– Артемия, не глазей по сторонам так жадно, словно ты впервые на невольничем рынке. И не показывай пальцем! – недовольно одёргивает меня учитель.
– Но я же здесь впервые, учитель Диокле́с.
– И о том знать должна только ты. Все остальные должны думать, что для тебя окружающая обстановка – дело привычное. Ты же не оборванка с улицы и непростая дочь толстосума. Ты – дочь своего отца Ликоме́да и жена будущего правителя нашего города. Ты должна стать образцом для подражания и вести себя так, словно ничто не может поколебать твоего спокойствия.
– А если мне неспокойно? – шёпотом спрашиваю я, невольно робея от вида рослых мужчин, стоящих в кандалах неподалёку от нас. Тела их черны как ночь, но украшены белой краской, а в ушах, носу и даже в губах продеты огромные кольца, – вот, смотри…
– Артемия, палец! – повышает голос Диокле́с и тянется в суму. Похоже, мне на самом деле стоит попробовать вести себя, как полагается, иначе учитель достанет из сумы тонкую, гибкую указку и стегнёт ею мне по пальцам. Как всегда, когда я не слишком рьяно выводила изящные наклонные буквы на уроках письма.
Диокле́с неторопливо прогуливается по невольничему рынку, растолковывая мне, как должен обращаться с рабами и слугами мудрый правитель, заставляет обращать внимание на мелочи.
– Диокле́с, мне жарко… И здесь дурно пахнет!
– Разумеется. Мы же не в чистой классной комнате. Но всё это тоже часть твоего обучения. Это то, что зовётся жизненным примером. Идём дальше.
Разве меня спрашивают? Диокле́с просто кладёт руку на плечо и, зажав, его тонкими пальцами, тащит меня дальше. Чуть позади нас следуют двое охранников, переодетых в простые воинские одежды. Словно они – лишь пара служак, но никак не наши охранники. Они даже идут довольно далеко друг от друга, не выдавая своего присутствия. Поначалу это было даже весело – переодеться в более простую одежду и гулять по городу, не привлекая лишнего внимания.
Даже Диокле́с, всегда выглядевший внушительно, сейчас смотрится как простой обыватель. Немного потёртая одежда, сутулая осанка, растрёпанная борода и смешной головной убор, прикрывающий лишь самую макушку его головы. Но после двух-трёх часов брожения по невольничему рынку мне уже не так весело, как в самом начале. От духоты тело вспотело и лёгкое платье противно липнет к нему. В воздухе стоит отчётливый тяжёлый запах множества тел, дешёвого вина, та́йсы и пережаренного мяса. Говор тысячи глоток, звон кандалов, скрип проржавевших засовов на клетках… Все эти звуки врываются внутрь головы и бьются внутри неё до боли.
– Как скоро мы вернёмся? – поневоле мой голос звучит капризно, как у маленького ребёнка, хотя мне уже минуло двенадцать.
– Терпение, Артемия… Ты голодна? Я возьму лепёшек.
– Вот этих? – я с неудовольствием смотрю на сероватые лепёшки из муки грубого помола.
– Да, вот этих. Попробуешь обыкновенной еды простых смертных.
Как люди могут жевать их с таким удовольствием, недовольно думаю я, мечтая о пышных, белых лепёшках, что пекут у нас во дворце. Они воздушные, лёгкие и тают во рту. Как только доберёмся обратно, попрошу, чтобы кухарка Агата их испекла. С мёдом. Или нет, не с мёдом. Лучше с ягодами.
А возле переносной лавки торговца лепёшками толпится около десятка человек.
– Я займу очередь, а ты не стой без дела. Оглядывайся присматривайся, примечая мелкие детали. Завтра на занятиях расскажешь мне об увиденном, подробно и с выводами.
Я вздыхаю, верчу головой по сторонам. Да что здесь примечательного? Уже тошнит от этого рынка! Мне скучно стоять рядом с толкающимися зеваками возле лавки, и я потихоньку начинаю отходить. Не переживаю, что могу потеряться на многолюдном рынке, потому что следом словно тень, следуют охранники. Они там, позади меня, даже если я их и не вижу прямо сейчас.
