Пётр второй - читать онлайн

Глава 1 Сыновья (1901–1913 гг.)

Новый, XX-ый, век пришёл в западно-белорусскую деревню Пилипки густым снегопадом в полнолунную новогоднюю ночь.

Зачерпнув ковшом холодную воду из стоящего на лавке жбана и жадно глотая её, Пётр через почти полностью замёрзшее стекло взглянул на падающие крупные снежинки, искрящиеся в лунном свете, и от радости невольно вслух произнёс:

– «Як прыгόжа (Как красиво)! И як дόбра (И как хорошо)! И наогул (вообще) я шчасливы чалавек! Ух, и жонка у мянé! – подёрнул он плечами – Таки маладая и таки прыгόжая!».

Поставив ковш на лавку, он повернулся от окна к печи и босыми ногами вернулся на её полати к теплу женского тела.

– «А с кем это ты там разговаривал, муженёк?» – якобы ревниво приподнялась на локте озорная молодуха.

– «Гэта (Это) я ад (от) радасци, любимая мая! Я цябе кахаю!».

– «И я тебя очень люблю, милый мой!» – крепко обняла она мужа за голову, снова привлекая к себе.

И молодожёны вновь закувыркались на тёплых тулупах, осыпая друг друга нежными поцелуями и доводя ласками до исступления.

Справный тридцатитрёхлетний крестьянин Пётр Васильевич Кочет провёл эту ночь с молодой шестнадцатилетней женой Ксенией Мартыновной Раевской с большой семейной пользой. И в среду, 18 сентября этого же первого года нового столетия, в их семье родился первенец.

Пётр с каким-то внутренним содроганием доверил принять роды у Ксении их деревенской бабке-повитухе. Он помнил, как от её знахарской помощи при родах умерла его предыдущая жена. Но выбора уже не было.

К счастью всё обошлось, и рождение первенца стало настоящим семейным торжеством в большой семье Кочетов.

Ксению посетили все родственники и соседки, поздравляя с сыном, вручая ей различные подарки и предлагая свою помощь по дому.

Через несколько дней гости собрались на крестины. Родители дали сыну имя Борислав («Борющийся за славу»), или сокращённо Борис.

Его назвали так в честь святого мученика князя Бориса, ставшего одним из первых русских святых, именины которого как раз и пришлись на день рождения младенца.

По приглашению Петра и Ксении на крестины собрались старшие Кочеты, соседи, родные, кум Александр, кума Марфа и бабка Степанида.

Главным обрядовым блюдом на крестинах стала заранее сваренная бабкина каша. Бабка Степанида сварила её из смеси пшённой, гречневой и ячменной крупы. А остывать её поставили в красный угол на столик под образа.

Когда гости расселись за крестинным столом в центре горницы, кум Александр взял остывший горшок с кашей и осторожно разбил его о стол:

– «Дай Божа на дзетак, авечак, каровак, свинак, коникав, усяму быдлу (скоту) прыплод, куме, куму и хросникам (крестнику) – здарове и багацце!» — вполне ясно проговорил он древний смысл обрядового вкушения бабкиной каши, разбив горшок так аккуратно, что каша осталась почти нетронутой.

После этого она была наложена на образовавшиеся от горшка черепки и роздана гостям, которые в ответ клали на стол мелкие монеты, отвечая шутками и прибаутками, тем создавая у гостей весьма весёлое настроение.

Затем все вместе стали петь песни, прославляющие бабку, кумовьёв, новорождённого и его родителей, пока не разошлись по своим хатам.

Теперь молодая мать была безмерно счастлива, бόльшую часть своего времени отдавая ребёнку, в то время как муж весь день работал на земле – в огороде, в саду, на скотном дворе, в поле и в лесу.

Их совместной, дружной и весёлой работе по дому и сельскому хозяйству пришёл логический конец.

Ещё в первую осень и зиму их супружеской жизни Пётр Васильевич, по примеру своего отца, собственноручно сделал многие предметы домашнего обихода. Они явились весьма полезным дополнением к ранее сделанному и переданному ему его отцом – столяром Василием Климовичем.

Но кое-что из отцовского мастерства Пётр всё ещё пока не освоил.

Его отец Василий Климович был и хорошим бондарем, мастеря кадушки различного размера: баклаги, барилки, дежи, доёнки и жлукты.

Двудонные низенькие бочонки для воды – баклаги он делал из еловых или дубовых клёпок, в одной из которых проделывал отверстие с затычкой. В баклагах носили воду и подвешивали их на большой толстый гвоздь, вбитый в стену хаты.

В аналогично сделанных, но в высоких бочонках на десяток литров – барилках – носили воду на сенокос, а в остальное время держали брагу или самогон.

А суженые кверху кадки для подготовки хлебного и блинного теста – дежи – он делал из досок, скреплённых лубяным обручем. Высота таких ёмкостей равнялась диаметру их закрывающей крышки.

Доёнку (подойник) свёкор давно сделал из клёпок, одна удлинённая из которых служила ручкой, а противоположная была с вырезанным литком.

Василий Климович сделал для будущей жены Петра и жлукт для замачивания и стирки белья. Это была широкая, высотой до метра, кадка на трёх ножках с, закрываемым деревянной пробкой, отверстием в днище для сливания грязной воды.

Однако и Ксения привезла с собой в качестве приданого балею – широкую, но низкую с ушками лохань для стирки белья.

От родителей Петру перешло древнее корыто (ночва), в котором и его самого купали в младенчестве и стирали бельё. Но теперь оно, чуть протекающее, использовалось только для рубки капусты и мяса.

А для хранения зерна, крупы и муки уже сам Пётр выдолбил из липы и ольхи несколько кадолбей разной величины.

Из дерева он также выдолбил небольшие плошки для провеивания зерна (опалушки) и мака (толчанки).

Он также из дерева сделал валёк, два карца, маслобойку, кубелы и кубельчики различных размеров, в которых, закрытых крышками с прижатыми через противоположные ушки засовами, соответственно хранилась одежда и материя, сало и мясо.

Валёк был обструганным плоским деревянным брусом с ручкой, которым при стирке колотили мокрое бельё. Им также обмолачивали лён и просо, и даже при необходимости при строительных работах трамбовали землю.

А выдолбленный из дерева карец с ручкой в основном использовался для воды и кваса.

Маслобойка же явилась первой пробой сил Петра в миниатюрном бондарном искусстве. Ему всё же удалась эта небольшая, но сложная новинка. Получился суженый кверху высокий бочонок, закрытый крышкой с отверстием для колотовки (била), к нижнему ударному концу которой он прикрепил крестовину для взбития молока.

А вот гончарным промыслом ни одно из поколений Кочетов никогда не занималось.

С наличием залежей глины на противоположном берегу ближайшей реки Локницы этим занимались лишь немногие крестьяне их деревни. Поэтому предметы гончарного промысла Кочетам приходилось у этих мастеров покупать или обменивать на свои продукты.

Создаваемую глиняную посуду деревенские гончары сначала формовали на ножном гончарном круге, затем обжигали заготовку в горнах или в домашней печи, и подвергали декоративной обработке.

К таким способам относились обваривание (гартаванне), задымливание и глазуровка (глазурованне).

Обваренная в овсяном тесте и затем обожжённая посуда получалась пятнистой (рябой), задымленная посуда – чёрной, а остальная посуда – красной, глазурованной и простой.

Среди заранее приобретённых изделий гончарного промысла в хозяйстве Петра Васильевича Кочета оказались гляк, жбан, макотёр, пражельник и спарыш – глиняная посуда из трёх, скреплённых одной ручкой, горшков с крышками, в которых носили еду в поле во время жатвы и сенокоса.

В гляках – маленьких, выпуклых сосудах с плоским дном, узким горлом и двумя ушками мать Пётра настаивала лекарственные травы и хранила растительное масло.

А в высоком сосуде – жбане – с выпуклыми боками, с чуть суженным горлышком, с носиком и ручкой Пётр держал питьевую воду, которую приносил в дом от дворового колодца в деревянных вёдрах на коромысле.

Для будущей хозяйки он приготовил и похожий на глубокую миску макотёр, своей шершавой внутренней поверхностью предназначавшийся для растирания на ней пестиком не только мака, но и по большей части семян льна, конопли и варёных картофелин.

А главным на кухне новой хаты Пётр считал, похожий на сковороду с плоским дном и низкими краями, пражельник, служивший для жарки картофеля, печения блинов, сушки грибов и ягод.

Но с окончанием зимы и наступлением весны домашние ремёсла тогда пришлось отложить до следующего сезона.

Весна первого года нового столетия набирала силу, приближая и время первой пахоты.

В хозяйстве Василия Климовича остались традиционная и основная для здешних мест, рассчитанная на двух волов, полесская соха и старая борона.

Поэтому Петру пришлось ещё той зимой сооружать соху заново, самому и для одной или двух лошадей, с учётом отсутствия у него волов.

Тогда первый семейный выход на пашню (заворыванне) для семьи Петра был, как сопровождённый обрядовыми действиями, праздник.

Но ещё за несколько дней до этого Пётр Васильевич совершил «провидки» – проверил и заколдовал будущую пашню на хороший урожай.

В поле он взял тогда с собой хлеб, соль и заранее освящённые в церкви соседнего села Пасынки ветки вербы, которые он втыкал на межу, обходя и осматривая поле.

Через несколько дней, надев новую одежду, молодые супруги рано утром отправились на свою первую пахоту.

Впереди шёл Пётр, погоняя двух лошадей, запряжённых в возок с лежащей в нём сохой. Сзади шла, провожая его, Ксения, держа в руках чистый рушник с хлебом и солью, служивших не только символом достатка, но и выполнявших роль оберегов.

Осенив себя, лошадей, соху и поле крестным знамением, и вкусив обмакнутый в соль кусочек хлебной корочки, Пётр Васильевич приступил к с нетерпением ожидаемому молодыми супругами священнодействию.

Это теперь было его поле, новое, ещё ни разу им не паханное. Оно лежало за его огородом, плавно спускаясь к реке, и предназначалось для посадки картофеля и части зерновых.

А Ксения тем временем покинула мужа, уйдя хлопотать по дому.

Запрягши лошадей в соху, и пройдя по новому полю всего три борозды, Пётр остановился, решив по традиции в первый день не напрягаться.

Он снова перепряг лошадей в возок, положив на него грязную, от ещё не просохшей земли, соху, и довольный двинулся к дому.

А там его уже ждал, с пришедшими гостями и родственниками, празднично накрытый стол, на котором кроме остывшего хлеба с солью, стояли миски с мясом, варёными яйцами, солёными огурцами, картофелем и стопкой домашнего обрядового печенья, по форме напоминавшего лошадь, возок, соху, борону и серп.

– «Ксюха, ну ты и малайчына (молодец)! Ты нават (даже) пераплюнула старыя традыцыи. Вунь, якия кони у цябе атрымалися (получились)! Ды и салёныя агурочки як раз да (к) яйках и мясе будуць!» – искренне обрадовался угощению свёкор Василий Климович.

– «Так (да), ужо! Мне з жонкай, нарэшце (наконец), пашанцавала (повезло)!» – ласково тогда погладил муж животик сияющей от счастья жены.

Закончив на следующий день с пахотой, через день Пётр уже приступил к боронованию просохшей почвы.

И если его отец для боронования своей старопахотной земли использовал старую плетёно-вязаную борону, то Пётр Васильевич для боронования свежей после вспашки почвы использовал сначала, сколоченный из нескольких суковатых обрубков ели, смык, а затем, сделанный из верхушки ели с обрубками сучьев, служивших зубьями, астрог (вершалину). При этом он пропущенные или затвердевшие комья земли собственноручно разбивал не общепринятой «мотыкой», а специально им сделанным деревянным молотком кукой.

И всего через несколько дней, во вторник, в подобное полному колосу полнолуние, в их деревне тогда начался весенний сев.

Погодные условия были самыми благоприятными – стояли пасмурные и безветренные дни.

Первый свой самостоятельный сев Пётр проводил самыми отборными семенами, смешанными с зерном из сжатого в прошлом году его матерью «зажинного» снопа.

А тем временем Ксеня навела в хате порядок и чистоту.

И на этот раз Петра, его соседей и родственников ждал богатый праздничный ужин. Ибо в их деревне издавна считалось – чем богаче стол, тем больше будет и урожай.

Во время застолья сосед дед Михай решил тогда ж пошутить и попросил у Петра спичек в долг.

– «Ты, што, спруцянев (очумел)? Хиба (разве) не ведаеш (не знаешь)? Ты хочаш каб (чтоб) да (к) цябе потым перайшла и частка яго ураджаю? Пеця, не давай яму запалак (спичек)!» – возмутился тогда Василий Климович, вырывая коробку спичек из рук доброго и доверчивого сына.

Но вскоре наступило лето и появились новые заботы.

День за днём в работе на огороде, в выгоне скота на общинные пастбища их деревни и в домашнем уходе за ним, в косьбе и уборке сена, а также в праздновании летних церковных праздников, в походах в лес и по гостям прошло тогда первое лето супружеской жизни Петра Кочета.

А в праздники Пётр Васильевич с Ксенией всегда навещали его родителей, с нетерпением ожидавших беременную старшую невестку, на это время наводя в своём доме идеальный порядок.

Тогда ж, войдя в отчий дом, молодые сразу увидели порядок в сенях, чистоту на кухне и в горнице. Но особенно Ксению в хате Василия Климовича поразила чистота, красота и убранство Красного угла.

Кроме последнего, принесённого с поля, дожинального снопа, сюда под божницу клали крашенные пасхальные яйца, просвирки, ветки вербы и свечи.

Эта божница наверно ещё помнила и свадебный каравай старших Кочетов, и их многочисленные бабкины каши.

Здесь же, в том числе согласно календарным и жизненным обрядам, семья шестидесятилетнего Василия Климовича совершала молитвы.

Перед Троицей красный угол украшали свежими венками и застилали стол чистой скатертью с праздничной вышивкой. А на стол клали хлеб, покрытый красивым рушником.

Но за церковными праздниками приходило и время сбора урожаев.

