра дощатые, а нередко и вовсе их нет.
Посреди города – площадь, большая, окаймленная недурными двух- и трехэтажными домами. Это – торговый центр. Часть торговых рядов расположена на самой площади. Она вымощена, и на ней бывает еженедельно большой базар. Съезжаются крестьяне из соседних деревень, и грязь тогда на площади разводится изрядная.
В одном углу площади – большая трехэтажная гостиница. Дом освещен – что во Ржеве еще большая редкость – электричеством, имелась собственная станция. Этому дому, как лучшему в городе, впоследствии суждено было стать большевицким совдепом.
Неподалеку от площади, в одном лишь квартале, на берегу Волги стоит здание Государственного банка. Оно также освещается электричеством – посредством собственной станции. Во всей остальной части города – скверное керосиновое освещение.
Обращают на себя внимание хорошие здания городских школ – почти все по одному типу, с громадными окнами, дающими много света.
Город разделяется Волгой на две части: Князь-Федоровскую и Князь-Дмитриевскую[18]. Остаток старины – удельного времени, когда город был поделен во владение двух братьев. Через реку между этими частями переброшен железный мост.
До недавнего еще времени, когда Волга сковывалась льдом, на ней устраивались кулачные бои: князь-федоровская сторона шла стеной на князь-дмитриевскую…
Одна из особенностей Ржева – его водоноски. Так назывались женщины, носившие из Волги на ее гористые берега ведрами воду в дома обывателей. Этим трудным делом занимались четыре тысячи женщин. Когда в городском самоуправлении поднимался вопрос об устройстве во Ржеве водопровода, оппозиция протестовала:
– А что будем делать с водоносками? Чем они жить будут?
Водопровода так и не устраивали. Мы в банке завели свою водопроводную станцию.
Как и в других старых русских городах, удивляло количество церквей.
Ржев, несомненно, один из красивейших русских городов. Разбросан на нескольких холмах, покрыт множеством садов. Красив и покрытый снегом, особенно когда сквозь узоры церквей виднеется сумеречное красное небо, и в лунные ночи весной, покрытый ковром цветущих деревьев.
Для прогулок на нашей, князь-федоровской стороне, где расположен Государственный банк, служил начинавшийся от банка приволжский бульвар. На другой стороне реки, у князь-дмитриевцев, была роща. Но лучшей прогулкой бывало идти вдоль холмистых и облесенных берегов еще узкой здесь Волги.
Жизнь во Ржеве, когда я сюда переехал, шла как будто нормально, и ничто не предвещало вскоре разыгравшихся событий.
Небольшой город с его тридцатитысячным населением был, однако, переполнен солдатами. В ту пору здесь стояла резервная бригада[19], состоявшая из четырех полков и насчитывавшая в своих рядах тысяч тридцать солдат. Офицеров также было множество: одних молоденьких прапорщиков, проходивших офицерские повторительные курсы, было около тысячи.
Бригадой командовал полковник Мириманов и поддерживал в качестве начальника гарнизона железными руками суровую дисциплину.
Порядок был в гарнизоне образцовый, и неоднократно приходилось слышать выражения удовольствия по поводу того, что жители, несмотря на такое количество солдат и притом малодисциплинированных, из пожилых запасных, – не испытывают никаких неудобств от такого переполнения войском.
Держал Мириманов сурово в руках и офицерскую молодежь. Его административные заслуги признавались всеми, кроме, разумеется, подтягиваемых.
Двухэтажное здание Государственного банка, с высоким теремом над одним из его углов, расположенное на возвышенном берегу Волги, было тогда красивейшим домом во Ржеве. Он как бы господствует над городом, и позолоченный орел на вершине терема был виден отовсюду.
Среди городского населения распространилась легенда, будто этот двуглавый орел вылит из чистого золота:
– Банк, мол, так богат, что не знает, куда и золото свое девать…
Эта легенда причинила мне впоследствии немало хлопот.
В верхнем этаже был собственно банк, в нижнем – громадная квартира управляющего. Она состояла из девяти больших комнат. От двух из них я сразу же отказался в пользу младших служащих. И семи хором для моей семьи, состоявшей из четырех человек, было много.
Внутри двора были постройки с квартирами для низших служащих, а в отдельном трехэтажном корпусе были квартиры старших служащих.
