Дядя Миша – еврей и осетин одновременно. Ну сами посудите, кем может быть этот человек? Фамилия его Абрамов, зовут Самуил, отчество Ахшарович. Ахшар по-осетински «отважный». И сын его, дядя Миша, очень смелый человек. И он очень гордится тем, что он осетин. И он очень гордится тем, что он еврей. И пусть вас не смущает, что осетина дядю Мишу зовут Самуил. У подавляющего большинства его сверстников, живущих у нас, как правило, два имени. Одно русское, другое родное. На призывы родных и близких переселиться на историческую родину, на землю обетованную, отвечает приглашением к себе и начинает красочно описывать прелести нашей земли для него давно обетованной.
Дядя Миша суров. И никогда не прощает никому ни одной ошибки. С таким человеком, говорит он, можно иметь дела. Но ему нельзя доверять. А доверие дяди Миши стоит очень дорого.
Дядя Миша может достать все. И может купить все. Кроме наркотиков. К нему стоит идти лишь если у тебя есть большие деньги, вещи, которые могут его заинтересовать, или если у тебя есть его доверие.
Дядю Мишу можно пугать. Только это бесполезно. У него за спиной фронтовая разведка, два ордена Красного Знамени, десять лет лагерей и жуткое количество родственников и друзей. Он никогда не расстается с изящной тростью, несущей в себе длинный обоюдоострый клинок, который он, не задумываясь, пускает в ход. В пределах досягаемости его длинных изящных рук всегда откуда-то возникает, в случае необходимости, конечно, до белизны вытертый ТТ, из которого он стреляет, как рукой кладет.
«Мой друг, – часто говорит он, – моя работа требует высокой душевной ответственности. – И, помолчав, добавляет: – Не все это понимают».
Дядя Миша – кристально честный человек. «Я – осетин, – говорит он, – и я – еврей. А такой человек должен быть порядочен вдвойне».
Он знает меня с детства. Как вся наша босоногая, со сбитыми коленками, дворовая интеллигенция, я собирал марки и увлекался нумизматикой. Какое роскошное слово. Звенящее, как молодое вино. И лопаются пузырьки на языке.
Мы меняли марки на марки, монеты на монеты, марки на монеты, монеты на марки, в общем, жили обычной для нашего детства интеллектуальной жизнью.
Как-то раз я ковырялся на дедовском чердаке. Многие знают, какая это потрясающая страна чудес. Дом наш очень, очень старый, каменный с башней. И доковырялся. Отвалился кусок замазки, и из открывшейся щели выкатилось несколько тускло-желтых, с вытертыми надписями, старых монеток. Мне они не очень понравились, и я решил их сразу обменять. Но наши дворовые знатоки быстро выяснили, что это не кроны, и не марки, и не тугрики, и не злотые, а следовательно, никакой меновой ценности не имеют. Естественно, мы подрались. Я с детства был весьма целеустремленным индивидом и, дабы установить истину, отправился к крупнейшему известному мне специалисту в области нумизматики. Конечно же, к дяде Мише. Подтянув штаны, я рванул к его тогда еще часовой мастерской.
– Здравствуй, молодой человек, – приветствовал меня дядя Миша.
Нам очень нравилось, что он нас называет почти как взрослых. Мы все уважали и побаивались дядю Мишу. Он был старик, и у него были ордена.
Я сунул руку в карман необъятных штанов и добыл оттуда свои находки.
– Что это, дядя Миша?
Он взял монетки, вставил в глаз свою черную трубку, вытащил ее, зыркнул на меня и спросил, где я их взял.
– У деда, на чердаке.
– Ты их показывал кому-нибудь?
– Пацанам во дворе. Они им не понравились, – шмыгнул я разбитым носом.
– Вижу, – усмехнулся он. – Ты любишь ездить на мотоцикле?
Покататься на дядимишином мотоцикле было очень давней моей мечтой, и я отчаянно закивал головой.
До села мы долетели быстро и, руководствуясь моими указаниями, подкатили к воротам нашего дома.
– Деда, я гостя привел, – бросился я к деду.