Тогда свой первый совместный семейный сбор урожая зерновых Пётр с беременной на восьмом месяце женой Ксенией запомнили надолго.

Из-за большого живота Ксения уже не могла наклоняться. А Петру тогда было ещё совестно заниматься бабьей работой. Потому он и решил тогда не жать хлеба, а косить.

Оставив дома серп, Пётр взял с собой косу, грабли и вилы.

И косил он очень аккуратно, укладывая скошенное ровными рядками.

Потом он сам же вдоволь и понаклонялся, собирая и увязывая снопы, для предварительной просушки расставляя их в бабки (мэндлики).

Закончив с «жатвой», Пётр свёз снопы на гумно для повторной сушки, уже в помещении (асець), и обмолота его там цепами.

И здесь тогда Ксения тоже не смогла существенно помочь.

Для обмолота Пётр использовал не только старый отцовский цеп, но и свой новый валёк, и специально сделанную решётку (абивалку).

А уже обмолоченное и собранное зерно Ксения ставила на провеяние.

Затем она же сортировала его, и ссыпала в закрома клети, перенося его туда небольшими порциями.

А потом пришло время собирать корнеплоды и копать картофель.

И здесь опять обошлось без беременной Ксении.

Помня печальный случай с Лидией, Пётр тогда оберегал молодую жену, самостоятельно выкопав, собрав, и убрав картофель на хранение. А Ксения, сидя на табурете, лишь помогла мужу в сортировке клубней.

Зато жена хорошо помогала ему в уходе за скотиной и птицей.

В деревнях Западного Полесья было хорошо развито животноводство, в котором основное место занимал крупный рогатый скот. Здесь его на душу населения было в полтора раза больше, чем в средней полосе России.

Причём в Полесье скота было не только больше по количеству голов, но и по их качеству.

Здешние быки и коровы литовско-белорусской породы были крупнее и потребляли больше более сытных кормов.

Эти потомки европейского тура были неприхотливы к качеству еды и лучше приспособлены к суровым условиям их содержания.

Местные волы были крупнее и широко использовались в качестве рабочего скота – тягловой силы не только при перевозке грузов и пахоты, но и при приведении в действие различных механизмов (мельниц, молотилок, лесопилок и других промышленных установок).

Однако при бороновании почвы и перевозке лёгких грузов и людей чаще использовали лошадей.

Западное Полесье также являлось районом с наиболее развитым во всей нечерноземной полосе Российской империи свиноводством.

И семья Кочетов в этом не была исключением.

Ксения откармливала своих шесть свиней и двух кабанчиков не только ядью, корнеплодами, желудями и зерном, но и давала им сочные зелёные корма, периодически выпуская их из свинарника порезвиться и погулять по двору.

В целях лучшего сохранения сала и мяса Пётр задумал провести убой одной из свиней лишь в начале зимы.

Но в первый год своей совместной жизни и из-за рождения первенца он не стал этого делать. К тому же молоденькие свинки ещё не набрали достаточного для убоя веса. Так что угощение и одаривание родственников и соседей свежиной супруги решили перенести на следующий год.

Тоже коснулось и овец. Лишь поздней весной и тёплой осенью Пётр дважды остриг своих овечек, набрав шерсти на вязание и ткани.

Но с удлинением тёмного времени суток – с конца осени и всю зиму – молодая семья Кочетов теперь подолгу вечеряла дома при свете лучин.

Долгими зимними вечерами Пётр занимался своей любимой художественной резьбой по дереву, а Ксения пряла, шила и вязала, напевая песни, иногда ногой покачивая детскую колыбель, которую лишь после рождения первенца, дабы как в прошлый раз не сглазить, смастерил муж.

Обычно люльку для ребёнка, подвешенную на верёвке к потолку, местные крестьяне сплетали из лозовых прутьев ракиты, в изобилии росшей по берегу, впадавшей в реку Нарев, местной речи Локница.

Но мастеровой Пётр соорудил колыбель из досок, брусков и реек, смастерив дугообразные ножки.

И теперь, сидя на лаве – массивной широкой и длинной доске, укреплённой на ножках-колодках, Ксения могла свободно доставать до люльки не всё время занятыми руками, а ногой.

Ксения была дочерью Мартына Николаевича Раевского, родилась и выросла в деревне Кривая того же Бельского уезда Гродненской губернии Российской империи, прочно привыкнув к деревенской жизни.

Хотя она и была воспитана в зажиточной многодетной семье – сына бывшей московской дворянки и дочери разорившегося мелкого шляхтича, приходившихся друг другу ещё и сводными братом и сестрой, – но имела практическое понятие о домашнем и тяжёлом крестьянском труде.

Кроме старшей дочери Ксении, её мать Анна Васильевна родила ещё пять дочерей (Христину и по две Степаниды и Марии – взамен умерших в младенчестве) и пять сыновей (Федота, Василия, Николая, Давыда и Ивана).

Через несколько лет после замужества Ксении её родители вместе со всеми младшими детьми переехали в недалёко расположенную от Пилипок деревню Котлы к внукам от рано овдовевшей второй дочери Христины.

Отец Ксении был бедным и незаконным отпрыском, представлявшим одну из побочных и засыхающих польско-литовских ветвей известного дворянского рода Раевских.

Родился он от любовной связи в 1862 году двадцатитрёхлетнего кандидата физико-математических наук Московского Университета дворянина Николая Николаевича Раевского с одной из первых богатых московских девиц Ксенией, скорее из любопытства к умным мужчинам, нежели к точным наукам, начавшей посещать университетские лекции.

Этот ярый славянофил так и не узнал о рождении добрачного сына, в феврале 1863 года неожиданно покинув Москву и поступив унтер-офицером в лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк под командование своего родственника – князя Яшвиля, сманившего способного молодого, патриотично настроенного мужчину военной службой во славу Отечества.

Мать Мартына – Ксения, став тогда жертвой бурной, но скоротечной любовной интрижки, была вынуждена бросить, попрекавших её родителей, и после родов уехать с новорождённым сыном из Москвы, от позора, к родственникам в западно-белорусскую деревню Гродненской губернии.

Там она со временем вышла замуж за Василия – местного вдовствующего зрелого зажиточного крестьянина из разорившихся мелких шляхтичей, на всякий случай, сохранив сыну фамилию и отчество его биологического отца – своего бывшего возлюбленного.

Даже в условиях деревенской среды мать и отчим дали Мартыну по возможности хорошее образование, научив его всему, что знали и умели сами, в том числе игре на стареньком фортепьяно и французскому языку, коим его мать владела в совершенстве.

Остальное довершили гены.

А со своим бывшим возлюбленным и отцом её сына Ксения больше никогда не виделась. Лишь обрывочные сведения о нём изредка доходили до северо-западной границы Беловежской Пущи. Здесь, дома она узнала, что её любимый Николя, в детстве получавший образование во Франции, Италии и Англии, и бывший затем в Москве одним из любимых учеников Т.Н.

Грановского, сделав после Московского Университета успешную военную карьеру, воевал сначала в Туркестане, а затем там же занимался хозяйством и благоустройством местного края.

Читала она и, в присланной ей из Москвы газете «Голос», его скандальную статью, вызвавшую жаркую полемику в обществе.

Редкие сведения о бывшем возлюбленном завершились в 1876 году известием о его героической гибели в Сербии, поднявшей восстание против Турции.

– Да, мой Николя стал достойным своих знаменитых отца и деда! – утерла она слёзы, узнав о гибели всё ещё дорогого ей мужчины.

Ведь прадед её сына Мартына являлся знаменитым русским полководцем, героем Отечественной войны 1812 года, генералом от кавалерии Николаем Николаевичем Раевским.

С годами Мартын Николаевич влюбился в свою сводную сестру Анну Васильевну и попросил у родителей благословения.

Но уже дочь Мартына – Ксения, названная так в честь бабушки, рано выйдя замуж и сменив фамилию, окончательно похоронила свою связь с родом Раевских.

Теперь она стала частью большой семьи со странной фамилией Кочет.

По соседству с домом Петра проживали семьи его двух дядей – младших братьев отца – Трофима Климовича с женой, сыном Степаном и тремя младшими дочерьми, и семья бездетного примака Захара Климовича с женой.

Ещё один младший брат отца – бездетный настоятель Сергей Климович – отец Сергий служил и жил при Православной Церкви Рождества Святого Иоанна Крестителя, открытой в селе Пасынки ещё в 1891 году.

Родители Петра – Василий Климович с женой Глафирой Андреевной и младшими детьми: тринадцатилетним Василием, его сёстрами погодками Евдокией и Пелагеей и двухлетней Верой – жили на противоположной стороне улицы в их старой отчей хате.

А всего на два года старший брат Петра Васильевича – Парфений – давно служил в царской армии унтер-офицером, что для выходца из крестьян было весьма неплохо. И это автоматически оберегало его младших братьев Петра и Василия от призыва на обязательную воинскую службу, не отвлекало их от житейских крестьянских забот, от дома, семьи и детей.

Более того, старший Парфений уступил Петру планировавшийся свой земельный надел с участком для дома, с уговором, что после службы, может быть, поселится в доме у брата.

А пока основной и главной заботой Петра и Ксении стал сын Борис.

К счастью, тот рос здоровым и жизнерадостным, доставляя радость и удовольствие молодым родителям.

А почти за три года до этого, строительство новой хаты для старшего, из живших рядом сыновей – Петра, его отец Василий Климович начал с заготовки леса, коего в округе было в изобилии, особенно шедших для этих целей сосен и елей.

Этот строительный лес семья Кочетов начала заготавливать уже на исходе февраля, пока древесные соки ещё не набрали силу.

В апреле с брёвен сняли кору и со всех сторон обтесали.

Совместно мужчины решили нижнюю часть дома-пятистенки строить из сосны, а верхнюю из ели.

Закладка хаты была обставлена торжественно и даже таинственно.

Строя свои дома, белорусские крестьяне неосознанно полагали, что над этим процессом господствует какая-то сила, во власти которой потом будут находиться их благополучие и жизнь.

Поэтому, в качестве жертвы этим силам, крестьяне Гродненской губернии под наружные углы будущего дома клали монеты.

Вот и июньским вечером в день закладки хаты отец Петра в присутствии гостей, в основном родственников и соседей, положил под правый угол будущего дома, над которым потом будет красный угол, монету в десять пенни и чёрствый кусок хлеба.

– «Василь, ты нешта (что-то) южо (уж) вельми (очень) танную (дешёвую) манетку паклав (положил), ды и хлеб у цябе чэрствы!?» – послышалось завистливое от соседа – деда Михая.

– «Так, не! Не танная (дешёвая) яна, усё нармальна!» – возразил тому Василий Климович.

– «Глядзи, стары, не пратрацься (не продешеви), з сынам-той старэйшым (старшим)! А то будзе (будет) твой сын бяздны (бедный), а дом сгние!» – снова послышался тот же голос продолжившего соседа.

Первые, самые нижние брёвна (падруба), положенные ими непосредственно на выровненный участок земли, были самые толстые.

Они могли выдерживать тяжесть всего дома, выполняя функции ленточного фундамента.

– «Пётр, падруба бо ад зямли будзе сыреть. Давай прахарчуем (пропитаем) падмурак (фундамент) старым ильняным (льняным) алеем (маслом). У мяне ёсць! Прыняси яго з склепа (погреба)!» – попросил сына Василий Климович.

– «Тата, а можа нам падмурак з калод зрабиць?» – предложил Пётр.

– «Ня стулы ю нас таки товстых (толстых) бярвення (брёвен) не! Ды и перепиливать их намучышся!».

– «Можа тады вяликия камяни пад падрубу падкладзем?».

– «А дзе ты их возьмеш, як падымеш и прывязеш?» – почти стихом ответил отец.

– «Бацька, пачакай (погоди)! У нас ж на двары пад дровницей давно прызапашаныя (припасены) товстыя (толстые) цурбаки, прасякнутыя (пропитанные) дзёгцем (дёгтем) и абпаленыя (обожжённые) на вогнишчы (костре). Давай их и возьмем!».

– «Цьфу ты, дурная башка, зусим (совсем) вылецела з галавы. Вядома (конечно) давай! Для гэтага (этого) ж я их давно и падрыхтавав (приготовил)! Так давно, што я зусим пра их и забывся (позабыл)!».

После этого обсуждения мужчины взялись за дело.

Под будущие углы хаты и через некоторые промежутки между ними были чуть вкопаны давно обожжённые в горящем дёгте чурбаки, которые отцу и сыну пришлось выкатывать из-под довольно высокой поленницы, временно завалив её во дворе.

А уж на эти чурбаки и была положена падруба.

– «Ну, усё (всё)! Пакуль (пока) хопиць (хватит)! Цяпер трэба падстава (основание) пад апечча (опечье) печы (печи) зрабиць (сделать), и печника запрашаць (приглашать)».

А пока они приступили к подготовке места – рытью неглубокой прямоугольной ямы у стыка внутренней стены дома.

В образовавшуюся яму они поочерёдно засыпали сырую глину, вбивая в неё камни средней величины.

А промежутки между ними заполняли мелкими камнями и осколками от больших камней.

Затем всё это они закрыли ещё одним слоем сырой глины, и снова в него вдавили камни и камушки.

А пока основание подсыхало, строители снова занялись стенами.

Тем временем младшие братья отца подвозили на подводах обожженный кирпич для кладки печи.

А когда основание высохло, отец с сыном поставили на нём кирпичный фундамент (опечье) под будущую русскую печь.

– «Пеця, а бо (ведь) падлога (пол) цяпер у цябе не земляны будзе – давядзецца (придётся) дравляны (деревянный) рабиць (делать)!» – сделал отец не совсем радостный для него, но радостный для сына вывод.

– «Ну и добра! Пакладзем (Положим) яго на лаги, а тыя (те) да (к) сцен (стенам) прымайстравали (приделаем)» – прикинул Пётр.

– «Дзявбци (долбить) шмат (много) давядзецца (придётся)!» – не обрадовал того отец.

Пока приглашённый знакомый печник по старым, изрядно измятым и потёртым чертежам, слой за слоем клал обожжённые кирпичи, скрепляя их раствором, отец с сыном продолжили заниматься домом.

