Во всех фантастических романах, повествующих о всяких там переселениях душ, перемещениях в пространстве, упоминался вечный конфликт между новым и старым хозяином организма и мозга. Однако в моем случае ничего подобного не происходило. Складывалось ощущение, что мне в мозги и в мышечную память просто что-то записали, причем записали нечто хорошо знакомое. В жизни моей была как-то раз похожая ситуация. В детстве меня кто-то, не помню кто, учил завязывать портянки. Научил. А потом умение это за ненадобностью забылось. Очень много прошло времени, и я попал на институтские военные сборы, где отцы-командиры старались всячески, чтобы мы, публика цивильная и слабодисциплинированная, тщательно хлебнули армейской жизни. Нам запретили носить носки и выдали портянки. Забыл упомянуть, что в то далекое время в армии не было всяких там ботинок и все гордо и смело ходили в сапогах. После того как мне выдали амуницию, причем после долгого разговора, перенасыщенного ненормативной лексикой, нужного размера и я влез-таки в приснопамятное х/б, куски ткани, которыми надо было обмотать ноги, вызвали у меня состояние глубокой задумчивости, возможно что своей потрясающей белизной. И вдруг. Именно вдруг, потому что тело действовало без всякого руководства со стороны моего мощного интеллекта. Руки расстелили тряпочку, нога как-то ловко расположилась на ней, несколько пассов руками, и моя гордая конечность оказалась в сапоге. Мне было удобно. Что характерно, когда включился упомянутый интеллект, обвязывание ноги портянкой и запихивание ее в сапог продолжалось гораздо дольше и сопровождалось словесными формулами, выражавшими недовольство.
Что-то подобное происходило со мной и теперь. Стоило лишь попытаться понять, как делаешь что-то, и это что-то переставало получаться. Меч вдруг становился чужим и непослушным и уносил руку, разворачивая тело. Тивас молча бесился, в который раз объяснял, что не надо пытаться осмыслить, надо просто делать, и тело само подскажет и сделает, как надо. Когда же я переставал пытаться осмыслить свои движения, тяжеленный полутораручник начинал легко порхать, закрывая мой любимый организм стальной вязью защиты, мягко перетекающей в незаметные короткие атаки, при которых клинок размазывался в воздухе, почти нежно рассекая толстые ветки, натыканные моим духовным лидером в качестве мишеней. Весело посвистывали парные поясные клинки, в одно легкое касание разваливая толстые соломенные жгуты на множество коротеньких кусочков. Бешеными пропеллерами крутились модернизированные дзюттэ, отбивая и перехватывая две изящных шпаги, которыми мой чернолицый учитель орудовал с отменным мастерством. Синими молниями летали два длинных засапожника, прокалывая и разрезая синие местные яблочки, подбрасываемые доброй магией наставника. Безоружные руки и ноги метались, сплетая абсолютно неизвестную мне вязь блоков и атак, ударов и подсечек.
Но стоило задуматься, и вкуснючее яблоко пребольно стукало в мой излишне высокий лоб, сабля дружески хлопала по затылку, дзюттэ норовили переплестись и улететь, оставив своего неразумного владельца в грустном одиночестве, а коварные засапожники так и норовили ткнуться куда-нибудь подмышку, только верная одежка спасала.
Тело все помнило и знало само. Только было непонятно и страшновато – откуда знало и помнило.
И только иногда голову изнутри как будто тыкали палочкой, и руки закручивали какой-то новый финт, ноги переставлялись непонятно как, тело замирало в каком-то неестественном положении, и удар проносил предполагаемую защиту с какого-то невероятного направления, или всплывало новое знание, или сердце заполняла непонятная душная озлобленность. Где-то там во мне он был. Весь или часть его – не знаю. Но это предстояло узнать.
И казалось – я умею. Но Тивас не успокаивался. И шел на меня панцирник, закрываясь щитом, атакуя тяжелым полутораручником. И было фигово, когда он попадал. Вы никогда не умирали? Потрясающее ощущение. Звенели, лязгая мечи, трескался щит, отлетали куски металла от кирасы и заваливался противник, когда в дыру в доспехе проскальзывал меч, отнимая призрачную жизнь, или скрипел, визжал металл доспеха, разрываемого высверхом атаки, и враг падал под ноги, брошенный ударом, а за ним вставали еще и еще.