Неприятным обстоятельством было то, что в нашем здании помещалось не одно, а два отделения банка: сюда было эвакуировано и Двинское отделение. Однако по условиям военного времени, с этим приходилось мириться.
Усадьба все же была страшно мала, так что, например, не было места, где бы складывать запас дров, заготовляемый на зиму. Но был прикуплен еще расположенный рядом двухэтажный дом. В верхнем его этаже дали квартиру управляющему Двинским отделением С. И. Вешенскому.
В общем, здание было чистенькое, новое, хотя и с некоторыми строительными дефектами. Было бы в нем нам просторно, если б не то обстоятельство, что в нем были поселены сразу два отделения.
Правительственных учреждений в городе было мало, и они имели только уездное значение. Находились еще мужская и женская гимназии и эвакуированное из Белостока реальное училище. Город же был по преимуществу промышленный, со значительным числом не очень, впрочем, крупных фабрик и заводов и сильно развитой в районе кооперацией. При таких условиях Государственному банку приходилось играть в городе слишком видную, пожалуй, первенствующую роль. Рядом с ним, как бы приютившись под его крылом, было еще отделение Московского банка, раньше называвшегося банком Рябушинских[20].
Состав служащих в Ржевском отделении был в общем малоинтеллигентный. Почти все чиновники происходили из местного духовенства. Получивших университетское образование было лишь два-три человека. Особенно же неприятно выглядели банковые сторожа, также все местные уроженцы, грубые ржевские мужики. Более или менее исправные по службе, особенно при введенной мною дисциплине, они в большинстве имели недоброжелательный, угрюмый вид и мало внушали к себе доверия.
Ближайшим моим помощником был контролер Аким Павлович Попов, недоучившийся студент, также из духовного звания, человек на редкость упрямый, самостоятельный и властолюбивый. Мой предшественник А. Д. Демуцкий, болевший в последние годы, фактически сдал управление банком Попову, а сам занимался только показными пустяками, да еще постройкой нового здания банка. Попов привык за несколько лет к полноте власти и не хотел без боя переходить к нормальному порядку. Подчиненные Попова очень недолюбливали; из‐за большой лысины на голове его прозвали «босой головой».
Бухгалтер Александр Иванович Синев также происходил из духовного звания. Громадный мужчина, неповоротливый, но мягкий и почти безвольный. Смотрит на всех голубыми, невинно-вопрошающими глазами… Хорошо певший, он был, в сущности, типичным церковным регентом, по недоразумению ставшим банковым служащим.
Человек он был все же неплохой, а за свою слабовольность и мягкий характер пользовался симпатиями подчиненных.
Кассир Смагин был бесцветною, но не внушавшей доверия личностью. Он всегда заискивающе улыбался, но избегал говорить с определенностью. Зато меня донимала его жена, стареющая институтка. Забрасывала раздушенными письмами на розовой бумаге в 12–16 страниц каждое, написанное к тому же мелким почерком. Говорила все о своих знакомствах и связях, о близости чуть ли не ко Двору, а кончала служебными делами и сплетнями. Получение очередного толстого розового конверта меня наперед выводило из себя. Я думал, что эти письма пишутся без ведома мужа, и дал ему понять, что это вовсе не подходит, но убедился, что Смагин вполне в курсе этой странной переписки.
В последующие месяцы со Смагиным вышла крупная неприятность: у него в кассе оказалась недостача двух тысяч рублей. При мне им была разыграна сцена отчаяния, он говорил по телефону с разными клиентами, спрашивая, не передал ли он кому-либо этих денег… В банке, при заслугах кассира, растраты или прочеты могли быть и прощены, но в данном случае я не видел основания возбуждать пред центральным управлением ходатайство о прощении прочета, тем более что как человек он вызывал неудовольствие против себя.
Однако Смагину повезло. Разыгравшиеся революционные события, вызвавшие общую разруху, а затем и большевизм, – дали ему возможность избегнуть ответственности.
Но прожил он недолго. Во время большевизма, при поездке за продуктами для семьи, он внезапно умер.
Когда большевики меня сместили, возник вопрос о выборном моем заместителе. А. П. Попов благоразумно снял свою кандидатуру. Он и боялся теперь ответственности, да и знал, что, при его непопулярности, сослуживцы его не выберут. При большевицком управлении он занялся главным образом снабжением семьи продуктами; сшил для этого себе солдатскую шинель и, под видом солдата, ездил в качестве мешочника за добычей.