И постепенно, день за днём, венец за венцом стали расти стены новой хаты, и почти вместе со стенами росла и кладка печи.

Хату, как везде в Белоруссии, строили торцом на улицу.

Дверь своего пятистенного дома Кочеты прорубили по длинной его стороне, выходящей во двор, и с учётом высоты будущего пола.

Торцы брёвен они скрепляли в простой замок.

– «Тата, а чаму ты змацоюваеш (скрепляешь) барвёны (брёвна) в просты замак (замок)?» – спросил Пётр.

– «А так мацней (крепче) будзе. Ниякай юраган дом не развалиць! И зубр таксама! (тоже)» – задумчиво ответил отец, продолжая подтёсывать топором пазы в брёвнах.

Торцевые и среднюю, с дверным проёмом, стены хаты Кочеты сделали с закотом. То есть, когда по мере приближения от последнего полного венца к будущему коньку двускатной крыши, брёвна постепенно укорачивались, создавая форму ступенчатого треугольника.

Но свою крышу они решили сделать с подсенью. То есть с нависанием общей крыши и над будущими сенями вдоль длинной стены дома, выходящей во внутренний двор.

– «Тата, у нас сцены (стены), як Египецкия пирамиды!» – просто ошарашил отца Пётр.

– «А што гэта (это), адкуль (откуда) ты ведаеш?» – удивился отец.

– «А мне дзядзька Парфений распавядав (рассказывал) и малюнки (картинки) паказвав (показывал)!».

На получившиеся в стенах выступы они потом положили жерди-латы, ставшие основой крыши, которую покрыли еловым гонтом (щепой).

Сам Пётр, с малолетства обученный отцом этому ремеслу, вырезал конёк на крышу – сдвоенные головы коней.

Глядя на аккуратную работу сына, Василий Климович мечтательно произнёс:

– «Пеця, я вось (вот) думаю: пабудуеш (построишь) ты дом, ажэнишся на маладуха, и нарадзицца у вас два сыны. И будуць яны табе памочниками, як гэтыя (эти) два каня на каньку твайго дома!».

– «Дай-то бог бацька!».

Потом они в лицевой стене и в боковых стенах, выходящих наружу усадьбы, прорубили отверстия для небольших застеклённых окон, которые позже сам Пётр украсил резными переплётами и наличниками.

Тем временем печник закончил кладку печи.

Поэтому строители переключились на пол. Отец принёс большие долота, долгое время лежавшие без дела в чулане его хаты. И Пётр ими и топором начал выдалбливать в нижних брёвнах пазы для крепления лаг.

С этим делом он возился довольно долго, потому Василий Климович пока занялся своим хозяйством.

Потом Пётр долго строгал высушенные половые доски, а Василий Климович вставлял окна.

Наконец занялись деревянным полом, коих в их деревне ещё почти ни у кого не было.

После него в низкий дверной проём с высоким порогом, для сохранения в доме тепла, повесили одностворчатую, деревянную с железным засовом дверь.

Затем Кочеты принялись за потолок, для чего на верхний венец поперёк хаты сначала положили балки (отёсанные с четырёх сторон брёвна).

На них настелили обтёсанные доски, сверху обмазав их глиной и засыпав мхом, присыпав его ещё и песком.

Мхом проконопатили щели между брёвнами венцов снаружи и внутри.

Закончив внутри дома, Кочеты приступили к завалинке, которая обычно ограждала жилой дом от холода и сырости.

Она представляла собой песчаную насыпь высотой до сорока сантиметров, засыпанную вдоль стен вокруг дома, и укреплённую лежащими на ребре досками, которые в свою очередь удерживались вбитыми в землю кольями.

Но теперь такая конструкция не годилась.

– «Тата, нам цяпер (теперь) нельга (нельзя) рабиць (делать) звычайную (обычную) прызбу (завалинку). Пол павинен (должен) ветраць (проветриваться) знизу. Давай зробим прызбу (завалинку) з адных дошак (досок) и выраж (вырежем) унизе маленькия акенцы для вентыляцыи» – предложил отцу Пётр.

– «Не, тады (тогда) дом будзе знизу прамярзаць. Давай лепш (лучше) рабиць (делать) як звычайна (обычно), але (но) в пясок уставим маленькия драюляныя (деревянные) палукашка (короба), як акенцы (окошки) для ветрання пад падлогай (полом). Ды и у нижних бярвёнах з чатырох, дзе трэба, акенцы палонку (прорубим). Владкуеш там склеп для бульбы (картошки) и караняплодав!» – не со всем из предложенного сыном, согласился опытный отец, высказав своё окончательное решение.

Так они и поступили. Хата Петра Васильевича Кочета получилась не только большой и вместительной, но и во многом новаторской.

Многие односельчане потом ходили к ним и смотрели, как построен дом, перенимая их опыт.

В основном закончив с домом, семья Кочетов приступила к надворным постройкам, которые сооружались из более дешёвого леса – ольхи и осины.

Но в хозяйственных постройках пол решили сделать по-старому – глинобитный.

Место будущих построек они разровняли, засыпали сырой глиной, долго молотками выравнивая грунт. Потом засыпали эти места песком и затрамбовали колодой, а окончательно довели их бельевым вальком.

Крыши хозяйственных построек они устлали толстыми слоями (более десяти сантиметров) крупной ржаной обмолоченной соломы, прижатыми к крыше длинными рейками, которые в свою очередь были связанны между собой и привязаны к стропилам. Это позволяло защитить слои соломы от ветра.

Позже Петру Васильевичу приходилось неоднократно чинить эти крыши, затыкая соломой образовавшиеся от ветра и дождя проплешины, и вспоминая предупреждение отца ещё в начале строительства:

– «Пеця, але (но) табе зараз прыйдзецца (придётся) часам (иногда) рамантаваць даху (крышу)!».

А завершили Кочеты строительство дома для Петра возведением вдоль длинной его стены с входной дверью со двора – сеней, которые, прежде всего, служили для утепления жилья и хранения хозяйственного инвентаря.

Из хаты через сени, в которых были выделены сенечки, камора и вещевая кладовая, можно было не только выйти во двор, но и пройти в клеть-кладовку, в которой хранилось зерно, продукты и одежда.

А в самих сенях с двумя небольшими застеклёнными оконцами стояли бондарные и плетёные ёмкости, ступа, и жернова. На стенах в два яруса висели полки с посудой и инструментом, корыта, сбруи, а на деревянных жердях сушились мешки. Здесь же для летнего использования стояла кровать и стол со скамьями.

Клеть делалась из тонких брёвен с закотом для крыши, с полом, но без окон.

Закрома для зерна делили на секции, в которых отдельно хранили рожь, овёс и ячмень.

Там же на жердях развешивали тулупы, кожухи и овчину.

Тут же стояли большие дощатые или плетёные ящики (кубелы) для картофеля и овощей, бочонки с салом и квасом, сундуки (скрыни) с тканями и одеждой, а позже и топчан, на котором потом летом иногда спали сыновья.

А под потолком подвешивались колбасы и куски копчёного мяса (кумпяки).

По окончанию строительства новая хата Кочетов была освещена специально приехавшим к родственникам отцом Сергием, и начался торжественный и официальный переход Петра в свой новый дом.

По традиции на ночь в новый дом запустили петуха.

– «Глядзице (смотрите), а то рыжы (рыжий) певень (петух)! Прям чырвоны кочет!» – кричали одни соседи.

– «Пеця глядзи, а то дзеци таксама (тоже) рудыми народзяцца!» – от души смеялись другие.

Наконец, Пётр по традиции взял в отчем доме горшок с ещё тлеющими углями, и внёс его в новую хату, поставив сразу в печь.

– «Ну, вось (вот), сынок! Ты и прынёс у свой новы дом часцинку хатняга (домашнего) агменю (очага) з-за чаго (из отчего) дома. Цяпер ажанися и будзь шчасливы!» – напутствовали его родители.

Тут же в новую хату вошли и гости.

Сразу стало видно, что родители и вся родня Петра постарались на славу – произвели уборку, припасли и расставили всё необходимое для жизни.

Слева от входа в глаза сразу бросалась чистая новая печь, на углу которой стояли две каменные плошки для сжигания останков корчей (пней) и освещения хаты.

По диагонали от неё в кухонном углу (бабином куте) уже стояла кадушка с водой и деревянным ковшом, и висели полки с посудой.

А справа на лавке, под которой была заготовлена бадья, стояли наполненные водой деревянные вёдра, круглое корыто и ведро для дойки.

В другом углу хаты, у смежной с горницей стены, стояла канапа – широкое, длинное, деревянное поднимающееся сидение с подлокотниками и спинкой, стоящее на четырёх массивных ножках, собственноручно Петром Васильевичем украшенное резьбой. Под его сидением был сундук (шлебан) с вещами.

Около печи над входом в горницу размещались полати, под потолком – горизонтальные жерди (ашостаки) для сушки белья и полотенец, а по другую стену с окнами – стол с лавками.

Через хату гости прошли в большую чистую комнату – горницу, где посреди неё стоял накрытый скатертью большой стол, на который женщины уже поставили кувшин с холодным квасом и закусками.

В горнице своей чистотой и красотой бросался в глаза красный угол (чырнов кут или покуть), к которому вдоль стен сходились, прибитые к полу и стенам, большие лавки, на одной из которых уже стояла дежа с хлебом.

В этом углу, служившим домашним алтарём, уже висела икона, обрамлённая красными вышитыми рушниками, а под ней на полочке хранились атрибуты различных будущих обрядов.

Новоселье в новой хате справляли долго.

Родни и соседей было много.

С сумерками уже зажгли лучники и по стенам хаты побежали тени от гостей, веселившихся перед предстоящими новыми трудовыми буднями.

И всё это Пётр вспоминал с окончанием очередного лета.

А поздней осенью они уже вместе с Ксенией вспоминали историю их бракосочетания.

После окончания строительства дома и прилегающих к нему хозяйственных построек главной целью целеустремлённого Пётра Кочета тогда стала женитьба.

Согласно новому закону о воинской службе и благодаря старшему брату Парфению, избежав призыва в армию, он по молодости уже дважды женился, но всякий раз неудачно.

Его первая жена Прасковья хоть и была молодой и красивой, но оказалась бесплодной, к тому же ленивой и сварливой. Она и закончила плохо, ранней весной провалившись в прорубь ближайшей реки Локницы, пытаясь доказать всем, что и она одна умеет ранней весной ловить рыбу.

У Петра только и остался в памяти её взъерошенный образ с топором и сачком в руках, и последняя фраза, брошенная ею на пороге:

– «А я зараз пайду и дакажу табе и тваим бацькам (родителям), што я и у сакавік (в марте) сама без мужавай дапамоги (помощи) змагу з-пад лёду дастаць рыбу!».

Второй брак Петра, с засидевшейся «у дзеуках» Лидией, также закончился трагически. Та, так и не разродившись, умерла при родах их первенца. В сердцах расстроившийся Пётр тогда даже сжёг заранее сделанную им люльку для младенца, объяснив это родителям:

– «Не трэба было мне бегчы наперадзе саней. Вось бы Жонка и дзиця жывыя были б!».

И теперь он искал себе невесту молодую, красивую, и, главное, работящую и хозяйственную.

И летом 1900 года на ярмарке в Пасынках, на которой Пётр был с отцом, им приглянулась молоденькая девушка, тоже приехавшая туда со своим отцом.

Мужчина и девушка разговорились и сразу понравились друг другу.

Пообщавшись, сговорились и их отцы.

Только мать Петра – Глафира Андреевна поначалу дома ворчала:

– «А ты, стары, ци што забывся прыказку: Не выбирай сабе жонку на рынку, а выбирай сабе жонку на…».

Но муж прервал её:

– «Ды (да) добра (ладно) табе, не юпершыню (не впервой), вось (вот) пабачыш яе в справе (в деле) и даведаешся (и узнаешь)!».

– «Так яны амаль (почти) незнаёмыя (незнакомы) адзин з адным (друг с другом)! Нават (Даже) на моладзевых (молодёжных) вечарынках не сустракалися (не встречались), мала бачыли адзин аднаго и не размавляли (не разговаривали)!» – всё ещё не унималась мать.

Ведь у этой пары не было традиционного для белорусской деревни длительного знакомства парня и девушки.

Но всё равно, в дом невесты в деревню Кривая заслали сватов. В их роли выступили словоохотливый женатый дядя и крёстный отец жениха – Трофим Климович Кочет со своей женой.

И вскоре родители молодых сговорились о сроках свадьбы и о приданом.

А поздней осенью, после окончания полевых работ, сыграли свадьбу.

Сначала молодые, как водится, венчались.

А поскольку в их деревнях не было своих церквей, то молодожёны естественно выбрали церковь их познакомившего села Пасынки.

И этот выбор был одобрен обеими парами родителей.

Даже саму службу венчания в этой православной церкви Рождения Святого Иоанна Крестителя отслужил дядя жениха – настоятель Сергей Климович, который буквально за несколько дней до этого получил свой сан от епархиального архиерея и настоятеля православной церкви, в которой до этого служил Сергей Климович, Георгия Победоносца – покровителя воинов, земледельцев и скотоводов – в городе Бельск-Подляски, основанном ещё Ярославом Мудрым.

Да и их венчание было назначено на 26 ноября – осенний день Святого Георгия.

Церковное венчание хоть и было обязательным, но в свадебном обряде крестьян Западного Полесья играло не главную роль, и было совершено за несколько дней до свадьбы Петра и Ксении.

Их брак был закреплён каравайным свадебным обрядом, который происходил с печением и разделом хлебного каравая, с угощением и благословением молодых.

А до этого обряда, как всегда, сначала был девичник, потом выезд жениха с друзьями за невестой, свадебные столы в домах невесты и жениха, и другие, включая расплетание косы невестой.

Все обряды свадьбы Петра и Ксении, впрочем, как и везде в Полесье, сопровождались пением многочисленных свадебных песен и были большим и ярким торжеством (вяселле) для всей деревни Пилипки.

И это запомнилось молодым супругам на всю жизнь.

