Автобус уже скрылся за лесом, а Тоня и Маша всё стояли у обочины дороги. Вокруг было тихо-тихо, только ясный спокойный воздух над полем, казалось, дрожал и слегка звенел. Хорошо, как же хорошо было солнечным днём самой ранней осени!
Далеко было видно вокруг. Только слева обзор загораживал пожелтевший лес с тёмными соснами, а впереди – ух! туда-туда-туда вдаль, перепаханные поля, широкие луга, снова лес, за ним высокие песчаные холмы и речка. Её, конечно, не разглядеть: но именно там, где речка весело выныривает из леса и бежит вдоль холмов через луга, и стоит милая деревня Ласточки. Туда, в Ласточки, и должны были попасть Тоня с Машей.
Они всегда высаживались из автобуса здесь, пару километров не доезжая до села, где была остановка, сходили с трассы и через поле, луга, лес и перелески шли в свою деревню. Примерно пять километров – вот сколько нужно было отшагать сейчас девочкам.
Видно, с тех пор, как поле вспахали, никто не ходил от трассы к Ласточкам этим путём. Если бы девочки это знали, они не шли бы по пахоте, а высадились из автобуса на остановке в селе Беклемищево. И уже оттуда, из Беклемищева, отправились бы в свои Ласточки, дорогой более длинной, зато удобной – по ней даже машины до самых Ласточек ездили. Но раз уж вышли здесь, надо теперь идти, никуда не денешься.
– Ну что, Маша, будем прокладывать новую тропинку. Иди за мной, – сказала старшая сестра Тоня, отпустила Машину руку, поправила рюкзак и зашагала по пахоте.
Шестилетняя Маша отправилась вслед за ней. Ох и тяжело оказалось идти по земляным пластам! Одно радовало: дождь прошел давно, так что земля была сухая. А так бы на ноги налипло уже столько, что и не поднять!
– Ничего, Машуня, – на ходу утешала сестру Тоня, – скоро поле кончится, выйдем на лужок – и возле леса сядем пообедать!
– Давай, – пыхтя, согласилась Маша, – и грибов в лесу поищем?
– Поищем-поищем! – подтвердила Тоня, не сбавляя шага.
Пашня через некоторое время закончилась – и идти стало так легко, что казалось, будто ноги вообще земли не касаются. Девочки прибавили шагу – тем более, что у леса их ждал отдых.
Уставший за лето луг тихо потрескивал под ногами сухими былинками. Скоро девочки нашли старую нахоженную тропку и по ней дошли до опушки. И пока солнце ещё не спряталось за деревьями, присели на бугорок, разложили еду на салфетке и принялись обедать.
Какой же он вкусный – простой чёрный хлеб, если есть его вот так, сидя у края леса! А ещё если откусывать то от сочного помидора, то от сваренного вкрутую яичка, шлёпать на язык кружочки колбасы и запивать это обыкновенной водой из бутылки! Даже печенье из пачки и обычные карамельки казались девчонкам необыкновенными.
– Ну, что, пойдём дальше? – спросила у сестры Тоня. Машу клонило в сон. Она даже про грибы забыла. Но спать было нельзя – ведь прошли они ещё только треть пути. – Давай, Машер, поднимайся. На-ка тебе скорлупу, иди, под ёлочкой разбросай.
– Чтобы лучше росла? Удобрение? – оживилась Маша, хрустнула скорлупками и принялась крошить их под маленькими деревьями. – Ну, расти, ёлка, расти, берёзка…
Тому, кто любит лес, в лесу не страшно. Наоборот – всё понятно, привычно и легко.
Тропинка уверенно вела между деревьями, не разделялась на несколько, так что ошибиться и уйти неизвестно куда было нельзя. По этой тропинке и шли девочки – Маша впереди, а за ней, меньше, чем на расстоянии вытянутой руки, – Тоня. Таким образом младшая сестра была у неё всегда под контролем.