– Это фантомы, – сказал Тивас.
Но поди поверь, когда в лицо брызжет кровь и течет по доспеху, а волосы слиплись от этого сока жизни, и во рту солоно от множества плюх, полученных от этих фантомов.
– Ты – магистр, – сказал Тивас.
И вьюном завертелся смуглолицый гундабанд, обрушивающий в бешеной атаке клинки. Как веники в русской бане. Ты пятишься, пятишься под вихрем ударов и вдруг видишь что-то знакомое. Руки сами заплетают клинки, и один из них незаметно чиркает в щель между доспехом из обшитой кожей стали и глубоким шлемом с лошадиным хвостом на темени, и воин вдруг падает изломанной игрушкой. Мышцы орут от боли, а на тебя медведем прет фандо в длинной до пят кольчуге, рогатом шлеме. Страшный лабрис в его руках летает, напевая веселенькую песенку смерти, и ты звереешь, и вдруг ярость отходит, и в голове звенит хрустальная пустота, и фандо пятится, пытаясь закрыться секирой, но от рукояти летят щепки, и легкий гундабанд ныряет в щель забрала и вылетает оттуда на четверть обагренный кровью, и ты переступаешь через поверженного, а внутри что-то орет:
– Еще. Дайте их еще.
Прохладной водичкой плещет голос Тиваса.
– Умеешь. Это умеешь. Остальное завтра.
Завтра наступило, и Тивас опять удивил.
– Езжай вперед.
– Один?
– Один.
– И что будет?
– Увидишь. Но только знай, они неживые. Все, что будет происходить, неправда. И если вдруг... – Он заикнулся.
– И если вдруг...?
– Тебе покажется, что тебя убили, – это тоже понарошку.
– Шикарная шуточка с утра. Просто праздник какой-то. Ты не находишь, Тивас? «И если вдруг тебе покажется, что тебя убили», – просмаковал я. – Как это «покажется»?
– Езжай, езжай, увидишь, – сократил вводную Тивас.
Должен вам сообщить, что езда на лошади – удовольствие специфичное. Чтобы действительно отдаться упоительной скачке, надо весьма-таки тщательно намозолить некие места организма до почти окостенелой крепости. И разработать целый ряд мышц, которые у человека, привычного к сидячему образу жизни, скажем так, невостребованны. Сначала бывает, как правило, сложновато. Так что перепуганный тренировками организм старался вести себя аккуратно. Побаливало потому как.
А все-таки хорошо вот так одному, почти бесцельно скакать по цветущей, еще не выжженной летним солнцем степи, вдыхать ее ароматы, сшибать ребристой плетью соцветья буйных луговых трав. «Ты уверен?» – спросил я у себя. Но... И это хорошо, что подмышечные отстали, есть время собраться с мыслями, присыпать пеплом бушующий в груди пожар. Стоп-стоп-стоп. Какие подмышечные, какой пожар? – заполошенно подумалось мне.
– А-а, отстань, – досадливо отмахнулись от меня рукой.
А ведь все могло сложиться иначе, и не за Улеба бы выходила бы сейчас Звездана, а за меня. Но два года на границе с Гундабандом. Два года. И нежное девичье сердце не устояло перед усатым красавцем Улебом Песенным. И не радует стальная гривна на шее, дающая право именоваться храбрым. И золотой браслет с двумя крылатыми псами. Тысячник. Тысячник панцирной кавалерии. Оплот Блистательного Дома. А любимая выходит замуж за другого.
Но нельзя. Надо быть веселым и щедрым, дабы не обидеть хозяев и друга, почти брата Улеба. Хотя... А нельзя. Потому как не просто сам едешь, а и везешь подарок Блистательного Дома. Ценит и балует своих тысячников Император. Умно! Подарок везут подмышечные. Им-то хорошо. Едут гулять на свадьбе. И ничего, что кром боя Фабрицио недалеко от Степи. Через земли Хушшар и Седой Лес тяжковато пройти. Да и Степь сейчас не та. После Большой Войны, когда сожгли Масхат, обитель колдунов, степняки поутихли, но молодежь подрастает, и тяжко без подвигов и удали, без добычи и славы.