А в качестве приданого родители Ксении собрали, кроме её одежды, ещё и подстилки, полотенца, скатерти и заранее сшитые самой невестой мужские сорочки. И всё это было собрано в расписанный красочным орнаментом сундук, который с сидевшим на нём шафером торжественно привезли в Пилипки в новый дом молодожёнов.

С тех пор прошло три с половиной года, и в вначале лета 1904 года, во вторник 7 июня, в семье Кочетов родился ещё один мальчик, которого на это раз назвали в честь отца – тоже Петром.

– «А в нас яшчэ (ещё) адзин кочеток нарадзився (народился)!» – делился радостный отец с многочисленными родственниками.

Дабы теперь не путать имена мужа и сына мать частенько называла младшего из них – Петром вторым. И это прозвище постепенно прижилось, просто прилипло к мальчику, занявшему люльку старшего брата.

– «Пётр други, падыдзи да Пятра першаму!» – через год в шутку иногда подзывал его отец.

И лишь наедине с младшим мать ласково называла его по-французски Пьером.

Шло время, сыны росли и крепли, а родители, каждый «на своём поле», работали, любили детей и друг друга.

Боря, уже в раннем детстве обладая сложным характером, всё же рос прилежным мальчиком. Он любил дом, лес и природу, с раннего возраста помогая строгому отцу по хозяйству и в благоустройстве земельного участка, обучаясь от него крестьянскому мастерству, постепенно становясь мастером на все руки.

Петя рос любознательным мальчиком. Ничто не проходило мимо его глаз, ничто не миновало анализа его пока детского ума. Он хотел всё знать, всё понимать и всё уметь. Поэтому ко всему внимательно приглядывался, иногда пробуя и ошибаясь.

Уже с самого раннего возраста у него проявилась склонность и тяга к систематизации и анализу.

Его интересовали и взаимоотношения между людьми, прежде всего между родителями, их отношения к нему и к старшему брату, взаимоотношения между другими людьми и их отношение к окружающему их миру – флоре и фауне.

Его также интересовало и поведение домашних животных, что, где и как растёт, почему и как меняется погода, как действуют и устроены различные механизмы.

Поэтому ещё в малом возрасте у него стало появляться своё мнение по разным вопросам, часто несовпадающее с мнением родителей и брата и других людей, даже старших по возрасту, постепенно формируя из мальчика нонконформиста.

Однако в бытовом поведении Петя часто проявлял чувство солидарности с другими, в том числе с озорниками сверстниками.

Но особенно он почитал своего старшего брата – всегда весёлого Бориса. Тот обладал неиссякаемым чувством юмора и часто смешил младшего, хохотавшего иной раз просто до упаду.

Правда Боря всегда старался навязать своё мнение окружающим, и прежде всего друзьям и Петру. Потому у него не вязалась дружба со сверстниками. И только младший брат внимал ему, или пока делал вид.

Петю не смущали иной раз даже до слёз обидные шутки Бориса. А вот друзья ему такого не прощали. За что тот мстил им потом ещё более язвительными высказываниями в их адрес.

Но, несмотря на это, друзья почему-то уважали упорного, волевого, независимого и решительного Бориса, и старались не спорить с ним.

Им видимо импонировали его моральная сила, целеустремлённая серьёзность и практичная изобретательность в делах.

Однако природная скрытность Бориса не позволяла ему раскрыться даже перед своими близкими – младшим братом и родителями, особенно перед всегда находившейся рядом матерью, которой он часто перечил, и перед отцом, которого побаивался из-за его строгости и сурового нрава.

В противоположность старшему брату, другим по отношению к матери был Пётр. Он уважал мать, которую очень любил и никогда с ней не спорил, хотя отца тоже побаивался.

Мать обратила внимание на тягу младшего сына к музыке, но обучить его пока не могла, хотя сама раньше умела играть на фортепьяно.

Но где его найдёшь в этой деревне.

Петю всегда тянуло к чему-то новому, интересному, ранее ещё ему неизвестному.

В отличие от Бориса, Пётр с удовольствием занимался с матерью французским языком. В их семье говорили как по-русски, так и по-белорусски. И очень редко по-французски: только мать и в основном с младшим сыном.

В такие моменты Пётр Васильевич шутил с ними:

– «Я вас не разумею!».

– Тата (папа), а ты таксама (тоже) вучы (учи) французскую мову!» – тогда советовал Пётр второй Петру первому.

И это не было нонсенсом для их деревни.

Некоторые старые жители ещё кое-что помнили от своих предков о нашествии наполеоновских войск, об их расквартировании и проделках в здешних сёлах, ещё помнили некоторые французские слова и словосочетания.

А старшие Кочеты ещё помнили историю незаконного рождения их общего отца – вовсе не ставшего кротким Клима – от знатной бабушки шляхтички и молодого французского офицера-кавалериста.

Они также хорошо запомнили историю происхождения своей странной фамилии – Кочет.

Их отец – совсем бедный восемнадцатилетний крестьянин Клим, воспитывавшийся в чужой крестьянской семье, – весной 1831 года был рекрутирован в армию восставших поляков, когда их национально-освободительное движение докатилось и до Беловежской Пущи.

Тогда крестьяне Западной Беларуси жили как бы между молотом и наковальней. Их угнетало и царское правительство и, находящаяся к ней в пока молчаливой оппозиции, своя местная шляхта.

Ещё до третьего раздела Речи Посполитой, при котором территория Беларуси оказалась под властью Российской Империи, бывший правитель этих земель Станислав Август Понятовский – будущий любовник Императрицы Екатерины II-ой – принял ряд конкретных мер по подъёму крестьянского сословия.

Но это привело к ссоре с литовско-белорусским дворянством, не желавшим идти по капиталистическому пути и терять свои доходы и привилегии.

Позже такая проблема досталась Екатерине II-ой, которая после включения этих земель в состав Российской Империи, сделала ставку на способную к договорам шляхту, нежели на тёмного и непредсказуемого белорусского мужика.

Она одарила шляхту новыми привилегиями, а крестьян – новыми повинностями.

Подымный (подомный) налог она заменила подушным и прибавила рекрутскую повинность.

При ней усилилась и барщина. Естественно крестьяне начали роптать.

Но, подавляемые центральной властью и местными панами, они пока ещё не могли самостоятельно организоваться на отпор им.

Во время войны с Наполеоном её внук – царь Александр I-ый – на себе почувствовал неблагодарность шляхты, часть которой повернула оружие против Российской Империи.

В этот период и крестьяне Полесья надеялись, что с приходом Наполеона будет отменено крепостное право, как было сделано им во Франции.

Но Наполеон побоялся «Le moujik», и получил в своём тылу рост стихийного партизанского движения.

После победы над Наполеоном бывшие крестьяне (солдаты и партизаны) Полесья, как и во всей царской России, надеялись, что после войны – за их заслуги перед Отечеством – царь отменит крепостное право.

Но Александр I-ый ограничился только принятием «Закона о вольных хлебопашцах», лишь временно заморозив ситуацию.

И вот теперь у крестьян Полесья – участников польского восстания – появился шанс борьбу против царского правительства повернуть и на борьбу против своих угнетателей – местных панов.

Ведь положение крестьян Западного Полесья оставалось трудным.

Пока количество крестьян, работавших на государство, было незначительным, местное дворянство стремилось усилить эксплуатацию своих крестьян, дабы выстоять в конкуренции с нарождающимся слоем капиталистов.

Потому в это время на территории Полесья и начались крестьянские волнения. Но крестьяне не очень-то и хотели воевать, в общем-то, за чуждые им национальные интересы своей местной шляхты, которой крестьяне были нужны лишь как пушечное мясо.

Посему, даже наскоро обученных, их сразу бросили в бой.

И под Вилейками, как и под многими другими городами Польши, повстанцы были разбиты правительственными войсками и рассеяны.

Разбившись на небольшие отряды, чтобы избегать больших сражений, они стали нападать лишь на тылы царских войск – военные склады и транспортные обозы, в общем-то, занимаясь разбоями и грабежами.

Но, возглавивший один из таких небольших конных крестьянских отрядов, молодой и задиристый Клим, действуя по-петушиному лихо, заодно с огнём и мечом пройдясь и по панским имениям, начиная с имения своего господина, получил прозвище «Чырвоны Коча» (Красный Кочет).

Невольно присоединившиеся к восставшей шляхте, крестьяне, видели, что это восстание им лично ничего не даёт, и воспользовались случаем для сведения счётов со своими непосредственными поработителями.

А когда они узнали объявление царского правительства о том, что крестьяне, добровольно сложившие оружие, будут прощены, все они покинули отряды, разбежавшись по своим деревням и хатам.

К тому же у шляхтичей – участников восстания – эти имения были конфискованы, а сами они преданы суду – им учинили «разбор шляхты».

Заодно царь Николай I-ый отменил униатство, закрыл Виленский университет и перевёл часть недовольных шляхтичей в однодворцы.

Но его реформы («реформы Киселёва») позитивно отразились лишь на государственных крестьянах.

Им облегчили повинности, перевели с барщины на оброк и запретили сдавать их в аренду. Поэтому крестьяне, принадлежавшие местным панам, стали смотреть на государственных крестьян с завистью, а на своих панов – с ненавистью, тайно лелея мечту о выходе из крепостной зависимости.

Но к таким крестьянам уже не относился, невольно освободившийся от крепостной зависимости, молодой Клим.

И со временем его белорусское прозвище Чырвоны Коча, или по-русски Красный Кочет, трансформировалось просто в фамилию Кочет.

А все его сыновья теперь носили эту фамилию, осев, в основном, в деревне Пилипки – на всякий случай подальше от всевидящего ока властей.

Прошли годы, многое забылось. Постепенно стёрлась из памяти следующих поколений острота прошлой борьбы и горечь утрат.

Сыновья Клима обустроились, обзавелись хозяйством, семьями, двое из них вырастили детей, растили внуков и правнуков.

Но жизнь крестьян (полешуков) Западного Полесья царской России была нелегка.

В отличие от соседних низких, полуразрушенных и закопченных хат их деревни с их отвратительными запахами от нечистот, дом Петра Кочета был построен позже.

Поэтому, вместо курной избы, новое жилище было построено с выходящей на крышу дымовой трубой, что позволяло избежать грязи и копоти внутри дома.

Да и воздух в такой хате был чище, хотя в сенях за стенкой с печкой нередко до середины весны зимовали поросята, телята, ягнята и куры с гусями.

А по весне начиналась самая тяжёлая пора в жизни крестьян – старые запасы уже заканчивались, а до нового урожая было ещё далеко.

Особенно страдали бедные и многодетные семьи с малолетними детьми. Такой многодетной и была семья Василия Климовича.

Поэтому Петру Васильевичу приходилось помогать отцу и своим младшим брату и сёстрам. Хотя он всё понимал, но всё равно злился на это, иногда вымещая недовольство на молодой жене, практически не помогавшей ему на дворе, в поле и на огороде.

Зато та хороша была в доме, держа его, насколько это было возможно, почти в образцовом порядке.

Да и в уходе за скотиной она почти всегда поспевала впереди мужа.

Ксения придумывала различные блюда из того, что было под рукой.

И частенько ей в этом «помогал», насколько мог, младший Пётр.

Иногда, в самом крайнем случае, из-за нехватки муки, она пекла хлеб с двойной примесь мякины, состоявшей из высушенных листьев папоротника, вереска и копытника, берёзовой коры и различных корений.

И хотя такой хлеб был невкусный и весьма тяжёл для пищеварения, но он всё же был!

Но чаще всего Ксения Мартыновна пекла хлеб из не тщательно просеянной ржаной муки с примесью ячменя и картофеля.

И он её домочадцами считался вкусным и здоровым.

В некоторых крестьянских домах для выпечки хлеба хозяйки использовали винную барду, то есть, оставшееся от винокурения зерно.

На винокурнях его обычно выбрасывали или отдавали на корм скоту и вовремя подсуетившимся бедным крестьянам.

Иногда некоторые крестьяне в качестве добавки к хлебу из ржаной муки использовали муку из соломы. Такой хлеб был хуже, чем с использованием барды, но лучше, чем с мякиной, или лебедой, дубовыми желудями, древесной корой или с оленьим мхом.

Все члены разных семей Кочетов были неприхотливы в еде, питались тем, что бог пошлёт. В основном это были огородные овощи, молоко и самодельные молочные продукты, яйца и мясо птицы.

А зимой изредка у них на столе появлялось мясо говядины и свинины, а уж тем более в изобилии были также сушёные и солёные грибы и огурцы, квашеная капуста, мочёные яблоки и ягоды, сухофрукты и мёд диких пчёл.

Бортники, коим был Василий Климович, добывали его по опушкам леса. И этим он с азартом занимался до почтенного возраста, приучив к этому занятию и некоторых своих сыновей, самым удачливым из которых оказался Пётр Васильевич.

Он даже специально помогал диким пчёлам, прикрепляя на высоких ветвях деревьев самодельные улья.

– «Бора, Пеця! Пайшли вулей для пчол будаваць (строить)!» – бывало, в шутку звал он на помощь своих малолетних сынков.

Но самой желанной едой для крестьян всё же был хлеб.

Кроме него крестьяне Западного Полесья в основном ели картофель, причём в разных видах и круглогодично.

Он частично замещал нехватку хлеба и овощей.

Необходимой едой были щи из кислой серой капусты, приправленные овсяной или ячменной крупой, а также борщ из бураков (свёклы) и кашица – приправленная луком похлёбка из круп.

Крестьяне также охотно ели горох, чечевицу, редьку с квасом и луком, и различные пироги.

Изредка они ели жареное мясо гуся или поросёнка, а иногда и рыбу, не употребляемые в постные дни.

В праздники ели баранину (овечье мясо) или копчёную говядину.

Зато сало употреблялось практически ежедневно и в самых разнообразных кушаньях.

Младший Петя с малолетства привык сосать засохшую шкурку от куска сала.

– «Ксень, што у цябе Пецька разарауся-то? Дай-ка яму скурку сала пасмактаць!» – иной раз слышалось в адрес Ксении якобы возмущённое от Петра старшего.