Тоня никогда не боялась леса. Ведь сколько себя помнит, она каждое лето проводила в Ласточках. А деревня была просто окружена лесами. Огромный Алпашевский лес, которым они сейчас шли, тянулся далеко-далеко на запад. Там, за много километров, стояло у другого края этого леса большое село Алпашево, до которого с этого края мало кто доходил, если решал пробираться напрямки, то есть лесом. Да и у людей из Ласточек и Беклемищева редко бывали дела в этом самом Алпашеве – ведь оно находилось уже в другой области. Вот каким большим был лес – высокий, суровый, смешанного типа. А уж сколько всего водилось там! И дичь, и грибы-ягоды разных видов. Райское место для тех, кто поймёт и полюбит его характер. Но неприятное и опасное – для тех, кому всё это неинтересно. И, к сожалению, больше никак по-другому.
Через поле и луга к юго-востоку стоял другой – весёлый березовый лесок под названием Чибуны. Земляника, подберёзовики и подосиновики – вот за что ценили его.
А через речку от Ласточек раскинулся Посконский лес – тоже очень обширный. По его краю росли дубы, а внутри – среди осин, берёз и зарослей орешника, изобилие лекарственных трав. В зависимости от удачного или неудачного лета Посконский лес давал большой урожай орехов, а ещё грибов опят, которые выскакивали на замшелых осиновых пнях, упавших трухлявых берёзовых стволах – иногда столько, что грибному охотнику уже не во что было их собирать. Так что приходилось снимать с себя одёжку за одёжкой, наполнять опятами и с азартной жадностью продолжать ползать от пенька к пеньку.
Лес переходил в большое болото – и там тоже было раздолье. Болото не пугало, надо было только знать его привычки, и тогда оно станет таким другом, что надёжней не сыщешь: утаит, если надо спрятаться, накормит, раскинув по буграм и кочкам ягодные скатерти-самобранки, напоит, обнаружив среди болотной жижи островок с бьющим чистым родником, и, отпугивая топями и трясинами, выведет в безопасное место.
Обо всём этом думала Тоня, на ходу вглядываясь в лесные заросли и замечая милые сердцу знакомые места: огромный муравейник с засохшей ёлкой посередине, пень, похожий на столик в кафе, бугор, изрытый лисами, причудливо изогнувшуюся над тропинкой березу. Нечасто удавалось попасть в эти края вот так, в начале сентября – и увидеть, как в лесу наступает осень.
Вот среди древесных стволов показался просвет – и вскоре Тоня и Маша вышли из леса на весёлый холмистый луг. Под холмами петляла река, а деревня Ласточки – да вон она! Кажется, близко, – а топать до неё луговой тропой чуть ли не километр.
Дедушкин дом стоял на отшибе – с самого края деревни, что раскинулась по ровному холму над рекой. Остальные дома держались более кучно, а дедушкин один, точно дозорный.
Девочки ехали сюда не в гости, не на каникулы (да и какие каникулы в первом месяце учебного года?). Они должны были теперь здесь жить. Узнав о том, что у них случилось, дедушка по телефону сказал Тоне и Маше немедленно приезжать к нему. Вот они приехали, уже почти пришли…
И не знали того, что их милый дедушка Семён Прокофьевич умер три дня назад. А сегодня, именно сегодня его отвезли на кладбище в рощу за холмом.
Умер дедушка в дороге. Внучки всё не ехали, и он, взволнованный и испуганный неизвестностью, отправился в Москву. Так быстро шёл он дождливым днём через луг, через лес, так переживал, что не выдержало старое сердце, остановилось. Подобрали Семёна Прокофьевича прохожие люди, принесли домой. Попытались сообщить в Москву единственной дочке и внучкам, что обычно жили у него каждое лето, да телеграмма почему-то вернулась: не получил её никто, хотя отправили эту телеграмму по хорошо известному адресу. Много раз останавливались в квартире у Татьяны и её девочек односельчане Семёна Прокофьевича, когда приезжали в Москву, так что адрес был записан у многих. А вот поди ж ты…
Соседи схоронили одинокого старика на кладбище возле его жены. Так что дома у дедушки застали Тоня и Маша печальных старушек, нескольких мужчин и тётеньку, которая лихо натирала полотенцем свежевымытую посуду. Казалось, никто даже не обратил на испуганных девочек внимания. Все сидели за столом, что-то ели, даже молча выпивали.
– Антонина! Машенька! – всплеснула руками маленькая старушка, которая случайно повернула голову на стук захлопнувшейся двери и девочек заметила.
Все тоже увидели Тоню и Машу, выскочили из-за стола и, сбиваясь на слёзы и вздохи, рассказали девочкам о том, что случилось.