Избрание в мои заместители выпало на долю Синева. Он согласился, но об этом еще несколько слов будет впереди.
Другие сослуживцы были, по преимуществу, молодежь. Из них более заметным был секретарь Б. В. Родзевич, способный человек, но с крайним левым направлением и чрезмерно самостоятельный. Для секретаря, особенно во время революционной разрухи, это не подходило, и я сместил его на роль помощника контролера, чем он был очень обижен. Позже, в смутные времена большевизма, он играл положительную роль и даже примирился со мною в душе, после случая шумного моего заступничества за него.
Занятным типом был Мардониев, помощник контролера, заведовавший сберегательной кассой. Дело свое знал, но как человек был нестерпим. Каждый раз, как являлся ко мне в кабинет, обливал кого-либо из других служащих грязью, стараясь повредить им по службе. Благодаря этому свойству я прозвал его «американской вонючкой» – животным, обладающим для самозащиты зловонной жидкостью. Мардониева никто не любил, а я не мог скрыть своей к нему антипатии.
При самом начале большевизма Мардониев перекинулся на сторону победителей.
Доброе воспоминание осталось о служащих барышнях: как правило, в деловом отношении они были добросовестнее чиновников-мужчин, а во время борьбы с большевиками не дали из своей среды ни одной перебежчицы, чего нельзя было сказать о мужчинах.
Неприятным обстоятельством оказалось соседство Двинского отделения. Режим управлявшего этим отделением С. И. Вешенского и мой режим заметно между собою отличались, а это вредило делу.
Вешенский, бывший офицер, принадлежал к числу тех начальников, которых все «любят», то есть которые во всем стараются быть приятными подчиненным, избегая вызывать их неудовольствие. И Вешенский, в деловом отношении довольно слабый, пользовался среди подчиненных популярностью.
В общем, состав этого отделения был интеллигентнее, чем наш, и люди были, в их большинстве, неплохие. Непосредственным помощником Вешенского, исполнявшим обязанности контролера, был бухгалтер Пекарский, молодой еще человек, бывший студент, довольно симпатичный, но мягкотелый и слабонервный.
Мне, в Ржевском отделении, пришлось сразу же подтянуть служащих, несколько распустившихся при моем слабовольном и болезненном предшественнике, особенно в том, что касалось охраны банка и дежурств чиновников. Это вызвало некоторое неудовольствие, хотя и не слишком большое, потому что в других отношениях я старался соблюдать величайшую справедливость. Собственно, и этого неудовольствия не было бы, если б не соседство, а то ржевские часто говорили:
– А вот у двинских…
Заведенные мною порядки оказались полезными и были осознаны служащими при разыгравшихся вскоре событиях. Но мне стало легче, как это ни парадоксально, лишь среди лета, когда Вешенского перевели в Витебск, а на меня возложили двойную работу – управление обоими отделениями[21].
Ржев был одним из главных центров старообрядчества, и купечество города, с которым по банку приходилось по преимуществу работать, были типичными старообрядцами, строго соблюдавшими свои обычаи.
Типичен, например, был старик Сафронов, тогда уже лет 65, с длинной седой бородой, покрывавшей половину груди, и с острыми глазами, блестевшими из-под седых бровей. Говорили, что у него в доме скрыто есть особая молельная. Действительно, я у него застал, при своем визите, несколько женских фигур в монашеском одеянии. При виде незнакомого человека они поспешно куда-то шмыгнули.
Дом Сафронова, как и у других домовладельцев купцов-старообрядцев, состоял из двух этажей. В нижнем, с низкими потолками, сосредоточивалась вся семейная жизнь. Здесь особого парада не было. Зато в верхнем – были громадные хоромы, богато убранные. Эти комнаты предназначались для гостей и вообще для парадных оказий. Жить же в них не полагалось.
Сафронов явился отдавать мне визит в блестящем мундире, с шитыми золотом воротником и обшлагами. Сначала я не понял, в чем, собственно, здесь дело, но вскоре догадался, что это мундир почетного мирового судьи[22], звание, которым Сафронов, очевидно, козырял.
Большой богач, он был прижимист. Когда в 1917 году шли подписки на разные военные займы, он старался отделаться обменом одних бумаг на другие, не приобретая новых выпусков. Была только видимость, будто он проявляет патриотизм, участвуя в займе. Я кому-то об этом высказался, но мои слова тотчас же были переданы Сафронову. Он явился обиженный:
– Вы думаете, что Сафронов совсем плохой человек?
– Плохим я вас не считаю и никогда этого не говорил. Но что на заем вы, в сущности, никакого вклада не сделали, так это верно!
При начале большевизма он должен был бежать из Ржева как слишком буржуазная фигура[23].
Тогда в Ржеве выделялись своей интеллигентностью и более европейским укладом жизни три брата – именитые ржевские купцы-миллионеры Поганкины. Один, Иван Александрович, был в то время городским головой, – он производил чрезвычайно обаятельное впечатление. Другой, Василий Александрович, был обаятельнейшим членом учетного комитета в нашем банке, и он, вместе со своей женой Анной Александровной (выделявшейся, несмотря на молодые еще годы, совершенною сединою волос), являлись европейски образованными людьми.
Конечно, и эти купцы жестоко поплатились при большевизме, а В. А., в мое еще пребывание в Москве, отсиживал в тюрьме из‐за дутого обвинения.
Мне приходилось побывать на ближайшую Пасху у ржевских купцов, и я был поражен тем, как они объедаются. В одной гостиной накрыт пасхальный стол, где, кажется, наставлено все, что только можно придумать. Здесь гостей и заставляют наедаться до отвалу. Но когда показалось, что можно и уходить, хозяева повели в соседнюю комнату, где опять был новый пасхальный стол, но уже с иными яствами. Здесь опять в вас принудительно напихивают больше, чем это по силам человеку.
И деловые сделки у купечества во Ржеве было принято совершать во время завтрака. Пригласит продавец покупателя, начинает напихивать вкусными блюдами и накачивать вином, пока размягченные стороны не идут обе на уступки.
Четвертого марта 1917 года истекало пятидесятилетие существования нашего ржевского банка. Еще задолго среди сослуживцев и членов учетного комитета возникли разговоры о желательности отпраздновать этот день. Наши чиновники втайне питали надежду на то, что, как это иногда бывало с другими отделениями, и наше повысят разрядом, а это означало бы для всех значительную прибавку содержания…
Но уже за несколько дней перед этим из Петрограда начали доходить вести о начавшихся в столице, из‐за недостатка хлеба, беспорядках. Потом поползли неопределенные пока сведения о происходящем чисто революционном брожении. Вероятно, в связи с несвоевременностью устраивать шумные празднества я получил из Петрограда распоряжение ограничиться по случаю юбилея только одним молебствием. Чиновники наши были разочарованы…
А слухи из Петрограда становились все тревожнее, хотя определенно еще никто ничего не знал. Было лишь известно, что там «что-то» происходит. Затем более уже определенно заговорили, что в Петрограде начались беспорядки революционного характера, и в них, будто бы, принимают участие и войска, а также и о том, что революционное движение возглавляется Государственной думой.
По детонации началось брожение и во Ржеве. Если оно не было осязательным еще среди нескольких тысяч рабочих, то, наоборот, оно заметно отзывалось в тридцатитысячной массе солдат, призванных из слоев населения, мало подходящих уже по возрасту к военной службе. Что будет дальше, во что все это выльется – угадывать было трудно, а прошлое достаточных уроков не давало.
Тем не менее я обеспокоился. У нас, в обоих отделениях Государственного банка было денег и ценностей на большую сумму, что-то около ста миллионов рублей. Денег было много, потому что мы снабжали ими ряд казначейств, которые, в свою очередь, финансировали на большом протяжении тыл армии. Главные, впрочем, средства были сосредоточены на моей ответственности.
– Сергей Иванович, ведь тревожно стало в населении. Не надо ли нам с вами позаботиться о военной охране банков? Так, на всякий случай…
Вешенский поежился:
– Да я право не знаю… Ведь все это, в сущности, касается вас…
Вижу – мой коллега старается уйти в тень. Делать нечего, надо действовать самому.
Не откладывая в долгий ящик, еду вечером же к начальнику гарнизона.