По весне крестьяне начинали использовать крапиву и щавель, в основном варя из них похлёбку.

И эти традиции сохранялись веками, годами передаваясь из поколения в поколение.

Хотя западным полешукам и был массово присущ консерватизм, практицизм и индивидуализм, стремление к независимости, но упорство и трудолюбие, терпеливость и обязательность, высокая способность к адаптации в иной этнической среде, часто за счёт внешнего отказа от своей этнической принадлежности, позволяли им легко ориентироваться и принимать санкционированные государством действия.

На всё это конечно наложило отпечаток и стратегическое положение территории Западного Полесья, которая часто становилась полем битвы различных народов и государств за свои интересы.

– «Праз (через) наша Заходняе Палессе не раз прахарыли (проходили) войны» – как-то объяснил Пётр Васильевич своей молодой и пытливой жене следы былой разрухи в их и соседних деревнях.

И словно накликал.

Новые напасти неожиданно обрушились не только на Кочетов, но и на всю страну – в России началась революция, сведения о которой доходили до Пилипок урывками и с опозданием.

А в конце октября 1905 года домой в Пилипки возвратился участник войны с Японией Григорий Денисюк – сосед и друг детства Петра, призванный в армию ещё в 1890 году.

Из рассказов этого участника и очевидца, из обрывков сведений из газет и дошедших до деревни слухов, Петру постепенно открылась безрадостная картина этой войны.

Он хорошо помнил тревожные февральские вести 1904 года о внезапном нападении японцев на нашу эскадру на внешнем рейде Порт-Артура и последующую затем высадку японских войск в Корее.

Он ещё не забыл, как всю вторую половину того же года вся их деревня переживала за защитников осаждённого Порт-Артура, за наши корабли в Жёлтом море.

А отступление наших войск под Мукденом и разгром нашей эскадры в Цусимском сражении окончательно расстроил крестьян деревни Пилипки, винивших теперь в неудачах царское правительство и лично Николая II-го.

Пётр вспомнил, что как-то в Пилипки кто-то привёз экземпляр петербургской газеты «Новое время», и умевшая читать по-русски Ксения прочитала односельчанам одну из статей, в которой ведущий публицист, представленный истинным патриотом России, М.О. Меньшиков писал:

– «Нет сомнения, что без обеспечения Америки и Англии Япония не сунулась бы с нами в войну».

Из этой же газеты односельчане узнали и о предательстве их союзника Франции:

– «Почти все почувствовали веяние холода в атмосфере франко-русских отношений».

Но всех односельчан просто ошарашил вывод молоденькой женщины, когда по прочтении газеты, Ксения Мартыновна Кочет вдруг неожиданно успокоила их:

– «Не беспокойтесь! Мы всё равно победим, рано или поздно. Как бы сейчас не обстояли там дела, но победа будет за нами! Ведь Япония имеет дело со страной, которая на протяжении всей своей истории ещё никогда и никому не платила контрибуции!».

На одобрительные и удивлённые возгласы односельчан Ксения Мартыновна ответила объяснением, что такое контрибуция и откуда она всё это знает.

И с тех пор её авторитет в деревне стал непререкаем, даже среди пожилых и мудрых крестьян.

А Пётр стал смотреть на жену другими глазами, с уважением и исподволь, словно изучая, разглядывая её.

А их совместные разговоры всё чаще стали касаться политики и других сторон общественной жизни.

И вот теперь, пригласив в дом Григория, супруги Кочет вели с ним совместный разговор.

– «У нас, у простых салдат з вёски (из деревни) всё ж мала ваенных ведав (знаний) – начал говорить Григорий о том, в чём убедился на собственном опыте – Я бачыв (видел), як нашы афицэры кидаюцца (шарахаются) ад цяжкасцяв (от трудностей), не ведаючы што рабиць аддаюць (отдают) дурныя (глупые) загады (приказы)».

– «Ды у нас народ бедны, забиты. Начальства любиць лисливцав (льстецов) и падхалимав, а разумным и прынцыповым дарогу не даюць» – со знанием дела и неожиданно для присутствующих продолжил Пётр Васильевич Кочет.

– «Да, нам всем надо учиться, в том числе и на своих ошибках» – заметила его жена Ксения.

– «Вучыцца? Сказала таксама (тоже). Я вунь… нияк (никак) руски мова не здужаю (не осилю). А ты – вучыцца!» – возбуждённо возразил ей муж Пётр Васильевич.

– «Ужо лепш (уж лучше) бы ты вывучыв адразу (сразу) японскую мову (язык)!» – засмеялся друг и сосед Григорий.

Живя в глуши, вдали от дорог и больших городов, они тогда ещё не знали, как в России возникла и стала развиваться революционная ситуация, которой предшествовал мировой экономический кризис, а теперь добавилось и поражение царской России в войне с Японией.

Хотя мировой экономический кризис начала XX-го века не имел решающего значения для экономики Западного Полесья, поскольку его экономика развивалась, в основном, на базе использования лесных богатств и минеральных ресурсов, а также переработки сельскохозяйственных продуктов, но и он не обошёл этот край стороной.

Этому способствовало углубление связей сельского хозяйства с рынком, который требовал мясомолочную продукцию и расширение посевов зерновых технических культур и картофеля.

Капиталистические веяния ударили и по, всё чаще использующим наёмный труд, помещичьим хозяйствам, владевшим на тот период примерно сорока процентами всей земли. Потому большинство из них не смогли приспособиться к новым капиталистическим отношениям, и пришли в упадок.

Боясь полного разорения, многие дворяне, чиновники и офицеры стали продавать свои земли, а крестьяне – скупать их. В западных губерниях Российской Империи им стала принадлежать треть всей земли.

Однако их землевладения не были свободной буржуазной собственностью, а были обременены различными ограничениями.

Крестьяне несли три вида повинностей и податей: казённые (выкупные платежи и государственный поземельный налог), земские (земский поземельный налог, а также дорожные, транспортные и полицейские повинности) и мирские, за счёт которых только крестьянами содержались волостные правления, суды, сельские старосты, школы и прочее. Без разрешения сельской общины, к которой были приписаны все крестьяне, они не могли продать свой земельный надел или уйти на отхожие промыслы.

В начале века лишь около десятой части всех крестьянских хозяйств Западного Полесья считались зажиточными, а половина из всех крестьянских дворов владела землями, площадью от одной до десяти десятин, что не обеспечивало прожиточный минимум средней крестьянской семье.

Соответственно примерно сорок процентов крестьян Западного Полесья жили очень бедно, еле сводя концы с концами, или полностью разорялись, уходя в город.

Перенаселение пяти западных губерний царской России составляло более двух миллионов крестьян, что составляло более половины трудоспособного населения деревни.

Это вызвало эмиграцию крестьян – наиболее бесправного сословия – в малонаселённые районы России и за границу – в Канаду, США, Австралию и другие страны.

Но несколько семей Кочетов это пока не задело, как пока их вплотную не коснулась и революция, вести о которой всё чаще доходили и до Пилипок.

Через неделю после кровавого воскресенья 9 января 1905 года в Санкт-Петербурге, весть о котором со временем донеслась и до Западного Полесья, в нескольких городах России состоялись стачки протеста, в том числе и в Варшаве.

А в конце июня до Пилипок уже дошли вести и о восстании на броненосце Черноморского флота «Князь Потёмкин Таврический» и о восстании в Лодзи.

А в октябре началась уже всеобщая всероссийская стачка.

Но расстрел 18 октября в Минске народной демонстрации теперь не на шутку перепугал и крестьян.

А декабрьское вооружённое восстание в Москве окончательно убедило крестьян Полесья поддержать в городах рабочих.

Поэтому в конце этого же года неугомонный сосед Григорий, бывший всего два месяца назад солдатом, уехал в Минск, где сразу вступил в партию «Белорусская социалистическая громада», уже в январе 1906 года поучаствовав наблюдателем на её II-ом съезде.

Но через год эта партия фактически прекратила свою активную деятельность, сконцентрировавшись на издании популярной легальной газеты на белорусском языке «Наша нива», а поучаствовавший в революции крестьянин Григорий вернулся в Пилипки.

И начались годы реакции.

Однако и крестьянам Западного Полесья эта революция кое-что всё же дала. Для всех российских крестьян были отменены выкупные платежи, и им было даровано право на свободное передвижение и выбор места жительства.

– «Рыгор (Григорий), а ты юсё ж не дарэмна (не даром) зъездив у Минск. Вунь нам свабоду перамяшчэння (передвижения) прывёз!» – немного с завистью шутил Пётр.

Он прекрасно понимал, что ему, обременённому семьёй и хозяйством, сделать тоже, что сделал неженатый Григорий, было просто невозможно.

А хозяйство у Петра было просто на зависть соседям. После завершения строительства хаты с пристройками, он с отцом и его братом построили и второй ряд хозяйственных построек своей усадьбы.

А усадьба Петра Кочета площадью менее двух десятин (полтора гектара), как и большинство усадеб Полесья, была погонной, но двухрядной.

Её ширина по улице составляла чуть больше шестидесяти метров, а длина, с постройками и двором, с садом, огородом и полем – более двухсот пятидесяти. Кроме того, отец выделил ему по другую сторону от деревни поля площадью четыре с половиной десятины.

Таким образом, Пётр Васильевич Кочет, как проживающий рядом старший сын Василия Климовича, стал владельцем шести десятин земли.

В главном ряду его с чистым двором усадьбы вслед за хатой, стоящей торцом к улице, размещались придомные хозяйственные постройки, включая погреб в сенях для хранения картофеля, квашеной капусты, лука и молочных продуктов.

А далее к заднему торцу дома и к сеням были пристроены тоже срубная истопка (варывня) с печью-каменкой и очагом-жаровней, также служащая для хранения продуктов и подготовки зимой корма скоту, большая клеть-кладовка, дровница и баня с пристроенным к ней предбанником.

Баню с предбанником (промыльником) Петр Васильевич соорудил из относительно тонких брёвен, с двускатной крышей и двумя оконцами.

Полог выложил из жердей и горбыля.

Вдоль стен он поставил лавки, а у печи разместил полок, на котором потом не раз намыливал тела своей жёнушки и сыночков.

Печь-каменка была сделана тем же знакомым печником, но теперь весьма прогрессивно – с вмурованным в неё котлом для воды, с выходящей на крышу дымовой трубой, и с разогревающимися камнями для образования пара.

Во втором ряду усадьбы – скотном дворе – построек было не меньше.

Этот второй ряд построек соединялся с первым вспомогательными хозяйственными помещениями – поветями, сенниками, и навесами для выгула, под которыми был проезд в сад, огород, на поле и к речке Локница.

Можно было из хаты усадьбы, напоминавшей в плане букву «П» пройти в любое хозяйственное помещение, не выходя под дождь во двор.

Во втором ряду, в основном, были конюшня с тремя лошадьми, хлев (под одной крышей и в одних стенах – коровник, свинарник и овчарня) для четырёх коров, шести свиней, двух кабанчиков, и пяти овец, а также помещения для кур и гусей, под двускатной крышей которых размещался большой сеновал.

Накапливавшийся зимой навоз из хлева не вывозился, обогревая находившихся там домашних животных выделяемым им от брожения теплом. И лишь ранней весной, после схода снега, он вывозился на поля.

А завершался этот ряд в углу двора гумном (клуней) для сушки и хранения снопов – срубной постройкой с неплотно подогнанными брёвнами (для вентиляции) и крутой, низко спускающейся, четырёхскатной соломенной крышей.

Посреди этого гумна был глинобитный ток для молотьбы железными цепами, а по его сторонам имелись засеки.

Рядом с гумном самим Петром была сделана двух ярусная сушильня (евня) для сушки над печью-каменкой ещё не обмолоченных снопов.

А в саду, который рос сам собой, было восемь яблонь, три груши, несколько кустов красной и чёрной смородины, и крыжовника.

В огороде, за которым следовало картофельное поле и поле с зерновыми культурами, Кочеты, как и все крестьяне их деревни, выращивали капусту и огурцы, корнеплоды (морковь, репу и свёклу), лук и чеснок, петрушку и укроп, а так же горох и бобы.

Лошади в крестьянском хозяйстве были, конечно, не скаковые, а рабочие, выносливые. Они использовались для пахоты и боронования почвы, а также для перевозки грузов.

Зимой Пётр Васильевич запрягал свою тройку лошадей (реже пару) в им самим же сделанные сани с загнутыми, окованными железом, полозьями и с решётчатым кузовом, и семья разъезжала по окрестностям, по гостям, или на ярмарки в Пасынки или в Бельск-Подляски.

Когда они выезжали всей семьёй за ворота, сидящая сзади на овчине дощатого сидения, его жена Ксения с сыновьями, сквозь набегающий от быстрой езды холодный поток воздуха, кричала мужу:

– «Петя! Мы едем, ну, прям, как шляхтичи!».

– «Тата, давай хутчэй (быстрей)!» – подбадривал отца Борис.

– «Тата, глядзи (смотри) не перакулив (не опрокинь) вазок!» сдерживал задорно смеющегося отца Петя.

Зимой домашнюю скотину помимо сена подкармливали ещё овсом и мякиной с варёным картофелем.

Почти главной едой в их деревне всегда считалось молоко. Летом от коров Кочеты получали до пяти литров молока в день, а зимой лишь до трёх.

С овец Пётр Васильевич сам состригал шерсть, а после её обработки Ксения Мартыновна пряла из неё сукно, шедшее затем на одежду.

Для этого домашнего зимнего ткачества муж соорудил ей в правом ближнем углу горницы довольно сложный ткацкий станок (кросны).

На его деревянный каркас (ставы) Пётр Васильевич установил два деревянных вала (навои), на один из которых должны были навиваться нити основы, а на другой – наматываться полотно. Он смонтировал и два параллельных прутка (верхний и нижний), на них надевались рядами нитяные петли (ниты), сквозь которые протягивались нити основы.

От количества таких нитов зависел узор будущей ткани.

Сделал он и смонтировал и другие приспособления к станку, завершив его сборку монтажом рычагов и блоков для приведения в движение нитов.