Он любил меня, но проявлять свои чувства при посторонних, а тем более нежные, недостойно настоящего осетина, и легким подзатыльником я был командирован к бабуле. Незачем маленькому мальчику присутствовать при разговоре взрослых мужчин. Потом-то меня пустили прислуживать за столом, и я с гордостью наливал из пузатых кувшинов желтую араку или густое красное вино.
Дед скоро купил машину, а мне достался велосипед.
С годами, надо полагать, я показал себя достаточно трезвомыслящим человеком и заслужил то, что называлось у дяди Миши доверием.
– Что с тобой, мальчик? – поинтересовался он, когда я вошел в его контору.
К тридцати пяти я перестал быть молодым человеком и превратился в мальчика.
– Где твоя интеллигентная прическа и что за ужас ты носишь на своей голове.
Интеллигентная прическа – это моя роскошная лысина, а ужас – это, надо полагать, то, что на ней произрастает сейчас.
– Здравствуй, дядя. Посмотри, что это.
Об этом не многие знают, но в глубине конторы (дядя Миша терпеть не может модное слово «офис»), которая торгует всем, кроме наркотиков и живого товара, существует маленькая комнатка, в которой есть все для проведения досуга – ювелирное и часовое оборудование. Это святая святых. Весь город знает, что в конторе нет ничего достойного, кроме вычислительной техники, из-за чего стоило бы ее взломать. Троих заезжих молодых людей, не поверивших этому, нашли в весьма неприглядном виде. Узнать их могли только очень близкие родственники.
– Покажи мне, мальчик, вещь, которая, слава богу, заставила-таки тебя навестить старого дядю Мишу.
Не считая трех раз в неделю, когда он приходит сам полялькать с моими дочерьми, один день из десяти я посвящаю ему. Старики обидчивы.
Дядя Миша, не торопясь, сел, вставил в глаз свою гляделку и сказал:
– Дай.
Я дал. Он посмотрел и быстро встал. Потом медленно сел. Провел рукой по волосам и начал внимательно рассматривать каждый камень. Откинулся в кресле, убрал свою гляделку и сказал:
– Сядь.
Я сел.
– Мальчик мой, – непривычно нежным голосом начал он. Я подобрался. Излишняя нежность в этом случае могла означать разное. – Я знаю тебя с детства.
Я кивнул.
– Ответь мне, сколько ты убил людей, чтобы завладеть этой вещью?
– Она что, такая дорогая?
– Ты помнишь старый анекдот о том, как еврею предложили купить Волгу?
– Да.
– На это можно купить все реки России со всеми пароходами и пристанями и даже песком. Какая самая большая река в Европе?
– Наверное, Дунай, – обалдело проговорил я.
– На нее хватит тоже. Ты не ответил мне. – В голосе дяди Миши звякнули нехорошие нотки.
– Хоть убей, не помню.
– Не разбрасывайся словами. У каждой честности есть пределы. Это, – он кивнул на ожерелье, – серьезный соблазн даже для моей.
В этот момент он очень напомнил мне удава Каа, не того, лениво-сытого, а другого, который издевательски интересовался, слышат ли его бандерлоги.
Настороженная, недобрая часть моего сознания, о существовании которой я и не знал, глухо зарычала и вздыбила загривок, а я почесал пузо и начал вытягивать кинжал. Воздух ощутимо загустел от напряжения.