Город уже успел принять, как-то вдруг, тревожный вид. Освещение не везде, во мраке видны кучки народа, перемешанные с солдатами. О чем-то – потихоньку – беседа. Впервые почувствовалось, что революция зреет.
У Мириманова, в управлении бригады, как раз происходило в это время его совещание с четырьмя командирами полков. Меня тотчас же пригласили.
– Вы по поводу юбилейного празднества?
– Какое там юбилей! Приехал попросить у вас военную охрану для банка – ввиду развивающихся событий. На моей ответственности ведь большие ценности.
Мириманов прищурил глаза и переглянулся с полковниками:
– А что именно заставляет вас беспокоиться? Что знаете вы о назревающих событиях?
Пожимаю плечами.
– Но ведь и вы, небось, знаете о происходящем в Петрограде?
– Конечно, но нам хотелось бы сравнить свои сведения с вашими.
Я рассказал о том, что слышал.
– Да, – говорит Мириманов, – в таком же роде и наши сведения! Сколько же человек хотите вы?
– По-моему, пять-шесть было бы достаточно.
– Я решительно против этого, – вмешался один из командиров, полковник Генерального штаба. – Нельзя посылать такую малую силу, которая, в случае беспорядков, не справится и сдаст перед толпой.
– Правда, – говорит Мириманов, – хотя все дело в организованной силе. Вот сейчас – я не имею собственно права разглашать, что знаю доверительно, но вам скажу. Мы сейчас совещаемся по поводу проезда через Ржев в Петроград одного только батальона. Но зато этот батальон – весь из одних только георгиевских кавалеров! Удивляются, что для усмирения революции целого Петрограда посылался только один батальон. Но, при современном их вооружении, для Петрограда это – громадная сила!
Это и был тот батальон георгиевских кавалеров, с которым так неудачно был направлен из ставки в Петроград генерал Иванов. Как я потом догадался, совещанию уже было известно и о выезде из ставки государя в его незадачливое последнее царское путешествие.
Было решено командировать в банк два десятка солдат.
– Но есть ли у вас для них нары? Ведь солдат надо все-таки устроить!
– Нар, конечно, нет! Но есть особое для солдат помещение. А лес для постройки нар у нас также есть.
Для устройства солдатам нар были на следующее утро присланы плотники из ближайшего полка. Эту охрану я продержал около месяца, пока, как казалось, не наступило спокойствие.
Настал и день юбилея. Собравшиеся на молебствие городские нотабли и власти были немало смущены. Пришли слухи, что государь или отрекся от престола сам, или же его заставили уйти, но это были только слухи, достоверно же никто об этом не знал. Однако уже было известно, что царское правительство пало и что власть перешла к временному правительству.
Перед началом молебствия священник присылает ко мне за указаниями заведующего хозяйственной частью в банке Куницына.
– Кого же мне теперь поминать, при возгласах многолетия?
Никогда духовенство, говорили они, не испытывало еще такого затруднения.
Но не меньше затруднялся и я. Есть ли у нас царь или нет – никто точно не знает. Пропустить возглашение многолетия царю, если он есть, – мало ли чем такое распоряжение для меня может кончиться. А если его нет… Мы же возгласим ему многолетие…
Пошептался я с Миримановым как с высшей военной властью. Ведь, в случае чего, он же нас к законному порядку приводить будет.
Решили мы с ним о государе на всякий случай возгласить, а все остальное правительство – пропустить.
После молебствия приглашаю местную знать в свой обширный служебный кабинет, где был сервирован чай.
– Знаете, – шепчет Мириманов, – неловко как-то выходит… Следовало бы все же провозгласить тост за государя! Празднество-то официальное.
Гммм…
Чтобы как-нибудь смягчить неопределенность, я провозгласил тост одновременно и за нашего государя, и за нашу великую родину. Каждый мог кричать «ура» за того, к кому он тост относил.
А затем пришли и точные сведения. Николай II отрекся от престола, то же сделал и великий князь Михаил Александрович.
Возбуждение в войсках и в населении все возрастало.
Получилась телеграмма из Твери от принявшего на себя обязанности губернского комиссара А. А. Червен-Водали. Он предлагает, ввиду совершившегося уже в губернском городе переворота, чтобы Ржевское городское управление организовало новую власть.