После долгой наладки и опробования, станок заработал, а Ксения просто светилась от счастья, улыбаясь мужу:

– «Петя, а ты у меня оказывается большой мастер!».

– «Ды (да) вжо (уж), яки я майстар? Вось (вот) ты зараз будзеш у нас майстрыха. Усих абыходзиш (обошьёшь) и апранеш (оденешь)!» – не согласился он.

Но теперь Петру нужно было позаботиться об основном сырье.

Ведь для ткачества в домашних условиях был нужен, прежде всего, лён, а потом уже овечья шерсть и волокно конопли.

Но Кочеты лён пока не выращивали.

– «Купим у суседзяв. Лён у цябе будзе!» – успокоил он жену.

На каждом этапе обработки льна использовались свои инструменты и приспособления.

Сначала стебли собранного и высушенного льна вручную перебирались и сортировались женщинами.

Потом обивали льняные головки с семенами, для чего служил валёк (праник).

Далее лён мяли с помощью мялки (церницы), а волокно очищали с помощью трепала (трапла).

А чесали льняное волокно с помощью гребня, теперь уже с металлическими зубьями. Также обрабатывали и коноплю.

Обработка же овечьей шерсти была проще: после стрижки овец её мыли и чесали.

А пряли крестьянки вручную с помощью лопатообразной прялки (прасницы), сматывая готовую пряжу в мотки на вилкообразном мотовиле.

Белорусские крестьянки изготавливали ткани в домашних условиях на горизонтальном ткацком стане, в основе которого была четырёхугольная рама с навоями для пряжи и полотна.

Ткани для женской одежды изготавливались с узорами и клетчатые.

Из шерстяных это были андарак (разновидность юбки) и суконник, а из полотняных – спадница (нательные штаны) и палатняник (фартук).

Изготавливались также декоративные ткани: покрывала, скатерти и полотенца (ручники), а также простые ткани для хозяйственных нужд.

Из тканей крестьянки сами шили себе различную одежду и головные уборы.

Женские головные уборы и причёски сразу всем демонстрировали семейное положение и возраст крестьянки.

Гладко зачёсанные на прямой пробор, заплетённые от затылка в одну или две косы с вплетёнными в них лентами, свободно свисающие вдоль спины волосы, сразу выдавали девичью причёску.

Девичий головной убор не должен был закрывать собой макушку головы.

Поэтому девушки обычно носили венки или головные повязки (шырышки и скиндачки) из сложенного вдвое и завязанного на затылке, тонкого, хорошо отбеленного домашнего холста, шириной до тридцати сантиметров.

Венки же изготавливались на твёрдых лубяных обручах толщиной около десяти сантиметров, которые обшивались домашним холстом, снаружи которого нашивался, ярко разукрашенный цветными нитками, мишурой и бусами, налобник.

К основе венка крепились живые или искусственные цветы, зелёные руту и барвинок, и крашеные перья, а сзади – разноцветные ленты.

Венки ежедневно носились девочками с десяти лет.

А праздничные венки украшались ярче и богаче.

Головной убор замужних женщин был сложнее, и состоял из трёх частей: обруча, чепца и намитки.

По совету матери Анны Васильевны Ксения свой головной убор сделала практически самостоятельно.

На обруч (кибалку, тканку или лямец) из жгута льняной кудели, лубяного ободка или гибких ивовых прутьев она накручивала свои не заплетённые чёрные вьющиеся волосы.

Поверх волос она надевала чепец с рисунками красных оттенков, который стягивала на затылке шнурком.

Свой чепец Ксения связала из домашних разноцветных суровых ниток, украсив налобную часть оборками, кружевами и бусами. Он конечно уступал богатому чепцу какой-нибудь шляхтички, сделанному из парчи с золотой вышивкой, но всё же был красив.

А третьей частью головного убора, как замужней женщины, была намитка, представлявшая собой небольшое белое покрывало, похожее на полотенце.

Ну, а плечи Ксении теперь покрывал большой полосатый платок (хусток, рантух) из шерсти.

Из всех женских домашних зимних промыслов крестьянки деревни Пилипки преимущественно вязали и шили, реже ткали, что иногда делали и мужчины.

А вообще-то в крестьянских семьях Западного Полесья существовало традиционное половозрастное разделение труда. Все хозяйственные работы подразделялись на мужские и женские работы, для взрослых и детей, в основном завися от размера и состава семьи.

Но состав семьи Петра Васильевича Кочета был теперь нетипичным для большинства семей Западного Полесья.

Большая часть отдельно проживающих семей (домов) их деревни были патриархальные. Такие семьи имели до десятка крестьян трёх поколений.

Из всех крестьянских работ чисто мужскими считались пахота и посев, бороньба и косьба, молотьба и заготовка дров, уход за лошадьми и вывозка их в поле, плотницкое и столярное дело, ремонт дома и сельхозинвентаря, и ещё ряд других работ.

Чисто женскими считались приготовление еды и уход за детьми, стирка белья и уборка в доме, шитьё, тканьё и прядение, доение коров и уход за домашним скотом и птицей, прополка и уход за огородом, жатва и сгребание сена, уборка картофеля за плугом и теребление льна.

Но в силу обстоятельств эти правила нарушались и женщины выполняли некоторые мужские работы, а мужчины – женские.

Но никогда мужчины в белорусских деревнях не ткали и не пряли, без крайней нужды не стряпали и не доили коров, за исключением Петра Кочета.

И, следуя этой традиции, ни Пётр, ни Ксения обычно не вмешивались в дела друг друга.

Совместно супруги Кочет обсуждали лишь начало тех или иных сельскохозяйственных работ и приобретение или продажу чего-либо, так как всё их семейное имущество они считали общим.

И, естественно, совместным было у них воспитание сыновей, с пятилетнего возраста участвовавших в тяжёлом крестьянском труде. Хотя, конечно, ведущую роль в этом играл принципиальный и строгий отец.

Пошедший в первый класс деревенской начальной школы, Борис уже вовсю помогал отцу по хозяйству.

А любознательный четырёхлетний Петя пока всё ещё чаще находился при матери, с нетерпением ожидая прихода своего старшего брата и его занятий уроками. Но и он с интересом смотрел на домашнее творчество отца, пока больше принимая это за игры.

Как и все в Западном Полесье Пётр Васильевич Кочет был хорошим плотником, к тому же и заправским столяром, умеющим мастерить мебель.

Если практически каждый взрослый крестьянин их деревни, хоть и с помощью родственников и односельчан, мог срубить себе хату и хозяйственные постройки, то хорошими столярами были единицы из них.

А его отец, кроме бондарского промысла, иногда занимался и стальмашным. Он мог изготовить телегу, сани с полозьями, бричку, дуги и оглобли.

Был в их деревне и профессиональный потомственный кузнец – мастер по изготовлению колёс и колёсных ободьев. Занимался он и другим «кавальством».

А в соседней деревне Котлы – один умелец из различных пород дерева изготавливал даже музыкальные инструменты. Среди них были дудки, свистульки, жалейки, цимбалы и даже скрипки.

Семья нищего музыканта из этой деревни периодически заходила и в деревню Пилипки.

Состриженную овечью шерсть Кочеты отдавали кочующим зимой из деревни в деревню мастерам-валяльщикам. А те из неё валяли популярные среди крестьян шапки магерки и войлок для конской сбруи и попон.

Но из-за большой трудоёмкости процесса валяния в подготовке войлока приходилось участвовать всем членам семьи заказчика.

Для придания мягкости и прочности смоченное горячей водой сукно-сырец валяли с помощью ручных приспособлений или топтали босыми ногами в корыте или на полу, толкли толкачом в ступе, или мяли на ребристой поверхности в ручных «валюшах».

Почти аналогичное было и с кожами. Но здесь было разделение труда.

Скорняки (кушняры и чэмбары) занимались выделкой овчин и мехов для пошива зимней одежды.

Шорники (рымары) занимались выделкой сыромятной кожи, из которой шили сбрую: гужи, вожжи, шлеи, постромки и уздечки. Сыромять шла и на пошив кожаных лаптей, и на изготовление поясов, кожаных мешков и прочего из различных хозяйственных и бытовых принадлежностей.

А обувную кожу выделывали кожевники (гарбары). Но это ремесло преобладало в городах, так как такую обувь в деревнях ещё не носили.

Умение мастерить родители прививали и своим сыновьям. И здесь, в отличие от всегда занятых работой отцов, большую роль играли матери.

Но более чем её подруги, образованная Ксения пыталась привить своим сыновьям тягу к знаниям, что ей особенно удавалось с младшим Петром.

– «Пьер, тю дуа апрэндр, э бьен апрэндр! Тю э трэ капабль. Тю вуа а кель пуан ле фам дю виляж сон дифисиль? Иль зон сомбрэ зэ бушэ. Э лезом сан конэсанс нэ пэв плю! (Петя, тебе надо обязательно учиться, и хорошо учиться! Ты ведь очень способный. Видишь, как деревенским женщинам тяжело? Они тёмные и забитые. А мужчинам без знаний тем более нельзя!)».

– «Уи, маман!» – соглашался Петя, помогая ей в плетении корзин.

Это домашнее ремесло было массовым. Из лозовых прутьев плели не только корзины и кошёлки, но и рыболовные снасти, а также делали изгороди (плетни).

Но Пётр Васильевич занимался другим. Он мастерил мебель, и не только для себя, но и на продажу.

Он делал, в частности, детские колыбели и короба, кузова саней и телег. Причём он это делал ни сколько из ивовых прутьев, сколько из луба.

Для заготовки сухого луба он сначала топором соскребал с содранной весной липовой коры её верхний слой, затем оставшееся распаривал над костром и клал под груз, а после просушки использовал по назначению.

Из липового лыка он драл мочала. Для этого очищенный от коры луб Пётр сначала замачивал в реке. Затем из содранной с него волокнистой части плёл лапти, кошели (варэньки) и вил верёвки.

А после просушки оставшейся части он разрывали её на узкие ленты, из которых затем делал мочало, плёл или ткал на ручных станках рогожи и циновки, различные сетки, канаты, и вил верёвки для лаптей. И в этом ему активно помогала жена.

Из корней сосны, ели и можжевельника Пётр Васильевич вырезал посуду и домашнюю утварь (ложки, ковши и др.).

Из бересты мастерил солонки, табакерки, сумки, и оплетал глиняную посуду (берасцяники). А из соломенных жгутов он также плёл короба, ёмкости для хранения продуктов, шкатулки, игрушки и даже летние мужские соломенные шляпы – капелюшы.

Но в своём ежедневном напряжённом труде крестьяне не забывали и об отдыхе.

В семье Петра Васильевича Кочета, как и в других крестьянских семьях деревни Пилипки, отмечались все известные им ежегодные религиозные праздники и справлялись обряды.

Среди праздников были каляды (рождество), вялтдзень (пасха), сёмуха (семик) и другие. А традиционные обряды проводились по случаю сватовства, свадеб, рождения, крестин, первой пахоты и других событий, включая похороны и поминки.

В отсутствие организованной медицинской помощи в Пилипках, крестьяне этой деревни ещё верили в силу заговора и знахарских приёмов, правда, с использованием рациональных средств народной медицины – настоев и отваров из трав и корений. И это часто помогало, но не всегда.

Как толком и не помогало крестьянам царское правительство, по существу лишь занимаясь укреплением власти самодержавия.

С 1907 года, во времена реакции, когда царское правительство стремилось нейтрализовать оппозицию, уехавший в город сосед Григорий Денисюк счастливо избежал участи арестанта и не попал в число более двадцати четырёх тысяч человек, к концу 1908 года прошедших через минскую тюрьму.

А по аграрным реформам премьер-министра П.А. Столыпина, провозглашённым царским указом от 9 ноября 1906 года, уже предусматривалась ликвидация общины, и долгожданный переход земли в личную собственность крестьян.

Этим царское правительство стремилось расслоить крестьян с образованием из них зажиточного слоя, который стал бы опорой самодержавия.

Теперь крестьянину разрешалось не только выйти из общины и закрепить свой надел земли в личную собственность, но и требовать от общины выделение этой земли на одном участке-отрубе, с перенесением туда дома и образования своего хутора.

За время проведения Столыпинской аграрной реформы таких хуторов и отрубов образовалось около ста тридцати тысяч, что составляло более десятой части всех крестьянских хозяйств, примерно с таким же процентом, от находящихся в собственности крестьян, земель.

Причём, созданным властью губернским и уездным землеустроительным комиссиям, давалось право принудительного выделения крестьянам земли на одном участке.

Но, фактически, это коснулось только Витебской и Могилёвской губерний, в которых общинные земли составляли, соответственно, сорок пять и восемьдесят процентов от всех крестьянских земель.

Получив землю в частную собственность, многие крестьяне-бедняки продавали её.

В пяти западных губерниях России за семь лет реакции, вплоть до начала войны, надельную землю продали более сорока тысяч крестьян.

Однако в Столыпинской реформе содействия сельскому хозяйству было и много положительного.

На десятую часть в Белоруссии увеличились посевные площади, а также поголовье крупного рогатого скота и свиней, потому возросла и товарность продаваемой сельхозпродукции.

Произошли изменения и во внутренней политике, основой которой в годы реакции стал великодержавный шовинизм.

В целях ослабления позиций польских помещиков на выборах в III-ю и IV-ую Государственные Думы, царское правительство сохранило белорусским крестьянам относительно большее представительство от них, чем от крестьян Центральной России, чуть меньше тридцати процентов выборщиков от них.

Представительство же помещиков в числе выборщиков от западных губерний было наоборот снижено, по отношению к Центральной России почти до восьмидесяти восьми процентов.

Как следствие всего этого, в белорусских губерниях абсолютное большинство мест на выборах в III-ю и IV-ую Государственные Думы получили октябристы и черносотенцы.

И действительно, в доказательство этого в Белоруссии были созданы товарищества «Крестьянин» и «Русское окраинное общество», представлявшие собой лишь группы «Союза русского народа», которые стремились сохранить и укрепить позиции самодержавия в Белоруссии.