Да и не страшно. С Улебом три десятка подмышечных, и будущий тесть его известен своим гоардом. Мудр Император. Послал на свадьбу, но и приграничные кромы сказал посмотреть, потому и задержались. Сильно грубить пришлось бою Ромео за то, что кром в порядке не блюдет. Ну да ладно. Здесь в Приграничье три дня свадьбу играют. В первый день – заигрыш. Гостей допьяна упоить и себя не забыть. Во второй – выведут невесту жениху, хлопнет ей отец плетью по спине и зятю отдаст: была моя – теперь твоя. Ну а в третий, как вывесят простыню в окно, пойдет веселье по новому кругу. Ну на заигрыш мы опоздали, клят будь бой Ромео, так ведь и тянуло из бороды клок выдрать. Но подарки, слава Великим, на второй день дарятся. Как раз успеем.
Гнедой, радуясь воле, легким галопом вылетел на увал. Отсюда было хорошо видно и кром, и деревеньку в полуверсте от него. По всей деревеньке уютные дымки – угощение готовят, подумалось. Бой дочь замуж выдает. А под боем дюжина деревень. Подарки все пришлют. А где подарки, там и гости. Хорошо. Гулять будем, пить будем, а смерть придет – помирать будем. Ох, зря я в такой-то день о смерти.
До Седого Леса – с полверсты. Вот ведь дела – и правда Седой. Седые листья, седые стволы, трава и та седая. То ли живой, то ли нет. Но неуютно там. Как будто тысячи глаз в спину смотрят. А обернешься – нет никого. Ни зверья нет, ни птиц. Мошек и тех нет. И вечно тихо, как в горах, когда приходит туман. Не любит Лес гостей, да и люди особо стараются по нему не ходить. А оказывается, ходят.
Из леса показался верховой. Хушшар? Тускло отразил солнечные лучи черненый панцирь. Странно. Хушшар поверх всего одевают свои синие халаты и не носят таких длинных шлемов. Шлемов! Они не носят шлемы, они носят шишаки, обшитые синим же шелком. А длинные шлемы носят барласы Отца коней! Докаркался. Степь пришла. И подтверждая отвратную догадку, пообок верхового встали еще двое в рогатых шлемах из черепа степного быка, в длинных лохматых байданах, тех самых, что выделывают из шкур тех же быков, и они не хуже кольчуги держат удар меча и топора. А из леса шагом выступили еще шесть троек верховых. Степь. Их священное число – три семерки. На некоторых темнеют бурым повязки. Видно, недавно из боя вышли, ведь через Хушшар пришлось идти. И значит, через Седой Лес за степными сейчас идет погоня. Лютые и верные гвардейцы Императора. А этим сейчас налететь на сельцо, хапнуть добычу и уйти. Не знают они, что в кроме еще и три десятка панцирников, и мои подмышечные в версте едут, пересмеиваются. А им и плевать, влетят в село, кого порубят, кого уволокут. Пока в кроме после вчерашнего взденут себя на коня, пока долетят мои, пока Хушшар пройдут сквозь Седой Лес, от деревни головешки останутся.
А рука уже рвет рог с перевязи, и его тяжелый, хриплый и лютый рев как сапогом по хрусталю ломает нежную тишину утра. И в деревеньке забегали, и в кроме на стене ответно взревел в рог.
Но предводитель степных решил не отступать. Дважды качнулось копье – в мою сторону и в сторону деревни, обозначив направления атаки. И ко мне рванули трое верховых, остальные наметом бросили коней к деревне.
Ну боя вам. И ноги привычно бьют гнедого под ребра. И рука привычно тянется к мечу, и левое плечо привычно бросает висящий на спине щит в левую же руку. А в голове кто-то панически орет. «Где меч верный, где щит крепкий? Доспех где?» Лишь длинный черный распахнутый кафтан и синие камни на черном колете, и непривычно, почему-то из-за спины, торчит рукоять незнакомого меча. И конь, почуяв неуверенность всадника, сбивается с галопа. Но ты, уже ты сам яростно орешь в ухо коню. Как положено, клекочу по-орлиному, вою по-волчьи. В общем, издаю все звуки, приличествующие богатырю на тему «ах ты волчья сыть, травяной мешок», плашмя бью выхваченным гундабандом по пузу гнедого, тот жалобно визжит и швыряет свое поджарое тело вперед. Гулко колотят шипастые подковы в сухое тело. «Ты к этим хотел, хозяин? Ну как знаешь!»