Городская управа немедленно назначила заседание думы, с участием представителей учреждений и общественности. Посоветовавшись с Вешенским, мы решили на это революционное собрание пойти.
Вешенский пришел в ужас от моей одежды:
– Вы, Всеволод Викторович, идете на такое собрание, где, быть может, провозглашена будет революция, – и надели форменное пальто!
Сам он облекся в какой-то полуфантастический – не то охотничий, не то военного покроя, но без погон, костюм.
Было зимнее утро с оттепелью. Нога тонула в таявшем снеге. Вереницы народа тянулись к зданию думы. Показалось мне, что мою форменную одежду, действительно, встречные провожают с некоторым недоумением. Что-то уже носилось в воздухе такое, будто и революция требует своей формы…
Думская зала полна. Гласные, из числа знакомых, нас встретили с видимым удовольствием как признак перехода и учреждений к новому режиму. Собравшиеся начальники учреждений и представители общественности ожидали в кабинете городского головы, пока происходило закрытое заседание городской управы.
Собралась вся дума.
Городской голова И. А. Поганкин, с цепью на груди, открыл заседание. Огласил телеграмму Червен-Водали, а затем и только что состоявшееся постановление управы – предложить городской думе признать новую власть.
Из разных мест зала послышались тревожные возгласы:
– А как же гарнизон?
– Что будут делать войска?
– Надо выяснить сначала позицию полковника Мириманова!
Решают немедленно же послать от заседающей думы трех делегатов к начальнику гарнизона для выяснения отношения и его лично, и гарнизона к происходящему. Возгласами был намечен в делегацию популярный в населении доктор Филатов и еще два гласных.
Делегаты поехали.
Тревожные полчаса провело собрание. Лица бледные, волнуются. Вот-вот, казалось, вероятно, многим, окружат думу войска и всех арестуют…
Делегаты возвращаются:
– Начальник гарнизона признал временное правительство! Он обещал сейчас лично прибыть на собрание.
Восторг – всеобщий. Сейчас же откуда-то взялись ораторы. Взбираются на кафедру и разливаются на злобу дня.
Центром внимания как-то сразу сделался доктор Филатов. Он пострадал за что-то политическое после 1905 года, считался кадетом и подвергался систематическим преследованиям старой власти. Теперь к нему обращались, точно к имениннику. В общем, это был очень достойный человек, и к его мнению многие прислушивались.
Но вот в думском зале почувствовалось движение и сдержанные возгласы… Речь очередного оратора оборвалась. Приехал начальник гарнизона.
Бледный и взволнованный новой, необычайной для военного начальника, ролью, Мириманов медленно продвигался вперед среди тысячной уже толпы, ворвавшейся с улицы в залу. Пройдя к столу, за которым сидела городская управа, повернулся к собранию:
– Гарнизон признал временное правительство! Войска единомышлены со всем остальным населением в своем отношении к перевороту.
Восторженные возгласы в честь гарнизона и Мириманова. Свершилось!
– Всеволод Викторович, служащие волнуются! Говорят, надо бы как-нибудь формально выявить отношение наших учреждений к перевороту…
– Хорошо! Переговорю с Вешенским.
– Ну-с, Сергей Иванович, как же мы поступим? Устроим завтра общее собрание?
– Да, надо устроить!
– Пригласим вновь избранного комиссаром города Филатова. Да?
– Это следовало бы…
– И скажем каждый своему отделению собственную речь?
Вешенский замялся.
– Нет, уж речь говорите вы один. Что же выступать двоим… Я ничего говорить не буду. Проведите все вы!
На другое утро, в десятом часу, собралось около сотни служащих обоих отделений. Поджидали доктора Филатова, но он запоздал. Мы вышли с Вешенским к собравшимся. Я сказал приблизительно следующее:
– Император Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Но великий князь Михаил Александрович также отказался от царского престола. Власть, до созыва учредительного собрания, перешла к временному правительству. В согласии с другими учреждениями и организациями мы, Ржевское и Двинское отделения Государственного банка, также переходим в подчинение новой правительственной власти.
Но прежде чем начать жить новой политической жизнью, вспомним о тех десятках тысяч борцов за родину, которые в тюрьмах, в ссылке, в рудниках Сибири и на виселицах отдали свою жизнь за то, чтобы мы теперь стали свободными гражданами свободного государства.