Дверь в святая святых слетела с петель и впечатала меня в конторку. Терпеть не могу хамства. Отшвырнув дверь, я вытянул-таки кинжал и грозно, как мне хотелось бы, сверкая глазами, устремился к хулигану. Сверкание пришлось прекратить, потому как здоровила, весь бугристый от мышц, в неплохом, кстати, костюме, проорал какую-то нечленораздельную агитку и всадил зловещего вида секиру в конторку. Туда, где только что был я. Древнее сооружение с печальным грохотом прекратило свое существование. Я не стал ждать повторения и рубанул незваного гостя по горлу. У нас на Кавказе так: гость – будь добр к столу, не гость – сразу по горлу. Весело булькнув и залив меня кровищей, мужчинка упал. Но радовался я недолго. В дверь пер такой же, за ним махал секирой очень похожий на двух первых. Кинжал в этом случае – не самый лучший аргумент против двух секир, и я наклонился, чтобы позаимствовать инструмент у первого посетителя. Кувыркнувшись, я еще успел избежать встречи с аргументом, которым радостно размахивал агрессор. Дядя Миша, оторопевший от такого шумного вторжения, наконец пришел в себя, не вставая с кресла, обнажил свой клинок и всадил его в глаз вооруженному злодею, откатился назад, гулко рявкнул неведомо откуда взявшийся ТТ, и третий с дырой в голове и выражением детского удивления на лице громко грянулся на пол. На дяде Мише не было ни капли крови. А я был как языческий бог прямо в момент жертвоприношения. Причем непонятно, меня ли жертвоприносили, мне ли.
– Наверное, тройняшки, – высказал я мудрую мысль.
Дядя Миша внимательно посмотрел на меня и растворил в пространстве пистолет.
– Мальчик мой, что происходит?
Тут он разглядел, чем покрыта рукоятка кинжала, который я пытался вытереть об одежду одного из посетителей, и его хваленая осетино-еврейская выдержка дала сбой. Он стал тем, кем и был – потомком двух лютых бандитских родов. И неважно, что одни его предки сбегали с гор за провиантом и развлечением, а другие добывали все, не выходя из городов, однако и те и другие излишним человеколюбием и терпеливостью не отличались, как, впрочем, и сам дядя Миша.
Он начал метать громы и молнии. Он рассказал, как печалится мой дед, глядя с небес на такого непутевого внука, как бодро ворочаются мои многочисленные, достойные всяческого уважения предки в своих последних пристанищах и как он будет вынужден оплакивать безвременный уход из жизни таланта (моего).
К счастью, в этот момент злодеи, как и все предыдущие, слегка прошипев, саморассосались, заставив дядю Мишу замолчать на полуслове.
– Дай мне кинжал, – протянул он руку.
С некоторой опаской я протянул ему клинок рукоятью вперед.
– Какое великолепие, – пробормотал старик, любуясь игрой камней.
– Чему я всегда поражался в вас, осетинах... – После прочтения нотаций дядя Миша быстренько становился представителем самой мудрой, вечно гонимой, но никем не догнанной нации. Дуализм в происхождении – удобнейшая вещь. – ...Так это вашему безрассудству. Зачем надо было тащить ко мне это неприличной стоимости ожерелье, если можно было принести этот клинок? Зачем было подвергать, в конце концов, такому испытанию мою порядочность.
– Кто же знал, что они такие дорогие, – проворчал я, стаскивая начавший дубеть пиджак.
Сами эти твари исчезали, а вещи и, скажем так, продукты жизнедеятельности, или скорее смертедеятельности, нет. Бардак. То есть безобразие.
Дядя Миша увидел клинок в ножнах на запястье и застонал.
– Сколько их у тебя?
– Много.
– Значит так. Пойдем-ка отсюда. И вообще, где эти секьюрити. Зачем я им плачу столько, что могу кормить на те деньги маленькую страну негров.
Появилась охрана. Это почему-то называют Толиком. Где-то метр восемьдесят ростом, в ширину чуть меньше. Очень шустрый и деятельный дядечка. Русский богатырь. Дядя Миша не доверяет охрану своей персоны нашим. Кавказцы, считает он, чересчур гонористы для постоянного напряжения. Их стихия – атака. А русский и присмотрит, и догонит, и прибьет. И все – не торопясь. Дядя Миша ценит спокойствие и надежность. У него был как-то прибалт, но долго не задержался. Чересчур рассудителен. Когда дело касается чести семьи, благоразумие не всегда лучший советчик.
– Вы что тут грохочете, – поинтересовалась охрана, разглядела порушенный стол, костюмчики, секирки, добыла из белья два «Стечкина», рявкнула в усик рации. – Режим ноль! – И после всех этих манипуляций поинтересовалась: – Так что случилось?