Нет, ничего примечательного на глаза не попадается. Всё те же помосты, телеги и клетки с невольниками самого разного возраста и внешнего вида: мужчины, женщины, старики и дети… Я уворачиваюсь от острых локтей и объёмных животов, удаляясь от Диокле́са.
– Вот этот и есть «бессмертный»? – презрительно выплёвывает слова тучный мужчина. Мне становится интересно. Я подбираюсь ближе прислушиваясь.
– Да, господин.
– Не верю… Пленённый «бессмертный»? Впервые слышу о таком.
– Он не пленённый. Его бросили на телегу с трупами после боя, сочтя мёртвым. Но он оказался живуч, его выходили и поставили на ноги. Прекрасный боец…
Судя по нетерпеливому тону, бородатому хозяину раба уже не впервые приходится нахваливать свой товар, чтобы его купили. Он расписывает силу и мощь бойца, демонстрирует зажившие рубцы. Но покупатели прислушиваются к болтовне, осматривают, ощупывают товар и уходят прочь, качая головами.
– Значит, не такой уж он хороший боец, если дал себя убить, – делает вывод тучный мужчина и, довольный своими словами, уходит.
Я во все глаза смотрю на раба, которого хозяин назвал «бессмертным». Он кажется мне не живым, а статуей, подобно той, что установлены во дворце. Те статуи во всей краск показываютмощь мужского тела. Статный, высокий, под бронзовой кожей – налитые силой выпуклые мышцы. Голова раба была обрита наголо ранее, но сейчас уже видна поросль тёмных волос. Я поражаюсь тому, с каким спокойствием он воспринимает внимание к себе. Его щупают, словно гуся, перед тем, как купить, заглядывают в рот и оттягивают нижние веки.
Мне подобные действия кажутся унизительными, но вид у раба при этом такой, словно ничего из происходящего к нему не относится. Словно мы все, окружающие его, назойливая мошкара, недостойная даже презрения… И если Диокле́с именно такое спокойствие имел в виду, поучая меня, то подобного состояния мне явно не достичь в ближайшее время. Похоже, я стою и пялюсь на раба слишком откровенно и долго, потому что он медленно поворачивает голову в мою сторону и смотрит прямо в глаза. Странный цвет глаз – жёлтый, как у кошек. Никогда не видела подобного. Он смотрит на меня и… подмигивает мне всё с тем же невозмутимым видом? Или то мне показалось, потому что раб вновь занимает прежнее положение, становясь похожим на бездушное каменное изваяние.
Очередной покупатель, цокая языком, отходит прочь. И торговец замахивается на раба плетью:
– Бесполезный кусок мяса! – словно раб виноват в том, что его никто не хочет покупать.
Торговец дёргает за цепь, которая прикована к кандалам, опутывающим ноги раба, и тянет его за собой. Проходит некоторое расстояние и останавливается возле лавки с лепёшками. Я по непонятной причине всё ещё слежу за «бессмертным». Толкотня возле лавки сильная, и вдруг я замечаю, как один из мужчин тянет руку и проворно тащит с прилавка пару лепёшек, пряча одну из них себе за пазуху. Осторожно и, казалось бы, незаметно, но торговец замечает краем глаза, количество лепёшек уменьшилось.
– Вор! Здесь вор!
Начинается суматоха, но воришка спокойно скользит вбок, роняя лепёшку возле ног раба, «бессмертного».
– Это твой раб? – возмущённо вопит воришка, обращая внимание, – значит, это он стырил хлеб у честного торговца!
Торговец невольниками багровеет от злости, замечая хлеб, валяющийся у ног раба.
– Эй, почтенный, заплати, а? Твой раб – твоя собственность. Он нанёс мне урон!.. – голосит торговец лепёшками.
– Шелудивая псина, – взбешено ревёт хозяин раба, поднимая в воздух плеть.