Склоним благоговейно головы перед их светлою памятью!
А теперь, с бодрою верой в будущее обновленной и освобожденной России, прокричим громкое «ура» в честь тех мужественных людей, которые в тяжелую и ответственную историческую минуту не побоялись взять на себя бремя государственной власти. За временное правительство – «ура!!».
Восторженное «ура» покрыло мои слова. Какие мы все тогда были слепцы, и между ними первый – я…
В кабинете Вешенский стал упрекать меня в неосторожности:
– Как можно было кричать «ура» в честь нового правительства?! А вдруг вернется старая власть. Что с нами тогда будет?
Но в банке раздалось снова «ура». Что такое? Это приехал запоздавший комиссар доктор Филатов и говорил нашим служащим речь.
На другое утро, совершенно неожиданно для меня, снова собрались все служащие. Просят меня выйти к ним. Выхожу – с недоумением.
Чиновник банка С. В. Колпашников от имени собрания говорит мне приветствие. Служащие обоих банков благодарят меня за то, что я упомянул в своей речи о жертвах за политическую свободу…
Аплодисменты служащих.
Хороши только первые розы,
Только утро любви хорошо[24].
Пафос революции проявлялся все заметнее.
По городу постоянно образовывались сборища населения, по преимуществу – возле городской думы, ставшей естественным центром внимания. В первые дни, однако, все носило совершенно мирный характер. И когда офицер патрулировавшей команды говорил толпе:
– От имени начальника гарнизона по-братски прошу вас разойтись! –
толпа, с добродушными возгласами:
– Хорошо! Разойдемся! –
действительно мирно рассеивалась.
Но все же в полках, сдерживавшихся до революции суровой дисциплиной, стали быстро проявляться признаки разложения. Начала замечаться некоторая развязность и между офицерами. В этой среде появились в немалом числе и ораторы. Выступая на солдатских митингах, они начали бить на популярность в солдатской среде, играя на демагогических струнках. Чаще всего, в связи с этим, среди ржевского населения стала произноситься никому до того времени не известная фамилия – Канторов. О нем говорили, что это бывший помощник присяжного поверенного. Теперь он делал себе революционную карьеру.
На береговых склонах Волги, в садах и на бульваре стали появляться в урочное время, когда в полках до того времени производились занятия, группы солдат с первыми знаками внешней неряшливости. Иные уже не снимали с себя красных ленточек. Это были предрассветные сумерки «завоеваний революции».
Недели через две после переворота во Ржеве было назначено всенародное торжество по случаю революции. В нем приглашались участвовать все граждане. Местом избрана была громадная базарная площадь близ нашего банка.
Подъем настроения был еще велик, и многие с искренним чувством украсили себя красными бантами. Моя семья была еще в Твери, и я о банте не подумал, но мне его услужливо прислала госпожа Смагина. На этом торжестве, в первый и последний раз в своей жизни, был и я с красным бантом на груди.
На площадь прибыл гарнизон – четыре полка, – все поголовно в красных украшениях. Иные – в том числе и многие офицеры – разукрасили красными лентами не только самих себя, но также гривы, челки и даже хвосты лошадей. Вся площадь сплошь запестрела красным цветом.
Появились первые митинговые ораторы, на воздвигнутых в разных местах эстрадах. Среди них преобладали люди несерьезные из местной интеллигенции, желающие выплыть на верх в мутной воде. Из серьезных деятелей выступал, кажется, только один член Государственной думы Крамарев, бывший уездный предводитель дворянства. Неожиданно выявил себя демагогическим оратором молодой податной инспектор Пржевальский, местные адвокаты… Но всех затмил, больше всех нашумел выступавший по очереди на всех эстрадах штабс-капитан Канторов. Он выкрикивал с эстрады:
– Нам не надо тронов и царских чертогов![25]
– Гу, гу! – шумит сочувствующая толпа, по преимуществу – покинувшие строй солдаты.
– У них заводятся летучие мыши и всякая ночная нечисть!
– Гу, гу, гу!!! – восторженно ревут окружающие.
Где только появится бритая, с хитрыми, плутовскими глазами, физиономия этого бойкого на язык демагога, наперед разносится сочувственный гул.
