А на утро я стал импотентом.
Нет, мое физическое состояние было хорошим, если не сказать отличным. Кровь по организму мощными потоками разносила вкусный морской кислород, замешанный на ароматах кипарисов, акаций и дыма от шашлыков, что готовили на набережной.
Просто, убедившись, что сексуальное и честолюбивое влечение может быть удовлетворено полностью и без особых усилий, мое подсознание успокоилось. Это позволило увидеть, что кроме извечного желания овладеть женщины, существует масса друггих не менее привлекательных вещей.
Гурзуф в те уж далекие времена был местом уникальным. Сюда собиралась публика, по большинству, нестандартная, разношерстная, абсолютно идеологически невыдержанная. Причем, совершенно нельзя сказать, что это была золотая молодежь. Вообще о возрасте речь не шла. Возраст как-то оставался за перевалом крымских гор. Здесь люди пребывали в безвозрастном состоянии безыдейного вневременного разгильдяйства. И те, кто этого не понимал и пытался вести жизнь обычного советского отдыхающего (все по распорядку: утро с зарядки, день – пляж с теплым липким лимонадом, вечером – танцы с массовиком-затейником и тихое пьянство с обычными курортными романами) быстро сходили с дистанции и запирались в свои элитные дома отдыха, или перебирались в цивилизованную Ялту.
Ну, а кто-то (как я, бывшего до этого правоверным советским дембелем из окраинного московского района) пропитывались особым духом это приморского поселка и становились нормальным разгильдяем.
Но дух духом, а были здесь и патриархи отдыха, которые создавали и сохраняли эту уникальную атмосферу.
Начнем с ранних утренних часов.
Ровно в восемь часов в «будильнике» у столика почти каждый день можно было увидеть представительного высокого мужчину средних лет, с красивой густой бородой. Так и казалось, что он во фраке, а не в выцветшей футболке с легкомысленным рисунком и основательно мятых брюках. Ощущения не обманывали. Этого человека все знали, под именем Федя-опера. Точное прозвище. И на самом деле, он был певцом. С середины осени до апреля он выступал в провинциальных музыкальных театрах, копил деньги, с тем, чтобы с наступлением тепла, бросить все и приехать в Гурзуф. Никто не знал, есть ли у него дом, семья, да и вообще, как его зовут в миру. Мало, кто видел его на пляже. С утра он, начиная с «будильника» постепенно переходил от кабачка, к уличной забегаловке, от забегаловки к кафе. И заканчивался день в ресторане. Денег у него много не отнимало. Пожалуй, только утром, когда он был один на один со стаканом портвейна. А потом его зазывала то одна компания, то другая. Федю невозможно было увидеть трезвым – так рано никто не вставал. Но и пьяным он не бывал никогда. Его уважали и любили все. И было за что. Временами, к ночи, он начинал исполнять арии. И его голос безо всяких микрофонов и усилителей накрывал электрические потуги мастных лабухов. Он заставлял их замолчал, уважительно уступая красивому баритону, которому аккомпанировал шум волн ночного моря…
А потом снова наступало утро. И утро начиналось с «будильника».
Собственно, что такое «будильник». Уникальность этого заведения сейчас в эпоху ночных ресторанов и круглосуточных магазинов оценить невозможно. Тогда же, во времена строительства передового… и развитого…, когда всем торговым точкам и точкам общепита было строго предписано, что продавать и с какого часа, а большое начальство было твердо уверено, что люди на юг приезжают только за тем, чтобы поправлять здоровье в щадящем режиме, под строгим наблюдением (разумеется, врачей), перемешивая умеренное принятие в умеренных количествах солнечных ванн, с неторопливыми прогулками по набережной под мохнатыми южными пальмами, это заведение («будильник») было почти явлением диссидентским курортного разлива. Это было единственно кафешка, которое всегда, несмотря на любые запреты, начинало торговать портвейном в розлив с 8 часов утра. И здесь собирались либо те, кто с утра пораньше хотел поправить здоровье или, те, кто в эту ночь так и не добрался до постели.
Часто сюда тайком пробирались многозвездные отдыхающие военного санатория, которые использовали все свое знание тактики ведение скрытых операций, чтобы вырваться из-под заботливого внимания медсестер фельдфебельского разлива и крепких объятий дородных жен.
Впрочем, полковники и генералы славной Советской армии не были здесь достопримечательностью. Котировались здесь иные подразделения.
Все орденоносцы почтительно расступались, когда в «будильник» вступал ШЕСТОЙ АМЕРИКАНСКИЙ ФЛОТ…
Почему «шестой», объяснить никто внятно не мог. То ли действительно в то время именно этот флот бороздил воды Средиземного моря, мечтая оккупировать курортный поселок, то ли просто цифра понравилась. Но то, что американский – сомнений не возникало.