А тебе навстречу летят трое. Первый с копьем чуть впереди, двое с секирами приотстали. И первый уже бьет тебя копьем, и ты падаешь на круп, уходя от удара, и копье минует тебя, а правый гундабанд слегка хватает левую ногу степняка, и зацепленный конь, взвизгнув, уносит уже одноногого хозяина, и на тебя налетает другой с секирой, и ты ловишь секиру на клинок, закручиваешь ее и другим мечом бьешь туда, под срез костяного шлема, и кони разносят вас, лишь на твоей щеке остается несколько капелек крови, и третий несется на тебя, прикрываясь щитом, и ты, привстав в стременах, отшвыриваешь летящую в голову секиру, другим мечом отшибаешь щит и, перекрутив кисть, бросаешь клинок наискосок промеж рогов. Шлем не выдерживает – разлетается, и клинок достает голову помягче, и она разваливается, дохнув тебе в лицо тяжелым арбузистым запахом. А тебе некогда. Хотя ты видишь, что в селе уже перегородили дорогу рогатками, и в кроме истерично взревывает рог, поднимая бойцов, но степняки уже преодолели почти треть расстояния до деревни, и там не успеют. И ты несешься вдогон за степняками, нервными воплями раздражая коня. У этого, в черном панцире, глаза на затылке, что ли? Он каркает что-то, и вторая тройка, развернув коней, несется на тебя. Но – не до них. Оказывается я очень не люблю этих степных. Горячая красная волна поднимается из груди. Уйди – ору я – не до тебя. И гундабанды легко влетают в поясные пазы, и в руки радостно суются рукояти ножей, и трое вылетают из седел, попятнанные в лица! И гундабанды опять в руках, и гнедой проносит мимо побитых, и опять ревет рог, и от Седого Леса слитной лавой несутся всадники в синем, отрезая степным дорогу к воле и жизни. И чернопанцирный опять гулко каркает, и строй степняков, резко крутанувшись на месте, швыряет коней от деревни, от крома, откуда вот-вот вылетит окованная сталью змея панцирной кавалерии и порубит, потопчет, если увязнуть в рубке. Степные не знают, что из-за увала несутся во всю лошадиную прыть пять десятков моих подмышечных. Они скачут прямо на меня любимого. И эта красная волна достигает-таки твоей головы, и ты вместо того, чтобы повернуть коня, скакать навстречу своим, которые прикроют, да в общем-то нас вместе и побольше будет, бросаешь коня вперед. И весело так, с разгона налетаешь на степных. И ты бьешь, и тебя бьют, и хорошо хоть шинелька держит удары. И ты успеваешь срубить еще двоих, когда правый гундабанд вязнет в толстом костяном шлеме и, наверное, не менее толстой костяной голове, и выворачивается из руки, и ты швыряешь в кого-то нож и рубишь чью-то руку, сжимающую секиру, и на тебя налетает тот в черном панцире с герданом в поднятой для удара руке, и ты уже не успеваешь ничего сделать и лишь падаешь из седла, спасая голову от тяжелой булавы, но она таки цепляет тебя, придавая ускорение, и крепкое тело земли с размаху бьет тебя по организму, и так больно, что гундабанд отлетает, но та самая красная горячая волна вскидывает тебя на четвереньки, лежать нельзя – затопчут, и ты, проскользнув под брюхом коня, ловишь летящую в тебя руку с секирой и, вбив всаднику в подреберье засапожник, швыряешь его под ноги летящего на тебя коня, и тот падает, но всадник, умелый наездник, успевает спрыгнуть и налетает диафрагмой на твой засапожник, и ты отскакиваешь, и у тебя есть секунды осмотреться, и рука выдергивает из-за спины тяжелый бастард, совсем не любимый в конном бою, но вот так, на земле, это та еще песенка. А на тебя уже несется тот же в черном панцире, отведя руку с герданом для удара. Но полуторник – не гундабанд, и, отшвырнув удар тяжелой палицы, ты на противоходе сносишь с седла верхнюю часть этого злыдня. А ноги... А ноги пускай едут.
Лавиной врываются в мозг звуки боя, и ты видишь, что степняков частью порубили, частью повязали. Ты остановил-таки их, лишь один нахлестывает коня, надеясь укрыться за увалом, но оттуда в грохоте и пыли уже вылетают ражие молодцы в глухих доспехах на огромных, закованных в сталь конях. Гудит мутным кругом чья-то булава, вынося степняка из седла.
