Здравствуй, ненаглядная моя Софьюшка! Здорова ли ты, сладко ли тебе спится? Передавай Людвигу от меня привет.
Снова три дня подряд с утра стояли на переезде железной дороги. Пока пыхтящий от натуги закопчёный трудяга-паровоз тянул мимо нашего дилижанса бесконечную вереницу нефтяных цистерн. Шофёр наш снова невнятно сквернословил себе в усы и покуривал в окно свою едкую самокрутку.
А сегодня в поле скандал! Брызжа слюной и сверкая очками, Айнштайн сцепился с обер-офицером:
– Ой-вей! Киш мир ин тухес, унд зай гезунд! Поцелуйте меня в зад, и будьте-таки здоровы, если здесь какой-то потц не знает идиш! Я що, просто так купил свой инструмент на базаре в самóй Одессе, чтобы всякий, кому не лень, его таки брали?! Моя фамилия Айнштайн, и я не позволю! Мешать! Когда я!! Работаю!!!
И лицо его сделалось пунцовым. Ноздри раздувались, как у быка на корриде.
– Пойду я, пока Графиня твои вопли не услыхала, – скучно зевнул обер Тобиаш, и побрёл к канистре с водой, покручивая ус.
Я в это время, растянув мерную ленту вдоль скелета, присел на раскладной стульчик, и тут – на ключицу костяка села пёстрая бабочка, посидела мгновение, дважды махнула крыльями, и упорхнула прочь. Я был зачарован.
Вот оно, торжество жизни, единство мёртвого и живого! И нет рычания паровых тракторов, нет насыпи с рельсами перед глазами, нет шумного паровоза. Простая маленькая бабочка вернула моей душе покой и умиротворение!
– Шлимазл! Нет, ви ето видели?! Он будет рассказывать мне!.. – доносились вопли издалека.
Я вдруг с грустью вспомнил, что сегодня утром мадам отстранила от должности дядьку Ибрагима, и его утром даже не было в дилижансе…
Вопли удалялись на юго-восток: