Герасим Оленин приехал в Подмосковье пять лет назад. Прослужив три года на Тихоокеанском флоте мотористом, он решил не возвращаться в родную Вологду, где, кроме матери, его никто не ждал, и осел в Анадыре, устроившись в артель золотодобытчиком. Большую часть своей жизни, двадцать один год из сорока четырех, он прожил на северо-востоке России, сменив за это время целую дюжину профессий. Лет десять Герасим терпеливо работал на драгах, а когда суставы свело от ревматизма, профессию решил поменять. Некоторое время перебивался грузчиком в продовольственном магазине, потом перешел на менее хлопотную – сторожем на местное кладбище, где провел без малого лет пять. Возможно, он и дальше нес бы свою тихую службу среди мертвецов, если бы однажды не обнаружил в себе некоторую особенность – стал вдруг разговаривать с погребенными. Но что самое удивительное – мертвяки и сами порой вызывали его на обстоятельный диалог и любили задавать неприятные вопросы, на которые трудно было отыскать ответ. В общем, с этими мертвецами были одни хлопоты. И когда ему осточертели споры с покойниками, он решил устроиться лесником в Сихотэ-Алине, полагая, что деревья будут более молчаливые, чем мертвецы. Среди животных, в которых он видел родственные души, Герасим Оленин прожил следующие несколько лет. Возможно, что он работал бы там до самой пенсии, если бы не длинное и обстоятельное письмо от матушки, ставшей дряхлой. Старуха умоляла приехать немедленно, чтобы перед смертью глянуть на него хотя бы одним глазком.
Герасим поначалу легко отмахнулся от этой просьбы, как поступал и с предыдущими, но на следующий день на его делянку заявился огромный тигр с глубоким поперечным шрамом на широком лбу, видно полученным в одном из поединков. Остановившись напротив двери, зверь, гипнотизируя егеря пронзительным взглядом, наблюдал за тем, как Герасим собирает хворост для розжига печи, контролируя каждое его движение. Со взмокшей спиной и пересохшими губами Герасим боковым зрением посматривал на тигра, опасаясь встретиться с ним взглядом, и даже на миг не решался прекратить начатую работу.
Это был тигр-людоед, растерзавший за последний месяц троих охотников. Неделю назад на него устроили облаву всей округой и после трехдневного марафона зверя удалось прижать к отвесной скале. И когда, казалось бы, не оставалось выхода, тигр, проигнорировав наставленные на него ружья, бросился через заслон, порвав на своем пути двух бывалых егерей.
Тогда показалось, что тигр навсегда ушел из этих мест в глухую тайгу, и вот неожиданно он объявился подле его избушки и взирал как на легкую и доступную добычу. Тигр как будто дожидался, что он, не выдержав направленного звериного взгляда, бросит наконец хворост и побежит к распахнутой избушке, чтобы настичь беглеца в два прыжка и ударом могучей лапы переломить шейные позвонки. В какой-то момент Герасим даже попрощался с жизнью, осознав, что хворост в руках будет последнее, что он увидит в этой жизни. И, призывая в помощь всех лесных богов и духов, яростно молился. Тигр вдруг широко зевнул и, потеряв к нему интерес, неторопливо потопал в гущу леса, оставляя на свежевыпавшем снегу отпечатки могучих лап.
Появление тигра-людоеда и свое неожиданное спасение Герасим воспринял как предостережение судьбы – матушка рассердилась не на шутку! И, рассчитавшись в тот же день, ближайшим поездом уехал в родную Вологду. С матерью он успел пробыть недолго – поплакавшись на груди у сына, она стремительно угасала, и уже через месяц он отнес ее на погост.
С неделю после кончины матушки Герасим Оленин беспробудно пил, проклиная свое невеселое житие, осознавая, что из многочисленного рода Олениных он остался самым старшим и в следующий раз костлявая уже явится по его душу. А потом, как это с ним случалось после затяжного запоя, он резко взялся за ум: тщательно побрился, принял контрастный душ; надел белую рубашку с черными брюками, что доставал в исключительных случаях; обулся в лайковые штиблеты, начищенные до блеска – чем не рыцарь на боевом смотре, – и поехал в Подмосковье просить место лесничего. На работу, вопреки ожиданию, едва полистав трудовую книжку, его приняли без оговорок, так что уже через пару дней, облачившись в пятнистый камуфляж, он отправился осматривать свои новые владения.