И ты стоишь, и все тело воет от боли, и всадники в синем с удивленной опаской поглядывают на тебя, и со стороны крома уже грохочет слитным топотом подходящий отряд. И седоусый воин в синем подъезжает к тебе, спешивается и, сняв с себя синий халат, молча набрасывает тебе на плечи. Взлетает в седло, выдергивает меч и звонко бьет им в небольшой железный щит, остальные следуют его примеру. Странные такие аплодисменты. А к тебе подходит гнедой и, поглядывая с недоуменной опаской «Совсем плохой стал, хозяин?», ласково тычется мягкой мордой в ладонь, в которой уже нет меча. Ты с трудом вскидываешь избитое тело в седло. Негоже пешим встречать конных.
Пришел я в себя уже ближе к обеду, подъезжая к лагерю, жутко болела голова. Я слез с коня и подошел к костру, где Тивас увлеченно читал какую-то ветхую книгу и пил чернючий кофе. Он поднял голову, и в глазах его засветилось удивление.
– Что это на тебе?
А на мне поверх моей верной одежки был надет ярко-синий халат с серебряным шитьем.
– Ой, отстаньте, дяденька, без вас худо, – хлопаюсь я у костра.
– Худо?
– Еще как.
– Будем лечить.
Быстро стянув с меня кафтан, Тивас начинает мять шею и плечи. Не руки – клещи. Больно так, что словами не передать. Но постепенно боли становится все меньше. Она тает, тает, тает...
– Что это было, Тивас?
– А, это. Это такая развлекуха для сильно богатых. У вас там еще подобной аппаратуры нет. Но это недолго. Полное ощущение присутствия. Здорово, а?
– Да уж. Здорово.
– Бой Жардавара Ублюдка со степными. Жардавар героически погиб, но дал возможность собраться остальным и побить врага. С большим интересом и, можно сказать, с удовольствием смотрел я на твое геройствование, – продолжил он месить мой избитый организм.
– Постой, как это погиб? Я-то вроде как победил. Хотя абсолютно не понимаю, как это у меня так получилось. Ты меня такому не учил.
– Сам не понимаю. Тебя должно было выбить за доли секунды до смерти. До того самого рокового удара герданом. А ты выжил. Ты помнишь, как слетел с коня?
– Да все я помню.
– А повторить сможешь?
Я промолчал.
– Сомневаюсь.
– А как рубился, помнишь?
– Да, сказал же.
Тивас замолк, сосредоточенно посапывая.
– Дело в том, что в тебе сейчас за разного рода боевые мероприятия отвечает скорее психоматрица Саина, ну и, конечно, твои собственные боевые навыки.
Он опять замолк. Пересел. Раскурил трубку. Я молчал, ожидая продолжения. Окутавшись облаком дыма, Тивас заговорил.
– То, что ты вытворял там... Саин так не умеет. Это в какой-то степени напоминает умения Хушшар, но лучше, гораздо лучше. Мне со стороны было хорошо видно. Все, что ты делал, было естественно. Ты даже не напрягался, не задумывался. Действовал, как дышал. Легко. Я заметил момент, когда у тебя замялся гнедой. По условиям этой игрушки ты или должен был пользоваться тем оружием, что уже было, или должен был придумать сам. Оружие Жардавара тебе не пошло. И ты загнал его в подкорку. Вывел оружие Саина, но бился им по-другому. Я даже не могу тебе объяснить – как. Я могу допустить, и мне, скорее всего, придется это сделать, что это твоя родовая память.
Скорее всего, кто-то из твоих предков настолько ненавидел степняков, что вырвался из ее глубин. Но тогда откуда он знает, как пользоваться этим оружием?
– Ты, Тивас, здесь совсем закостенел. Это у вас тут каждый может совершенствоваться в одном лишь умении. А у нас чтобы выжить – покрутиться надо было, – поучительно качнул я пальчиком.
– Ты, парень, – жертва технологической революции. Пойми, ты бился на уровне магистра каждым оружием.
До меня нежно стали доходить пределы моего нынешнего величия.
– Если сравнить, как ты двигался там и как это все у тебя получается здесь... – Он досадливо махнул рукой.