А созданное в 1908 году в Белоруссии «Западнорусское православное братство» на деле повело борьбу против католичества.

Позже, по прошествии трёх лет после этого, укрепив свои политические и идеологические позиции, царское правительство ввело земство в Витебской, Минской и Могилёвской губерниях. При это вместо сословных курий (крестьянской и помещичьей) вводились национальные (русская и польская).

Но в Виленской и в Гродненской губернии земства не вводились.

Власть опасалась попадания органов местного самоуправления в этих губерниях под влияние польского и католического дворянства.

Но и русские шовинисты и польско-литовские клерикальные националисты отрицали существование белорусского этноса, выступая против белорусского национального движения, которое в этот период носило лишь культурно-просветительский характер, и центром которого была, издававшаяся в Минске, газета «Наша Нива», боровшаяся против национального гнёта, за признание белорусской нации и культуры.

А к радости крестьян деревни Пилипки в число выборщиков при выборах в Государственную Думу попал их односельчанин – бывший участник русско-японской войны – Григорий Денисюк, опять надолго покинувший родную деревню.

Но через полтора год он всё же возвратился в родные края, рано утром постучав Кочетам в окошко.

Пётр встал и спросонья в одной сорочке попытался выйти в сени.

– «Петь, хоть спадницы надень!» – послышался сонный голос Ксении.

Муж повернулся назад и натянул на себя сначала мужские нательные штаны, выпустив на неё белую льняную нательную сорочку без воротника и подпоясавшись тканым с геометрическим орнаментом поясом, а затем надел и суконную безрукавку.

Открыв входную дверь из сеней на улицу, недовольный Пётр сразу узнал Гришу, подобрев и просияв.

– «Рыгор, раскажы нам, як там у гарадах, у Менску, а можа и у Маскве ведаеш як?» – по-дружески сразу спросил Пётр, пропуская его в сени.

– «Ды вельми (плохо) дрэнна (очень). Их органы друку (печати)…» – начал, было, отвечать раздевающийся гость, но сразу был перебит нетерпеливым хозяином:

– «А каго их?».

– «Ды чарнасоценцав гэтых! Дык вось (так вот), «Виленски Весник», «Минскае слова» и «Селянин» разгарнули шавинистычную агитацыю супраць палякав, яурэяв, нашага Беларускага нацыянальнага руху (движения) и газеты «Наша Нива», як супраць ворагав адзинай (единой) и непадзельнай (неделимой) Расии!».

– «Так (да), ну!» – искренне удивился Пётр, постеснявшись переспросить у друга значения пока непонятных ему слов.

– «Дык (так) гэта (это) яшчэ не усё! Ствараюцца (создаются) усякия грамадства (общества) для абароны (защиты) цара и барацьбы (борьбы) супраць (против) каталиков у Польшчы!».

– «А ты як?».

– «Так я спалохався (испугался) и уцёк (убежал)!».

– «Я гляджу, нам, беларуским сялянам, дрэнна (плохо) жывецца пры царызме, як пры руских праваслауных, як ты сказав, шавинистах, так и пры польских панах-каталиках! – мудро заключил Пётр. – Усё ж патрэбна рэвалюцыя!».

– «Пётр, ты вельми (очень) добра сказав! Давай запишам твае словы, и напишам нататку (заметку) ци (или) нават (даже) артыкул (статью) у газету «Наша Нива». У мяне сувязь з ёю ёсць!» – предложил Григорий.

– «Ды кинь (брось), ты, Грыша, якую нататку (заметку)? Ды (да) яшчэ артыкул (статью)! Далей (подальше) трэба (надо) трымацца (держаться) ад (от) гэтай (этой) палитыки! Цэлы будзеш!» – категорически не согласился с ним Пётр.

И постепенно в России всё более или менее успокоилось, как и в западно-белорусской деревне Пилипки. Пока политики в крупных городах страны боролись за власть и плели свои интриги, крестьяне по все России занимались своим трудом.

Собираясь на зимнюю ярмарку в начале 1909 года, Пётр сначала надел праздничную сорочку с невысоким стоячим воротником на двух пуговицах спереди, и вышел из горницы в хату.

А там уже заканчивался шутливый разговор Ксении с Григорием.

– «Гриша, а что это у тебя сорочка с отложным воротничком, как у мелкого шляхтича?» – вдруг спросила Ксения.

– «Так яна у мяне яшчэ и з карунками (кружевами), як у цябе!» – гордо ответил Григорий, будто нечаянно расстегивая верхнюю пуговицу, закрывающей сорочку, короткой до талии безрукавки.

– «А откуда ты это знаешь? Моя ж спадница (полотняная юбка) сорочку закрывает! Да и фартук всегда сверху!» – вдруг смело пошутила Ксения, ниже живота дотрагиваясь до расшитого кружевами длинного фартука, и от лёгкого наклона звеня стеклянными бусами и серьгами.

– «Так ж у цябе карунки (кружева) не там, а тут!» – пока Пётр не заревновал, быстро нашёлся Григорий, показывая на грудь молодой женщины.

– «А аб чым гэта (это) вы цяпер (сейчас) размавляли (разговаривали)? Змаюлялися (сговаривались), цц (или) так?!» – поддержал шутку неожиданно появившийся Пётр.

Он сел на скамью и начал обуваться в кожаные лапти маршачки, которые давно сам же и сделал из овального куска сыромятной коровьей кожи, выкроенной по размеру ступни, но с припуском на борта, носок и задник.

По краям Пётр вырезал отверстия, через которые пропустил оборы, сморщивавшие кожу при их затягивании.

– «Гриша, а я смотрю, ты надел хадаки!? – риторически спросила Ксения – неплохо живёшь!» – продолжила она с завистью.

Хадаки были нарядней, чем маршачки. Они делались из прямоугольного куска кожи, сшиваемого по центру впереди ступни, обычно образуя острый носок.

Затем, через специально проделанные отверстия в загнутых вверх краях этого куска кожи, его стягивали лыком, бечёвкой или ремешком, притягивая лапти к ноге. Но на хадаках Григория была бечёвка.

Друзья носили такие лапти только по праздникам, обувая в обычные дни, как и все крестьяне их деревни, самую распространённую обувь – круглогодичные самодельные лапти, сплетённые дома с помощью простейших инструментов из лозы и лыка.

К ноге они крепились пеньковыми оборами, которые протягивали через вплетённые в лапти ушки. Их носили ежедневно при выполнении всех видов работ на улице, и дома.

В морозы ступни утепляли мягкой соломой или сеном, поверх которого накручивали матерчатые портянки.

А летом чаще ходили босиком.

Пётр обулся и перед выходом на улицу надел свой крестьянский кожух из отделанной бараньим мехом овчины, застегнул его на середине живота застёжкой, и, высунув из длинных рукавов руки, отвернул ими назад широкий отложной воротник.

– «Нет, Петя, ты так замёрзнешь. Дорога ведь дальняя, а там сильный ветер. Надень поверх ещё и епанчу. Она ведь из плотного сукна, не продует. И пристегни башлык!» – посоветовала Ксения.

– «Да ну, гэтую (эту) чую, нязручна (неудобно) у ёй будзе (будет)!» – возразил Пётр.

– «Тогда возьми синий кафтан с красными обшлагами! Будешь, как пан!».

– «Добра (хорошо), я надзену (надену) гэтую (эту) сярмягу!» – теперь согласился муж.

Накинув шубу, он потянулся за своей коричневой каждодневной зимней шапкой.

– «Петь, подожди!» – остановила его жена.

Она перебрала в сундуке суконные и войлочные шапки, носимые мужем в остальное время года, и достала сразу две нужные шапки.

– «Петь, надень сегодня на голову лучше вот эту кучму, – протянула Ксения ему шапку из чёрной домашней овчины – или возьми серую. Они лучше подходят по цвету к твоему кафтану, чем коричневая».

Тогда крестьяне Западного Полесья повсеместно и в любое время года носили разнообразные по форме и материалу головные уборы, которые отражали социальный статус их владельца больше и наглядней, чем любая другая часть их одежды.

У всех сословий западно-белорусского населения были целиком меховые, или с меховым околышем, высокие и низкие шапки, отличавшиеся только качеством меха и украшениями.

Друг Григорий пришёл к Петру в рогативке – шапке с высоким околышем из натуральной овечьей шерсти с четырёхугольным верхом, сшитым из кусков добротного сукна красного, жёлтого и синева цвета.

А в тёплое время вместо меховых и суконных шапок на мужчинах их деревни можно было увидеть широкополые соломенные или с малыми полями войлочные шляпы (капелюши) с чёрной лентой вокруг тульи.

И в этом сосед Григорий Денисюк выделялся среди других крестьян.

Щёголь носил войлочную магерку – невысокую светло-серую шляпу с плотно прилегающими к тулье узкими полями – по типу шляхетской «баторовки», пошитой из бархата и украшенной перьями.

Кроме достатка и вкуса, мужские головные уборы более ничего не выдавали об их владельце.

Григорий с Петром сели в его сани и южной дорогой выехали в Пасынки.

Быстро и удачно закончив на ярмарке куплю-продажу, друзья решили это отпраздновать, по не ими установленной традиции зайдя в придорожную корчму.

Западно-белорусские крестьяне, впрочем, как и подавляющее большинство крестьян на Руси, больше всего страдали от пьянства, от которого затем впадали в нужду.

Если более зажиточные крестьяне, к коим относились и все Кочеты, оставляя у себя необходимое для пропитания своих семей количество продуктов, остальные продавая на ярмарках, покупали на вырученные деньги другие нужные на селе товары, то другие крестьяне вырученные деньги попросту пропивали в расположенных по дорогам многочисленных корчмах.

Но в семьях Кочетов испокон веков это не было принято.

Не считая пива, основным напитком в корчмах всегда была водка, которую любили пить и мужчины и женщины, старики и, едва достигшие двенадцати лет, дети.

– «Яны пропиваюць у карчме усё!» – говорил про таких людей Пётр Васильевич.

К тому времени водка сделалась почти неизбежной принадлежностью крестьянского быта.

Даже нанимаясь на работу, пьющие крестьяне обговаривали с нанимателем ежедневную, сверх условленной платы, рюмку водки для себя.

– «Яны цяпер не могуць абысцися без магарыча!» – продолжал свою мысль Пётр Васильевич, зло сплёвывая на землю.

И в этот базарный зимний день Григорий решил угостить Петра за помощь в приобретении какой-то важной для него вещи, пригласив его в ближайшую корчму.

– «Добра, пайшли, Рыгор (Григорий) – согласился непьющий – хоць сагрэюся!».

А на улице было морозно и уже вечерело.

В довольно большой комнате с широкой печью слева от входа и сырым глиняным полом, за столами на лавках вдоль некогда побеленных грязных стен сидело много народу – десятков семь.

Её середина, предназначавшаяся для танцев, пока была пуста.

В нос вошедшим сразу шибанул крепкий запах, перемешанного с табачным дымом, сивушного перегара.

Они прошли в глухой угол, усевшись на свободные места.

К новым посетителям тут же подскочил подросток:

– «Што жадаеце, спадары (Что желаете, господа)?».

– «Гарэлки па чарачками (Водки по шкалику)» – поскромничал Григорий, давно знавший непьющего Петра.

– «Не, лепш пива (Нет, лучше пива)!» – возразил тот, с недовольным видом оглядываясь вокруг.

– «Добра! Падайце нам … гарнец пива!» – теперь шиканул односельчанин.

Пока подросток разносили заказы по столам, торопливо сгребая с него крестьянские деньги, вспотевший от заботы корчмарь еврейской внешности и его жена усердно разливали водку и пиво.

– «Ну и пьянь тут сабралася! Дурни адно! Вунь як их грошы огребают за гаплики (крючки) гарэлки (водки)!» – в ожидании снова заворчал Пётр, брезгливо разглядывая публику.

В основном за столами сидели невесёлые мрачные деревенские мужики, пившие вяло и долго, с флегматичным видом ведя друг с другом длинные беседы, при этом почёсываясь и неспешно покуривая свои вонючие самокрутки. От усталости и хмеля некоторые из них с трудом подпирали свои головы руками с широко расставленными локтями.

Иные умудрялись даже задремать во время такой беседы и под смех собутыльников удариться лицом о стол.

Трое, допившиеся из них, жалуясь друг другу на горькое житьё, уже распустили нюни, и почти плача полезли лобызаться друг с другом.

Почти у выхода двое подвыпивших молодых парней уже считались между собой, чуть ли не доводя спор до драки.

А две незамужние молодухи, морщась выпившие стоя, и медленно перемещавшиеся по корчме, продолжали своими звонкими голосами громко и с ужимками, но бессвязно и очень оживлённо, разговаривать друг с другом, с призывными улыбками ища глазами возможных кавалеров на вечер и даже на ночь.

Односельчане, как это часто бывает у мужчин, свой разговор начали с хозяйственных дел, потом постепенно перешли на политику, а с неё, естественно, на женщин.

– «Ух, и жонка у мяне, дружа! Маладая, прыгожая, хату у парадку трымае (держит), за дзецьми даглядае!» – гордо похвалился Пётр Васильевич Кочет.

– «А у мяне… Вочы б не бачыли. Увесь час (всё время) гарлапаниць (орёт), лаецца (ругается), дзяцей пры мне карае (наказывет), каб (чтоб) тыя (те) плакали мацней (сильней) и мяне даймали. Ух… зараза чортава! – поделился горем Григорий – а бо (ведь) я яе не бю (бью)! А мабыць (может) тэпер трэба усё ж!».

– «Ды (Да) цябе не пазайздросциш (позавидуешь)! Можа ужо прыйшла пара разок пабиць яе моцна (сильно)?!» – неожиданно даже для себя самого посоветовал Пётр.

– «Так (Да), цябе лёгка раиць-тое (советовать-то)! Ты вунь (вон) сваю идзи (поди) яшчэ (ещё) ни разу пальцам не кранув (тронул). И я таксама (тоже). Бо (ведь) люблю яе, заразу! И шкада (жалко) будзе (будет), кали пабью. Рука-то у мяне вунь якая цяжкая (тяжёлая)!» – возразил односельчанин.