А воришка как ни в чём не бывало стоит рядом, наблюдая за происходящим. Мерзкий обманщик! Плеть со свистом рассекает воздух и опускается на оголённую грудь раба. От сильного удара лопается кожа, и в воздух взлетают кровавые брызги. Наказание кажется мне жутко несправедливым. И сколько бы раз Диокле́с ни втолковывал мне, что сначала нужно думать, а потом делать, в этот раз мои действия оказываются быстрее мыслей.
Я с возмущённым криком бросаюсь наперерез, замечая лишь, что занесённая плеть опускается слишком быстро. И, что главное, опускается она уже на меня. Внезапно сильные руки обхватывают и разворачивают меня, закрывая собой, но резкая боль всё же обжигает щёку. Он мгновенная и сильная. Кажется, что у меня разом отсекли половину лица и солёные слёзы, хлынувшие следом, заставляют рану гореть ещё сильнее.
Запоздало до ушей доносится крик и торговца с плетью в руке теснят мои охранники, и, расталкивая зевак во все стороны, ко мне спешит Диокле́с. Раб всё ещё удерживает меня в кольце своих рук. Вокруг звучат крики и ругань, истошно вопит торговец лепёшек, ему вторит возмущённый глас хозяина раба. Но все звуки смолкают, едва слышится рёв медной трубы, возвещающей о приближении Правителя.
– Что за неразбериха?
Отец? Это на самом деле он?
– Диокле́с, почему моя дочь находится в руках раба, а её лицо заливает кровью?
Старый учитель кланяется глубоко, произнося слова оправдания. Но многое ему неизвестно – ведь он опоздал. Часть событий описывают стражники, повесив головы в ожидании неминуемого наказания. А основную часть рассказывают, перебивая друг друга, торговцы, виня во всём раба, что, по их словам, вор.
– Он не крал хлеб! Вон там стоит настоящий воришка!
Мой палец утыкается в тщедушного мужчину, стащившего хлеб с прилавка.
– У него за пазухой спрятана лепёшка. И когда торговец заметил, что у него пропал товар, вор выкинул вторую лепёшку под ноги рабу.
– Это мой хлеб, – торопливо произносит вор, – я его купил!
– Купил и спрятал за пазухой? – мой голос звучит как писк комара, но разносится далеко в тишине.
Воришку в два счёта обыскивают и находят припрятанное.
– Увести его, – велит отец, – накажите его как вора, лжеца и клеветника. Трижды.
Голос отца холоден, но ещё холоднее блеск его глаз, направленный на меня. Раб уже разжал объятия, но я всё ещё стою возле него.
– Подойди ко мне, Артемия.
Сильные пальцы обхватывают меня за подбородок.
– Твоё лицо опухло и обезображено. Потребуются немалые усилия, чтобы залечить это.
Отец переводит взгляд на хозяина раба:
– Знаешь, какое наказание уготовано тому, кто поднял руку на семью правителя?
Торговец побледнел и упал на колени, касаясь лбом пыльной земли, моля о пощаде.
– Он же не нарочно, отец!
– Вот как? И кто же, по-твоему, виноват во всём этом?
– Воришка. Если бы не он…
– Если бы не он, если бы не учитель, халатно отнёсшийся к вверенной ему ученице, если бы стража не упустила тебя из виду… Слишком много если. Но не кажется ли тебе, Артемия, что среди них не хватает ещё одного?
– Если бы я не влезла под плеть хозяина раба, – наконец, признаю я, зная, чего ожидает отец. Слова звучат чуть иначе – кажется, что одна сторона лица онемела или её вовсе не существует, хотя по щеке на платье тонкой струйкой стекает кровь.
– Пощадите, я готов искупить свою вину… – всё ещё бормочет торговец, – возьмите всё, что у меня есть.
Он трясёт кошелём и толкает вперёд раба, загораживаясь им от гнева отца.
– «Бессмертный»? – хмыкает отец, определяя каким-то образом, кто стоит перед ним, – я вынесу решение чуть позже. А сейчас я желаю отправить свою дочь в руки лекарей. Немедленно.