Полки выстраиваются. Объезжает начальник гарнизона со свитой. Смотрю на Мириманова. Лицо бледное, на губах вымученная приветливая улыбка. На груди большой красный бант. Не воинственное выражение лиц и у сопровождающих его верхом полковых командиров.
– Здравствуйте, товарищи солдаты!
Губы Мириманова кривятся не в улыбку, а в нервную гримасу.
– Здравствуйте, товарищ полковник!
Полки отвечают нестройно, вяло.
Один из полков на приветствие полковника Мириманова ответил гробовым молчанием. У командира полка – бледное, растерянное лицо. Мириманову, видимо, стоило нечеловеческого труда сдержаться и проглотить это оскорбление в строю. Он сдержался.
Впечатление – скверное и мало хорошего предвещающее.
Балкон одного из домов, выходящих на площадь – какая-то воинская канцелярия. На балконе полно солдат, впереди – молодой человек с интеллигентным лицом. Разговоры:
– Студент, одетый в солдатскую шинель…
Студент произносит горячую речь, она посвящена памяти жертв освободительного движения. Говорит хорошо, его слушают. А затем начинает красивым баритоном:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…[26]
Хор, очевидно заранее подготовленный, дружно подхватывает, увлекая толпу. Несется:
Вы отдали все, что могли, за него…
Трогательно и производит глубокое впечатление.
День за днем, и развал увеличивался. Приказ «номер первый»[27] быстро оказывал свое действие. В массах, особенно в солдатских, все более и более заинтересовывались фактическим правительством в Петрограде – Советом солдатских и рабочих депутатов.
Улицы и особенно бульвар в дневные часы заполнены толпами шатающихся солдат, с расстегнутыми воротами, иногда декольтированными, зачастую без пояса и босых. И это – солдаты!.. Целыми часами лежат они на лужайках, покрытых весенней травою берегов Волги, и на бульваре. Повсюду играют в карты и повсюду видны бутылки водки. Кругом них все заплевано и засорено шелухой семечек.
Военные занятия фактически уже прекратились.
Пришлось мне в это время съездить с семьей в Тверь. Там картина была еще хуже.
Во время переворота толпы солдат и черни бросились к старому екатерининскому дворцу. Потребовали выхода к ним губернатора Бюнтинга.
Раньше Бюнтинг держал себя очень властно и высокомерно. Помню картину на пасхальной заутрене, в соборе: десятка полтора городовых, взявшись за руки, образовали вокруг Бюнтинга цепь, отделявшую его от остальных смертных. Среди живой цепи, напыщенный и изолированный, выступал грузный губернатор… Это как-то мало соответствовало великому христианскому празднику.
Теперь Бюнтинг оробел, вышел к толпе. Чернь поволокла его по улицам, оскорбляя и избивая. Сорвали с Бюнтинга одежду и под конец тут же, на улице, зверски убили. Труп, обнаженный, долго лежал на улице, его не позволяли подобрать. Комиссара А. А. Червен-Водали, пытавшегося спасти Бюнтинга, едва самого не убили, во всяком случае ранили.
Позже, уже в эмиграции, при лекционном турне в прибалтийских государствах я увидел в пещере Печерской лавры[28] гробницу, в которой был под конец похоронен Бюнтинг.
За тверским полицеймейстером Измайловым[29] гонялись, желая его убить. Измайлов спасся от смерти, укрывшись в пригородном лесу.
Одного генерала, проходившего на окраине города, близ железнодорожной станции, толпа солдат забросала до смерти камнями.
Червен-Водали пригласил меня присутствовать на происходившем под его председательством во дворце съезде делегатов из разных мест губернии. Представители уездных городов, все больше из либеральных земских деятелей, рассказывали в своих отчетных докладах, как протекали революция и переворот в их городах. Вырисовывалась картина довольно мирная и почти бескровная.
Взял слово оратор в солдатской форме:
– У вас протекло все бескровно, потому что никакой революции у вас на самом деле и не было! Где революция, там должна пролиться кровь! Вот, например, в Твери: здесь революция была, и кровь также была пролита. И вообще, – продолжал он, – почему это вы воображаете, будто революцию произвели вы, ин-тел-лигенция? Вздор! Неправда! – он стал повышать тон. – Ее произвели мы, солдаты!! – закричал он во весь свой мощный голос.