– А нас тут, Толик, убивали, – тихонько сказал дядя Миша.
Голос был плохой. Такой плохой, что Толика шатнуло назад. Он огляделся, наставил на меня оба ствола и задал резонный вопрос:
– А кто?
Убивцев мы предъявить не могли.
– Убери стволы. Отправь за его семьей машину. Нет. Две. Едем в горы.
Мы, горцы, всегда, напакостив, уходим в горы. Впрочем, не напакостив, тоже уходим.
– Толик, если такое еще раз повторится...
– Да что случилось, дядя Миша?
– Сюда вошли трое вот с этими топорами и хотели нас порубить в мелкий мясной фарш. Ясно?
– И где же они?
– А вот у него спроси, – возмущенно взмахнул в мою сторону тростью старик.
Толик глянул на красивого меня, кровищу на полу, мозги на стенке и понял, что если мы и шутим, то странно.
– Я поеду за своими, – решил я.
– Переоденься. Толик, дай ему что-нибудь помощнее.
Толик радостно всучил мне «Стечкин». Мне всегда было интересно, сколько их на нем. Пират какой-то, ей-богу.
– Мальчик! – К дяде Мише вернулось его спокойствие. – Эти, – он указал тростью на опавшие костюмы, – явно не из ЭмВэДэ и КаГэБэ. Значит, ты не ограбил Алмазный Фонд и Оружейную Палату. – Он сжал мне локоть. – Но что-то ты натворил. Будь поаккуратнее. Я обещал Фаразонду присматривать за тобой.
Мы выехали вчетвером на двух машинах. Ребята вооружились на совесть, да, впрочем, разные передряги были им не в новость. Я же очень тревожился за свое семейство. За один день на меня напали трижды. Кто даст гарантию, что этот неведомый, но очень последовательный враг не надумает изменить вектор атаки. В доме было кое-что на случай внезапного вторжения. Однако меня тревожила высокая квалификация душегубов. А то, что я смог с ними справиться, казалось мне тогда случайностью.
У дома стояли три машины, а на скамеечке сидели двое цыганистых ребят в каких-то синих балахонистых плащах.
Мой спутник сказал по рации:
– Вы в дом. Мы за вами.
Ребята выскочили из машины и стали контролировать действительность недобрыми глазами. Мы направились в дом, и в этот момент меня окликнули:
– Ильхан!
Это имя мне дал папин друг. В нашем городе можно уораться до смерти, но, кроме меня, никто не откликнется. Поэтому я повернулся.
Двое стояли совсем рядом и, как мне показалось, радостно улыбались. Я их не знал.
– Приветствую тебя, побратим. Извини, что так долго искали тебя. Было трудно. Мы прибыли первыми. Скоро весь гоард будет здесь.
Меня весь день пытались убить абсолютно посторонние люди. Эти незнакомцы были рады встрече со мной.
У меня отвалилась челюсть. Пока она летела на встречу с асфальтом, говоривший от пояса швырнул мне в голову два ножа, а второй в прыжке ударил меня плечом в грудь. После недолгого полета мы хлопнулись на землю. Этот парень оказался очень жестким и прыгучим. Мгновенно вздернув меня на ноги, а я очень тяжелый, он сунул мне в руки рукоять чего-то, а сам, крутанувшись, шарахнул ногой какого-то дядьку. У меня в руках очутился длинный клинок недоброго вида. Тишина сонного полудня взорвалась грохотом. Это истерично задергался какой-то несоветский автомат в руках у Никиты. Я наконец вгляделся. Метрах в трех от нас безуспешно пытались вытащить из глоток ножи два усатых дядьки. Тот, кто обозвал меня побратимом, люто рубился сразу с тремя, второй собрал вокруг себя целую толпу почитателей таланта, из которой уже кто-то вылетел. Вторая толпа бежала к нам от машин, размахивая колющими и режущими предметами. Это в них весело лупнул Никита. В том месте, где я только что, ну секунды какие-то, стоял, торчало несколько железок весьма неприятного вида. Автомат смолк. Несколько таких же железяк швырнули Никиту на меня. Непонятная часть моего сознания, которая глухо рычала и топорщила загривок, наконец рявкнула, и я испытал весьма неожиданное чувство. Вообще-то родные и близкие утверждают, что я весьма гневлив и проявляю излишнюю свирепость в определенных ситуациях. Но то, что было сейчас... Я почти лопнул от переполнявшей меня вселенской веселой ярости.