– Движения ни на секунду не прекращались. Они были органичны. Естественны. Ты когда работаешь мечом – иногда прямо плакать хочется. Хотелось, – поправился он. – А как ты ездишь верхом.
– Не нуди, – буркнул я, вставая. И свистом подозвал коня. Осекся. Дело в том, что я не умею делать две вещи. Причем, наверное, те две вещи, которые для любого мальчишки просты, как день и ночь. Я не умею ездить на велосипеде и свистеть. Но я свистом подозвал коня. Как всегда с опаской подошел к нему, примеряясь и почему-то не обратив внимания на отсутствие седла, легко вбросил свои полтора центнера ему на спину. У гнедого характер был не из лучших, и обычно он норовил цапнуть меня за колено. Приходилось отбиваться.
Теперь же он легко пошел с места, и мне было совсем не трудно удерживаться на нем без стремян и без уздечки. Потрясающее ощущение единства. Это как же я мешал ему раньше!
Слегка двинув коленями, я послал коня в легкий галоп и, что удивительно, смог удержаться. Скачка действительно может доставлять удовольствие. Гнедой послушался шлепка по шее и вернулся в лагерь.
Тивас так и не встал с земли.
– Так я ехал?
Он кивнул.
– Знаешь, Саин, а ведь я никогда не задумывался об обучающем эффекте этих игр. Теперь благодаря тебе задумаюсь. Да, определенно задумаюсь, – помолчал. Дымнул трубкой. – А мечами покрутить? Сможешь?
– После вашего, дяденька, массажа – легко.
Нагнулся. И меч, зашипев встревоженной змеей, влип в ладонь. Завертелся в розочках, замелькал в восьмистороннем замахе. Легко. Меч не сопротивлялся, как обычно, а, казалось, сам вел руку, раскручиваясь все быстрее, взвывая в атаках, потом крутанулся вокруг кисти и легко скользнул в ножны.
– Вот, дяденька Тивас, вам яркий пример перехода количества в качество, – прокомментировал я свои действия.
– Да нет. Это что-то другое. Совсем другое. Определенно стоит задуматься. А не поставить ли тебе, почтенный Магистр, пару фантомов?
– А почему нет?
– Только не надо обряжаться в доспех, – опередил он мое намерение влезть в одежку.
– Да пожалуйста, – буркнул я, отходя на пару шагов. И не становясь в позицию, сообщил: – Готов!
На этот раз Тивас припас что-то новенькое. Напротив меня стоял высокий поджарый дядька в глухом шлеме, облитый длинным чешуйчатым доспехом, из-под которого виднелись прокованные сталью голенища сапог. В спрятанных в шипастые рукавицы ладонях он держал два длинных лучеобразных меча. Одним прыжком он сорвал расстояние и атаковал. Какая это была атака! Песня, а не атака. Но я вместо того, чтобы взвыть от боли, долженствующей последовать за воспетой мною атакой, как-то даже не торопясь, повернулся боком, меч несильно шлепнул по гардам клинков, сбивая ритм атаки, уперся торцом рукояти в левую ладонь, нырнул под шлем и, с легким скрежетом пробив хаубек, остановился. Я шагнул назад, разрывая дистанцию, и дядька с немузыкальным лязгом упал навзничь.
– Кто это был? – спросил я, не оборачиваясь.
– Иди-ка сюда и садись. Уроков больше не будет. А был это хасангар Зала Непобедимый. Полк Серебряные Коты. В него набирают со всей Империи лучших из лучших. А этот, как ты уже слышал, Непобедимый. Вернее был непобедимым. А ты его взял. У Саина бы это вряд ли получилось. Тем более таким мечом. Но ты не расслабляйся.
– А, все знаю, вождь. Надо учиться, учиться, учиться. И будет вам счастье.
– Не выпендривайся. Завтра напущу на тебя вагига.
– А что не сегодня?
– Что, не устал?
– Абсолютно.
И действительно, тело переполняла какая-то невероятная легкость. Как давно. В детстве. Организм просил работы.
– Ну ладно. Только теперь тебе лучше надеть доспех.
– Обойдусь. – Но одеваться начал.
Тивас опять замер, уставившись мне за спину. Посерел слегка. Что-то было не так. Я обернулся, переполненный уверенностью в том, что справлюсь с любым противником. И тоже замер.