В Гурзуфе, естественно, публики упакованной по последнему слову было предостаточно. Чего ж ждать, если на набережной собирались сливки московской улицы Горького и питерского Невского с добавлением других «бродвеев» советских городов. Но эта четверка парней резко выделялась даже на общем пижонском фоне. Бритые затылки (и это в эпоху повальной моды на длинные волосы) Майки цвета хаки, широченные шорты до колен, которые потом назовут бермудами, но не раскрашенные в немыслимые цвета с обезьянами и пышногрудыми девицами на присутственных местах, а того же цвета, что и майки. На груди у каждого болталась цепочка с жетонами из блестящей нержавейки. Конечно же – каменное выражение лица и широченные плечи. Даже по-русски они говорили, словно выбрасывали камешки, как крутые морские пехотинцы заморского разлива из фильмов на закрытых просмотрах до эпохи видео. О том, кто они такие и откуда появились, ходили легенды. Всех не перечислишь. Диапазон – от внештатных сотрудников охраны американского посольства, до вполне штатных и действующих наших нелегалов в солидной стране империалистического лагеря, которым раз в год разрешают отдохнуть в родных условиях, но, чтобы не потерять квалификацию они не должны и здесь выходить из заданного образа.
И только через много лет, когда я снова попал в Гурзуф, узнал от последних из могикан той эпохи, которые сохранили верность местам отдыха молодости, кто же на самом деле были те ребята.
Все оказалось много проще, но романтичнее.
Конечно, никакого отношения ни к посольству США, ни к советским спецслужбам они не имели. А были они обычными московскими ребятами. Занятия – самые обычные – таксист, студент, а двое служили мелкими клерками в совучреждениях.
Но объединяло их одно. Весь год они копили деньги, искали на «комках» суперфирменные вещи, набирали отгулы на работе (те, кто работал). Когда наступало лето – приезжали сюда, в Гурзуф, чтобы прожить месяц так, как им виделась настоящая жизнь.
Конец нашего «шестого американского» был печален. Одного из них, кажется таксиста, через несколько лет после этого лета по пути на отдых в поезде пытались ограбить. А когда он стал сопротивляться – вытащили в грязный тамбур и зарезали. Еще один, по слухам, долго умирал в обычной советской больнице от какого-то хронического заболевания. Остальные просто растворились во времени.
Впрочем, для моей истории – это печальное будущее. А настоящее прошлое было ярким, утренним и пахло свежей зеленью южных деревьев, прохладным морем, воспоминаниями о ночных приключениях и хмельным ароматом «будильника»
Но для исторической достоверности надо сказать честно: для подавляющего большинства обитателей Гурзуфа режим работы «будильника» был не слишком актуален. К тому времени, когда просыпалась основная масса диких и окультуренно-санаторных отдыхающих, работали уже почти все точки общепита – от ресторана на «пятачке» в центре Гурзуфа, до бочек на набережной, где в розлив торговали замечательным крымским сухим вином.
Впрочем, днем самым популярным местом была пивная-автомат. Все знали, что пиво там разбавлено. Не было единства только в том – чем? Оптимисты утверждали, что морской водой. У пессимистов были более мрачные предположения («Вам не кажется, что это пиво один раз уже пили, хотя бы частично?»). Но все эти предположения не останавливало ни тех, ни других.
Именно в этой пивной автопоилке можно было лучше, чем где бы то ни было, определить кто новичок, а кто уже стал почти аборигеном. Новички, зайдя в душный павильон, сразу начинали метаться в поисках кружек.
Ха! Какие кружки? Советская власть вам кружки в пивных обещала? Нет. Счастье на всей планете для трудящихся масс – это, пожалуйста! А вот с пивными кружками – уж извините!
И трудящиеся массы обходились баночками, банками, и емкостями, которым определение в русском языке пока не найдено из-за крайней редкости появления стеклянной тары такого объема в реальной жизни. Причем, объем тары был прямо пропорционален сроку пребывания на отдыхе. Чем дольше отдыхал, тем яснее понимал, что лучше сразу запастись, чем надеяться на многократное повторение походов к живительному источнику. В конце концов, в пивных никто не отменял главного правила развитого социализма: «самое необходимое в данный момент обязательно закончится именно перед твоим носом».
Пусть в больших емкостях на пляже пиво нагревалось. Кому не нравится – так никто не заставляет. Всегда найдутся приятные люди, с кем можно поделиться в тяжелый момент живительными каплями святого напитка.
Но не единым питьем разбавленного пива жив отдыхающий человек. Именно эта стекляшка была и местом встреч старых знакомых и «родильным домом» курортных компаний. Естественно, если хребтом таких компаний были мужчины.
Бывали, правда, и исключения. Здесь мы встретили двух центровых проституток от гостиницы «Интурист» (ту что сейчас заменил помпезный, но низкорослый «Националь»). Они, естественно, пили пиво. А рядом стояла стайка прозрачных юношей в ярких рубашках.
– Вы что, своих лучших клиентов притащили на отдых? – удивился Илья, который и был знаком с ними. Не подумайте ничего такого… – по встречам на московских тусовках.
– Идиоты, – незлобно огрызнулась блондинка с высокой грудью. – Это же «голубые». Мы снимаем вместе домик. Для них мы, как сестры. А на пляже никакие кабели, вроде вас, не донимают. Идеальный отдых…
И допив свое пиво из изящных баночек из-под меда (правила сохранения тары девочки знали хорошо), они со своими «подружками» отправились на закрытый пляж санатория Министерства обороны. Уж у них-то с пропусками туда было все нормально.