Так Тоня поняла, что теперь они, считай, одни на белом свете. Нет, конечно, не одни – у них ведь есть мама, родная мама, которой было сейчас очень плохо. И помочь ей девочки могли только одним – тем, что хорошо, спокойно и достойно станут теперь жить здесь, в деревне. Писать маме письма, звонить и рассказывать о своем житье-бытье.
Баба Валя и баба Феня – та, что первая их заметила, сообщили, что из дедушкиного имущества никто ничего не утащил, не прикарманил: потому что и они не позволили, да и сами люди на деревне честные. Хоть и уважала Тоня этих милых бабулек, а не стала вдаваться в подробности и рассказывать, почему именно они переехали жить из Москвы сюда, в Ласточки. Помощи, решила Тоня, она и так попросит у них, если что. А жалеть… Да не надо их с Машей жалеть!
Она уложила уставшую и наплакавшуюся сестричку спать – и Маша уснула, не замечая, как шумно расходились те, кто приходил помянуть дедушку, как гремели посудой оставшиеся помощники. Когда с уборкой было закончено, а бабушки ушли, Тоня уселась за стол в кухне. И тоже заплакала. Как они будут тут одни – без дорогого славного дедушки? Который так любил свой дом, огород, лес и луга, который ждал своих единственных родных людей. И не дождался…
А им с Машей жить надо. Даже задавать себе вопроса – как жить-то? Тоня не могла. Просто права не имела. И жить они будут! В деревне пропасть нельзя. Нужно только тщательно исследовать всё хозяйство, понять, какими возможностями, продовольственными и хозяйственными запасами они обладают – и готовиться к зиме.
Чтобы как-то отвлечься, Антонина хотела было начать исследование, но не успела.
Кто-то поскрёбся в дверь – тихо так поскрёбся, деликатно.
– Кузя! – догадавшись, кто это, воскликнула Тоня и бросилась к двери.
Это был пёс Кузя – хороший, мохнатый, верный. Почему он не встретил девчонок, хотя обычно чувствовал их, едва они на шоссе из автобуса выскакивали, объяснялось сейчас просто: Кузя плакал. Забился куда-то и плакал, малыш, тосковал по дедушке… Тоня схватила со стола тряпку и вытерла собачонку его густые горькие слёзки, которые залили ему всю шерстяную мордочку.
– Не плачь, Кузенька, не плачь! – приговаривала Тоня, обнимая скулящего друга. – Мы с Машей к тебе приехали. Пойдём-ка, покажи, где дедушка.
Умник Кузя понимал, кажется, всё. Выскочив на улицу, он, то и дело оглядываясь на Тоню, побежал вдоль домов за деревню. Там, в рощице на бугре за высоким холмом, было старое кладбище. Кузя уселся у самой свежей могилы – той, вырытой возле давней могилки, с памятника на которой смотрела молодая красивая бабушка. Пёс не выл – он просто смотрел на подсыхающую землю, перемешанную с песком, вздыхал и иногда оборачивался на Тоню.
Девочка положила на дедушкину могилу маленький букет жёлтых осенних цветов, второй отнесла на могилу бабушки, села на оставленную кем-то табуретку – и сидела долго, до самой темноты. Она думала обо всём, что случилось с их семьёй, о том, что ждёт их, – и мысли были светлые, ясные и простые. Наверно, казалось Тоне, это её далекие родственники здесь, на кладбище, каким-то образом разговаривают с ней, успокаивают, дают поверить в собственные силы. Такими хорошими были её бабушка, которую она почти не помнила, но о которой дедушка Семён мог рассказывать часами, сам дедуля, все те другие, которых Тоня никогда не видела, но которые тоже жили в Ласточках и были похоронены на этом кладбище, что нельзя было поверить в то, что они с Машей – несчастные одинокие дети. С ними был мир, именно тот, о котором можно было сказать «всем миром». И все эти люди смотрели сейчас на неё – и могли читать в Тонином сердце, слышать все помыслы и угадывать движения души. Ничего не скроешь – поэтому надо жить просто и честно, как жили эти деревенские люди, которым хотелось Тоне поклониться и пообещать, что она тоже постарается.
Так что, когда она бежала домой, – туда, где, может быть, вдруг проснулась и беспокоится Маша, в голове у неё было хорошо и ясно.