– «Так (Да), баб лепш (лучше) не биць. Бо (ведь) яны даликатныя (хрупкие)…, пакуль (пока) маладыя!» – согласились оба, глотая последние капли пива.

– «Давай, Пётр, да дома. А то нас жонки зачакалися (заждались)!» – предложил Григорий.

Закончив, затянувшееся из-за излишнего объёма пива, его питие, односельчане вышли на улицу.

Увидев всё это, с тяжёлым камнем на душе, Пётр Васильевич с наслаждением и каким-то внутренним очищением вдохнул живительного, свежего морозного воздуха.

– «Я вось гляджу, дружа, да чаго ж вясёлы, пакорливы и лагодны (кроток) наш народ!?» – поделился он с другом Григорием вечно подавляющим его мысли.

Они сели в, запряжённые застоявшейся лошадью, сани и с хорошим настроением поехали домой.

А дома молодая заждавшаяся жена неожиданно устроила Петру допрос, сразу перешедший в разнос:

– «Ты, что муженёк, забыл про нас?! Где шлялся-то? У какой ещё молодухи ошивался-то?! Все мужики давно вернулись, а ты за кем ушивался-то?!» – схватила она мокрую тряпку, скорее демонстративно огрев ею мужа по спине.

Не ожидавший такого поворота событий, смиренный Пётр от несправедливой обиды вдруг сразу взбеленился. Ведь Ксения никогда ранее не позволяла себе ничего подобного, даже просто грубого слова и косого взгляда в адрес любимого мужа.

Он правой рукой выхватил у жены тряпку, не глядя швырнув её через плечо, а своей левой тяжёлой крестьянской рукой залепил ей со всего маху пощёчину.

Удар оказался таким сильным и неожиданным, что молодая женщина, не успев даже вскрикнуть, отлетела в сторону, больно ударившись спиной о пол, а затылком о ножку лавки.

Увидев на полу неподвижную жену с закатившимися глазами, Пётр сразу протрезвел.

Он наклонился над Ксенией, одной рукой приподнял с пола её голову, а другой стал легонько трясти за плечо, сквозь сразу выступившие слёзы вымаливая прощение:

– «Ксюша, уставай! Жоначка мая милая, даруй (прости) мяне, старога дурня. Не хацев (хотел) я так. Я неспадзявана (начаянно). Даруй (прости) мяне. Ну, уставай! Кали ласка (пожалуйста)!».

Наконец, Ксения застонала и приоткрыла глаза. Пётр стал осыпать её лицо поцелуями, ласково разглаживая её густые вьющиеся чёрные волосы, словно от этого что-нибудь зависело.

Он взял жену на руки и понёс к проснувшимся сынкам на печку.

– «Сынки пусцице (пустите) мамку, яна выцяла (ушиблась)» – помог он Ксении взобраться на печные полати.

А утром всё происходило, как обычно, только Ксения надолго перестала быть инициатором разговоров, лишь односложно отвечая на вопросы мужа.

И с тех пор Пётр стал замечать, что жена стала как-то сторониться его.

Она старалась не только не разговаривать с ним, тем более спрашивать его о чём-либо, но даже встречаться с мужем глазами, не касаться его, и даже, как бы невзначай, увёртывалась от его рук.

Лишь через несколько дней Ксения смягчилась. И виной тому в большой степени стали их сыновья Борис и Пётр.

А ежедневный крестьянский труд и общие заботы о детях и доме постепенно сгладил взаимные обиды в семье Петра Кочета.

Из-за налаженного быта из года в год постепенно супругам Кочет становилось жить всё легче и легче. Да и сыны подрастали и всё больше помогали по хозяйству.

В конце весны, летом и ранней осенью 1909 года, подросшие первоклассник Борис и дошкольник Пётр, попеременно с родителями, уже частенько одни пасли своих лошадей, коров, свиней и овец на общинных пастбищах и в лесных урочищах, гоняли гусей на реку и обратно.

После уборки урожая Ксения навестила своих родителей в деревне Котлы, где сфотографировалась им на память.

Для этого она дома красиво приоделась и обулась в свои любимые праздничные женские башмаки (чаравики), специально изготовленные для неё на заказ.

Такую обувь все зажиточные крестьянки их деревни носили только по праздникам.

В приданом Ксении были и женские сапожки, и нарядные башмаки на толстой подошве с совсем невысоким голенищем, перешедшие старшей дочери от матери.

И она их тоже надевала по праздникам, остальное время бережно сохраняя в сундуке.

Ксения вообще как-то внутренне абстрагировалась от многих деревенских обычаев, укладов и местной моды.

Видимо всё-таки через поколения сказывалась её шляхетская и дворянская кровь.

Поэтому она фотографировалась не в традиционном праздничном деревенском наряде, а в том, что ей самой по-правде нравилось.

Она словно предчувствовала последнюю возможность запечатлеть себя для родителей, семьи, детей и потомков.

Но в 1910 году Ксения неожиданно скончалась от неизвестной и скоротечной болезни, оставив мужа одного с сыновьями. Борису тогда было уже девять, а Петру шесть лет. Сыновья не видели, как соседки обмыли их умершую мать, и одели в заранее приготовленную одежду.

Ксения уже чувствовала, что умирает и попросила ухаживавших за ней в последние дни мать и свекровь приготовить длинную рубаху на случай своей смерти.

Не желавшие мириться с неожиданной утратой, женщины, во главе с Анной Васильевной, украсили голову Ксении венком из цветов, как обычно украшали умерших девушек и невест. После этого гроб поставили на лавку головой в угол горницы, и пустили сыновей проститься с матерью.

Тут же со старшей дочерью попрощался и её отец Мартын Николаевич Раевский.

Мальчики, особенно младший Петя, не понимали, что случилось с мамой. Почему она не встаёт и не гладит их по головке, приговаривая ласковые слова. Хоть Пётр Васильевич и воспитывал из них настоящих мужиков, но все дети всё равно всегда любят материнскую ласку.

На второй день, после многочисленных прощаний и причитаний, где громче всех голосила Анна Васильевна, и отпевания отцом Сергием в Православной Церкви Рождества Святого Иоанна Крестителя в Пасынках, двадцатишестилетнюю Ксению Мартыновну похоронили на местном старом деревенском кладбище недалеко от часовни Святой Анны.

После похорон, как обычно, родственники и соседи собрались в доме усопшей на поминки. А через шесть дней провели «шасцты», через сорок дней – «сарачыны», а через год – «гадавши» с поминками по умершей.

Белорусы ежегодно, и четырежды в год, справляли дни всеобщего поминания (радзщеляу) всех умерших родственников (дзядзы).

А главным поминальным из этих дней считалась «радутца», отмечавшаяся во вторник после пасхальной недели.

В конце весны 1911 года, помянув Ксению, Пётр начал рытьё нового колодца, так как старый колодец, оставшийся ещё от прежних владельцев земли, сильно прогнил и обветшал.

А свои колодцы были во всех крестьянских дворах их деревни Пилипки.

И теперь, сделав сруб из дуба и ольхи, он вырыл в своём хозяйственном дворе колодец глубиной около шести метров, из которого воду также поднимали с помощью журавля.

А на окраине их деревни к тому же был ещё и обустроенный родник.

Но крестьяне не только пили чистую воду из родника, но и «пили из родника знаний».

При поддержке родителей крестьянские дети тянулись к школе.

Вот и постоянная тяга младшего Петра к знаниям помогла ему, уже после смерти матери, успешно начать с сентября 1912 года обучение в церковноприходской школе в ближайшем селе Пасынки под присмотром двоюродного деда – настоятеля местной Православной Церкви Рождения Святого Иоанна Крестителя – Сергея Климовича.

Отец послал его учиться в Пасынки, не только как более способного из двух сыновей, но и с целью облегчения своей участи. Ведь его старший сын Борис, сильный и большему обученный, лучше помогал ему по хозяйству.

И теперь, оставшийся в деревне без младшего брата, Борис, ни сколько скучал, сколько завидовал младшему, пусть временно, но зато рано и вне очереди вырвавшемуся из-под родительского крыла.

– «Вось (вот) и добра (хорошо), Пеця, што цябе бацьки (родители) даслали да мяне. Вывучышся тут и чалавекам станеш. Не будзеш ад (от) бацькавай (отцовской) капрызе (прихоти) пакутаваць (страдать)!» – обрадовал Петю Сергей Климович.

– «Як гэта (как это), дзядуля (дедушка)?» – удивился Петя.

– «А вось (вот) так. Каму бацьки даюць у спадчыну (в наследство) зямлю? Старэйшаму! А табе Што рабиць (делать)? У прыймаки (примаки) исци (идти)?» – продолжил служитель культа.

– «А хто гэта (это) такия?» – удивился внучатый племянник.

– «А вось (вот) слухай!».

И Сергей Климович подробно и в лицах рассказал внучатому племяннику, кто такие примаки.

У крестьян Западного Полесья были большие семьи и много детей.

И если старшему сыну перепадал от отца кусок земли, то младшим сыновьям уже нечего было давать. Да и ещё одну невестку вести в отцовский дом было некуда. И так тесно.

Поэтому младшие сыновья после женитьбы не были свободны в выборе, они не могли быть самостоятельны, и им, со всеми вытекающими последствиями, приходилось уходить жить к тёще. Такое явление в дореволюционной Белоруссии называлось приймачество.

– «Пеця, яшчэ у песни спяваецца: прымачча доля сабачча! Як у твайго дзядзьки Захара Климовича» – объяснил Сергей Климович суть дела.

А чтобы младший сын не скучал по своему старшему брату и по своим деревенским друзьям, отец передал Петру в Пасынки фотографию Бориса в окружении соседских мальчишек, сделанную, вернувшимся из Минска, его закадычным другом Григорием Денисюком.

Григорий стал модным и галантным, любил нравиться окружающим, но не любил, когда кто-то пытался руководить им. С некоторых пор он стал единственным, но хорошим фотографом в деревне Пилипки. Появился у него и некоторый журналистский дар – он начал вести хронику событий.

На выходные, каникулы и на всё лето Пётр Васильевич, конечно, забирал Петю домой, где он играл с Борисом и соседскими мальчишками, не забывая помогать отцу и брату по хозяйству.

В отсутствие матери, дед Василий Климович стал чаще общаться с внучатами, передавая им свою любовь и навыки.

В свои почти семьдесят лет их дед был величав и царственен. Он носил опрятную седую окладистую бороду и почти такие же усы.

С самого малолетства он прививал своим внукам любовь к животным, к домашней скотине, и, вообще, к любому живому существу. У доброго деда всегда было много друзей и приятелей. Отвечая ему взаимностью, его любили не только люди, но и животные. Иногда Василий Климович брал внуков с собою в лес по грибы и ягоды, а также собирать валежник.

Крестьяне Западного Полесья в подавляющем большинстве любили свой, дарующий им жизнь, лес и по-возможности помогали ему – чистили от бурелома, валежника, головешек и залежей.

Так и жили они без матери последующие три с лишним года, пока Пётр Васильевич осенью 1913 года не женился снова.

На этот раз его четвёртой женой стала, знающая себе цену, и потому несколько засидевшаяся в девках, двадцатиоднолетняя односельчанка и племянница Григория – признанная местная красавица Гликерия Сидоровна Денисюк, до этого давшая от ворот поворот не одному десятку женихов, тщетно стремившихся завоевать эту неприступную гордячку.

После венчания в церкви, из Пасынок поехали на тройке. Отец держал на коленях насовсем возвращенного в Пилипки девятилетнего Петю, позволив старшему – двенадцатилетнему Борису – править лошадьми.

Его новая жена Гликерия Сидоровна Денисюк была единственной в семье дочерью, признававшей только авторитет своего отца, росшей озорной и чувствительной. И именно дядя Григорий посоветовал своей, засидевшейся в девицах, двадцатиоднолетней племяннице обратить внимание на своего друга детства – сорокашестилетнего вдовца Петра Васильевича Кочета.

Она долго искала свой идеал, ожидая принца на белом коне. Он и прискакал к её крыльцу, но не на коне, а на возке, запряжённом двумя кобылами.

По характеру Гликерия Сидоровна была спокойной и уравновешенной, всегда приходящей на помощь и поддерживающей в трудную минуту женщиной. Лишь иногда она проявляла твёрдость и упрямство в решении каких-либо вопросов, часто субъективно полагаясь лишь на интуицию. А избирательность её памяти часто мешала ей шире взглянуть на происходящее вокруг.

Она сразу и активно вступила в обязанности хозяйки дома, чему уставший от этого Пётр Васильевич вовсе не препятствовал.

К тому же она не лезла в дела мужа и в его епархию, подчиняясь ему.

А в хозяйстве была экономна и бережлива.

Гликерия любила детей и с удовольствием играла роль матери для Бориса и Петра, быстро понравившись тем добротой и лёгкостью общения.

По примеру своего отца Сидора – старшего брата Григория – она читала уже не маленьким Борису и Петру сказки на ночь.

Но не забывала она проверить у них и приготовление уроков, и качество их одежды, заботясь не только о сытости плотской, но и духовной, требуя от них ежедневного чтения книг. Всей своей бурной домашней деятельностью Гликерия Сидоровна старалась создать о своей семье положительное впечатление в глазах окружающих.

Её и так высокий, ещё до замужества, авторитет в деревне Пилипки, как доброй и порядочной девушки – но на первый взгляд простушки, теперь дополнительно подкреплялся её проявившейся не только открытостью и добродушием, но также настойчивостью и основательностью человека, знающего, что ему нужно в жизни.

В общем, Гликерия Сидоровна Денисюк оказалась заботливой женой, отличной хозяйкой, доброй и ласковой мачехой. Но мать она заменить полностью, конечно, не могла, особенно для младшего Пети. И это всё ещё печалило парнишку.

А пока все семьи справных крестьян Кочетов, как и всё зажиточное крестьянство Западной Белоруссии, трудились в своих хозяйствах и своим каждодневным трудом крепили фундамент Российского государства.

Но начавшаяся I-ая Мировая война, пронесшаяся по этому краю, нанесла сокрушительный удар по этому фундаменту.