Собственно, у этой пивной и сформировалась наша компания.
Хотя, надо понять, что в Гурзуфе тогда не было четкого деления на своих и чужих. Как правило, туда приезжали маленькими группками, а то и по одному. Лишь потом либо встречались со старыми знакомыми, либо просто знакомились.
Хотя никто не был привязан друг к другу до конца отдыха. Люди медленно перетекали от компании к компании и, в конечном итоге, все кто отдыхал в этом приморском поселке, становились одной большой компанией.
И все же свои более или менее устойчивые привязанности были. Появились они и у нас. Я был тут ни при чем. Мои друзья, Илья и Лена, с которыми я и приехал, были вхожи в этот богемный круг. А я так, друг друзей. Но и этого вполне хватило, чтобы быстро войти в заветный круг.
Уже на второй день пребывания в Гурзуфе у пивной мы и встретились со «своими». Двое из них отдыхали здесь уже недели полторы, и растворение в местных условиях было полным. Загар, казалось, въелся в их кожу сантиметра на два. Мирские проблемы закончились вместе с окончанием чтения газет и просмотра новостей по телевизору. Живейшую реакцию вызывали не новости с Ближнего Востока или Гондураса, и уж точно не последние статистические данные о ходе уборочных работ в колхозах и совхозах Нечерноземья, а воспоминания о вчерашнем вечере, появление новых стройных ножек или симпатичной женской мордашки из числа вновь прибывших, и, естественно, закачки свежего пива, которое было менее разбавлено меньше, чем предыдущее.
Один был невысокий плотный и похожий на Шурика Томина, детектива из популярного сериала «Следствие ведут знатоки». Второй тоже напоминал киношного Шурика, студента из «Операции Ы». Только повыше, постарше и с темными волосами. Как я потом узнал, он действительно имел непосредственное отношение к высшему образованию. Был преподавателем какого-то экзотического предмета в одном престижном техническом вузе. А попутно-умеренно занимался фарцовкой. Продавал модные западные тряпки. Тряпки, надо отдать должное, были хорошего качества, даже с точки зрения сегодняшнего изобилия.
«Шурики» устроились в пансионате «Геолог». Это черти где – не только за пределами Гурзуфа, но и здравого смысла … Идти в горы минут двадцать пять – тридцать. Поэтому наши Шурики либо появлялись раньше всех, либо доползали только к обеду.
Остальные тоже относились к «организованным» отдыхающим. Они жили в «корове» – доме отдыха Союза художников имени Коровина.
Как это обычно бывало в те времена, в этом доме отдыха самих художников было абсолютное меньшинство. В основном их родственники и ценители изобразительного искусства, имеющие доступ к распределению престижных путевок.
Но у нас были люди из меньшинства. Действительно художники. Молодой голубоглазый красавец со светлыми волосами – Сережа, или Серж. Второе имя – для внутреннего пользования. Он был сыном известного художника, и сам тогда учился на живописца. Мы считали, что только тень папаши поможет сыну добиться успехов на ниве художественно-чиновничий деятельности. Но ошиблись. Со временем из этого юного любителя анекдотов, хорошего вина и девушек, вырос талантливый живописец, который, в конце концов, сделал себе имя самостоятельно и затмил известность отца. Кто бы в те летние дни мог подумать?
Еще к нам присоединилась экспансивная дама, лет тридцати с небольшим. Ее звали Алина. Она была не то, чтобы художницей, но из мира художников. Работал художественным критиком в солидном, но малотиражном журнале для избранных. И все у нее было хорошо и правильно: фигура стройная, ноги от зубов, личико правильное. Но вот чего-то неуловимого, что соединяет в женщине все замечательные компоненты воедино и делает ее поистине красивой, обаяния что ли, не хватало. А может, это у меня еще остатки юношеского экстремизма книжного мальчика остались?
Во всяком случае, хотя лично я на нее никак не запал, вниманием других мужчин она пользовалось достаточным. Впрочем, всеобщее внимание ей нужно было только для того, чтобы поддерживать высокий женский тонус (оглядываются мужики – значит все нормально). Личная жизнь у Алины к нашему приезду уже была обустроена. Ее роман развивался вполне успешно. И выбор – достойный.
Это был крепкий седовласый скульптор с многочисленными званиями за огромные монументальные комплексы в память больших революционных деятелей. Он представился Костей. Но меня все время тянуло узнать его отчество и назвать его не так запанибрата. Во-первых, называть народного художника СССР Костиком, у меня язык поворачивался с трудом. Во-вторых, Костику уже было за пятьдесят, а его дочка была всего года на три младше меня. И надо признаться, что до конца отдыха я старался называть его не по имени, а неопределенно с помощью местоимений. Хотя для этого потом появились совсем иные причины. Но об этом позднее…
Были и другие люди. Но они приходили, уходили, снова приходили. Но те, о ком я рассказал, как-то сохранили ядро нашей компании с начала, в продолжении и в завершении нашего отдыха.