В голове мелькнули обрывки мыслей.
«В моем доме. Моих друзей».
Подхватив Никиту на руки, я вбежал во двор и столкнулся с группой поддержки.
– Вы двое – в дом. Рубите их из окон. В двоих в синем не стрелять. Сократ, помоги Никите.
Но Сократ, вооружившийся шашкой и наганом, не собирался оставаться в стороне от такой роскошной развлекухи. Он громко заорал:
– А, собаки! – и бросился на улицу.
Тут же влетел спиной вперед обратно. Шлепнулся на задницу и два раза бабахнул из нагана в обидчика.
Меч так и стоял между стеной и холодильником, где я оставил его. Рукоять влипла в ладонь, и переполненный самыми недобрыми намерениями я отправился на встречу с электоратом.
Вместо того чтобы, как приличный человек, выйти через дверь, я решил напасть на врагов из дома. Народ стоял у окон, грозно поводя стволами своих заморских стрелялок, но не пулял, потому как внизу творилось безобразие. Все перемешалось. С флангов рубились двое в синих плащах; казалось, что у них минимум по восемь рук.
В середине вспоминал свою боевую молодость Сократ. Он не грек. Он кударец. Когда в горах рождался ребенок, родители, естественно, шли за именем к самому образованному человеку в селе. А это, как правило, или поп, или учитель. Мы, горцы, несмотря на внешнюю суровость, очень романтичные люди. А что может быть прекраснее и романтичнее древних или Шекспира? Именно поэтому у нас в горах Сократов и Платонов гораздо больше, чем в Древней Греции, а Ромео, Гамлетов, Офелий и Дездемон столько, что средневековым Италиям и Даниям просто не снилось.
Наш Сократ во время Великой войны геройствовал в корпусе генерала Доватора, а после войны резался со всякими зелеными и лесными братьями. В результате предпринимательской деятельности своих сыновей он лишился дома и теперь живет у меня. По вечерам он частенько демонстрирует искусство размахивания шашкой, как я теперь убедился, весьма смертоносное. У его ног валялись двое, а с остальными он увлеченно рубился, активно их при этом оскорбляя.
Я выдернул меч из ножен. Он яростно полыхнул синим, и у меня вновь возникла непоколебимая уверенность в своей высокой квалификации в области размахивания этим угрожающим оружием. Прокричав что-то радостное, я вывалился на головы беспечных парижан. Парижане не были мне рады. Одному я что-то сломал, и он свалился. Второго на красивые две половинки развалил меч. Потом, больно вывернув свою кисть, я хлестнул по клинку сабли, которой мне хотели пощекотать подмышку, скользнул вдоль лезвия и пробил горло неудачливому агрессору. Потом со мной произошло раздвоение личности. Временное. Мои руки выписывали мечом невероятные кренделя, весьма печальные для окружающих. Ноги перемещались в непонятном ритме по невероятной траектории. По всем законам физики я должен был упасть, но не падал, успевал прыгать, кувыркнуться, не переставая при этом протыкать и разрубать окружающих. Нет, вообще-то я умею драться. И, как приличный осетин, неплохо владею холодным оружием, признаюсь, ножом, но именно неплохо. То, что происходило, было гармонично, прекрасно и ужасно одновременно. Я такого не умел.
Мои союзники благоразумно отошли в сторонку. Синие смотрели на происходящее с явным одобрением, а Сократ, с присущим горцам темпераментом, исполнял роль подтанцовки. Он крутил над головой шашкой и распевал что-то героическое. Врагов не осталось.
Я осмотрел меч – ни капли крови, чистый без зазубрин клинок.