По давно заведенной привычке вставал Герасим рано – любил слушать шорохи ночного неба и большую часть времени пропадал в лесу. Работы хватало: в суровую зиму подкармливал лосей и кабанов, в жаркое лето, предупреждая пожары, запрещал любителям пикников заезжать в лесополосу. Работа не столько сложная, сколько нервная, едва ли не каждый считал себя «спецназовцем», а то и «коммандос», а потому особо ретивых приходилось успокаивать, наставив взведенные стволы в лоб. Как правило, такая профилактическая мера действовала эффективно, а потому в его районе нарушений было куда меньше, чем в соседних. Начальство, видя его старание и общие положительные показатели, его не обижало, а потому едва ли не ежеквартально поощряло солидной премией. Тратить деньги особенно было некуда, а потому большую часть сбережений он просто передавал Марусе, поселковой немолодой женщине, прижившей от него два года назад сына.
Оленин договорился встретиться с Марусей вечером, сразу после того, как проверит подъездные пути к лесу. Три дня назад какая-то компания поломала дорожные ограды и устроила на реликтовой поляне пикник, разбросав повсюду бутылки. Герасим Оленин был уверен, что нарушители, уверовав в безнаказанность, вновь явятся на полюбившееся место. Оставалось их только подкараулить и спросить с них не только за нынешние нарушения, но также и за прошлые подвиги.
Однако вернуться вечером в поселок не удалось – а все дела! В одном месте он заметил небольшое стадо косуль, не забредавших прежде в этот уголок леса. На другом участке в глубине чащи заприметил дружное семейство кабанов. Обо всем этом следовало сообщить зоологам. Так что освободился он ближе к полуночи и, собрав небольшую сумку с угощениями, затопал через ночной лес.
Протопав с полкилометра, Герасим услышал звук приближающегося автомобиля. Поначалу ему показалось, что это шум двигателей, доносившийся с трассы, но потом из-за могучих стволов деревьев блеснул свет дальних фар, ослепив его на мгновение. «А это еще что такое?» – невольно подивился Оленин, прислушиваясь к размеренному гулу двигателя.
Бывало, что с дороги на обочину съезжали машины с молодыми парами, желавшими уединиться. Но на сей раз машина заехала явно не для этой цели, тем более что в полуночное время достаточно съехать всего-то на десяток метров, где их совершенно не рассмотреть с дороги. Следовательно, машина прибыла для чего-то другого. Странно, что это было ночью, тем более что двигался автомобиль по заросшей дороге, уже давно не используемой, шедшей в никуда и заканчивающейся аппендиксом где-то в середине леса.
Двигатель вдруг умолк, и машина встала, уперевшись светом фар в неровную стену из колючих кустарников. Хлопнули дверцы, слышимые в ночи особенно громко.
«Кто это такие? Чего это они приперлись в лес?» – невольно подумал Оленин и зашагал в сторону остановившейся машины. Он не прошел и ста метров, как между стволами ярко брызнул огонь.
– А это еще что за черт? – невольно выругался Оленин и ускорил шаг.
Костер поднимался все выше, словно хотел подпалить ночное небо, а острые алые языки цепляли верхушки деревьев, норовив там и остаться. У костра Герасим рассмотрел две мужские фигуры с мешками в руках. Выждав, когда огонь разгорится сильнее, они пошвыряли свою ношу в самый центр пламени. Подле машины возникла еще одна широкоплечая фигура – вышедший, открыв дверь багажника, вытащил из него мешок и потащил к костру.
Перевес сил был явно не на стороне лесничего. Подобрав с тропы тяжелую суковатую палку, Герасим приблизился. Ладно, поглядим, как выйдет.
– Что вы делаете?! – громко выкрикнул Оленин. – Ведь весь лес спалите, сволочи!
Герасим Оленин готов был к перепалке, к агрессивному поведению со стороны приехавших, даже к нападению, но гости повели себя странным образом: широкоплечий бросил мешок в разгоревшийся костер и негромко распорядился:
– Все, уходим!
Мужчины дружно вернулись к машине и, распахнув дверцы, проворно юркнули в затемненный салон. Внутри машины на переднем сиденье он рассмотрел еще одного человека, но вот только никак не мог понять, кто же это был: мужчина или женщина. Автомобиль быстро развернулся и, зацепив правым крылом ствол дерева, заколесил в обратную дорогу.
Герасим Оленин подошел к костру и принялся раскидывать разгоревшиеся ветки; тлеющие сучья притоптал ногами; скинул в лужу прогоревший мешок, из которого посыпался какой-то мусор. Повсюду на полянке были раскиданы холщовые мешки, тряпки, слипшиеся от огня в плотные комки полиэтиленовые пакеты. Ушел Оленин только тогда, когда в землю был втоптан последний уголек. Осмотрев свою перепачканную одежду, недовольно хмыкнул – а ведь куплена была накануне. Чертыхнувшись, разглядел на штанинах две небольшие прорехи – даже не помнил, когда именно прожег ткань угольками.
Стрелки часов двигались к двум часам ночи. В какой-то момент он хотел повернуть в обратную сторону, чтобы привести одежду в порядок, но раздумал – Маруся вряд ли сомкнет глаза, так и простоит у окна, дожидаясь непутевого сожителя. А то и вовсе, пренебрегая темнотой, заторопится ему навстречу. Отчаянная баба! Так что есть от чего занервничать. И он, стряхнув с брюк налипший сор, затопал через сгустившуюся темень.
Еще через час Оленин был в поселке, встретившем его вялым лаем разбуженных собак. В горнице Маруси горел свет, бросая на запыленную дорогу тень из ломаной геометрической фигуры. Постучавшись в дверь, услышал встревоженный голос:
– Кто там?
– Маруся, открывай.
– Где же ты ходишь? Глаз не могу сомкнуть, – произнесла из-за двери женщина, загремев тяжелой задвижкой.
Внутри у Герасима защемило. Ведь и не жена как будто, а, однако, вон как печется. Дверь приоткрылась, и в ярко освещенном коридоре он увидел Марусю в красном ситцевом халатике, небрежно наброшенном на плечи; в крупных темных глазах – трудноскрываемая тревога.
– Господи! – всплеснула руками женщина. – Откуда же ты такой перемазанный?
– Шел через лес, – неопределенно сказал Оленин. Не самое подходящее время, чтобы вступать в пересуды – сейчас бы тяпнуть полстакана водки для расслабления да и спать! – Увидел, костер в лесу горит, вот и решил потушить, – показал он на свои прожженные брюки.
– Да где же ты огонь-то нашел? – недоверчиво спросила Маруся. – Ведь несколько дней дождь шел. Все в грязи! Ладно, проходи, чего уж тут. – И уже строго, как и подобает рачительной хозяйке: – Только не натопчи здесь у меня, разувайся вот тут! – показала она на небольшой коврик у входа. – А то ведь я сегодня все вымыла.
– Хорошо, – легко согласился Герасим, проходя в коридор.
По телу прокатилась приятная расслабляющая теплота, как будто бы в родной дом пришел. Нужно будет как-то решать с этим отшельничеством, не век же куковать на глухой заимке. Уж больно народ нынче неспокойный пошел, могут когда-нибудь и голову отвернуть.
Все произошло само собой, как это случается между супругами, прожившими бок о бок не один год. Чтобы договориться, хватило всего-то полнамека, и после того, как он смыл с тела дорожную пыль, босым, не стесняясь собственной наготы и худобы, направился в спальню, Маруся уже ждала его на мягких пуховых одеялах распластанная. Клюнув ее в пухлые губы, Герасим аккуратно, как если бы опасался причинить боль, взгромоздился на ее сдобное тело и, обхватив ладонями ее плечи, медленно вошел, хищно наблюдая за тем, как она, закрыв глаза, глубоко вздохнула и прикусила нижнюю губу. Будто избавляясь от страха прошедшего дня, от всех переживаний, что накатили на него за прошедший вечер, Герасим, не зная устали, двигался на ее сытном, будто бы сдобренном сливками теле. А когда истома, зародившаяся внизу живота, на какое-то время заставила его замереть, он расслабился и что-то прорычал в раскрасневшееся ухо Маруси.
Некоторое время они лежали неподвижно: Маруся, пренебрегая неудобствами, как если бы опасалась спугнуть обрушившееся на нее счастье, терпеливо держала на себе костлявое, но такое тяжелое тело Герасима; а тот, будто бы уснув, наслаждался теплотой и запахом женской кожи, также не желая шевелиться.
Наконец Маруся открыла глаза.
– Я думал, что ты умерла, – негромко произнес Герасим, разглядывая разрумянившееся женское лицо.
– Если я и могла умереть, так только от счастья. Знаешь, никогда не думала, что ты такой тяжелый. Вроде бы в тебе и мяса-то нет, а как придавил, так и пошевелиться не могу.
– Видно, кости тяжелые, – предположил Герасим, откатившись. – Это я еще по детству своему помню: с пацанами начнем взвешиваться – я худой, как скелет, а всякий раз вешу больше какого-нибудь толстяка.