Вандер и Мейбел сидели на колючем шерстяном одеяле в каморке за архивом.
Вандер теребила нитку и ждала, когда Мейбел заговорит. В животе у неё стягивался узел. За окном, на ветке серебристой берёзы Холлоу терзал пурпурного червя. Время от времени он заглядывал в комнату, но когда Вандер смотрела на него, ворон отворачивался.
До неё доносилось его ворчание:
– Ей не понравится. Здесь темно и скучно. Она убежит. Помяни мои слова. Она убежит и не вернётся. Может, это и к лучшему.
– Здесь… прекрасно, – сказала Мейбел.
Вандер выпустила нитку и взглянула на Мейбел открыв рот.
– Правда? – шёпотом спросила она. – Тебе нравится?
– Я в восторге! – ответила Мейбел и захихикала. – Это же твой собственный маленький мир!
Вандер обвела взглядом комнату, пытаясь увидеть её глазами Мейбел. Ряды книг в пыльных кожаных переплётах как будто обрели особое волшебное обаяние. Маленькая свечка, воткнутая в старую бутылку – Вандер зажигала её, когда ночи становились слишком тёмными, – казалась гораздо романтичнее и интереснее.
У героинь в книжках были свечи, так ведь? Они читали при них по ночам, как Вандер. Она давно мечтала о фонаре, но сейчас… сейчас свечка выглядела просто замечательно – если смотреть на неё глазами Мейбел.
Даже паутина казалась серебристее и как будто сияла. И грубое шерстяное одеяло…
Вандер цеплялась за это одеяло столько лет, хотя, в общем, не нуждалась в нём. Но ей казалось, что от него пахнет матерью. Возможно, уже не пахло; скорее всего, все напоминания о матери – частички кожи, выпавшие волосы – давным-давно исчезли, превратились в пыль.
Но Вандер представляла, что в одеяле по-прежнему что-то заключено. Что её мать – часть одеяла, а одеяло – часть матери. Его ветхость не имела никакого значения, пока Мейбел не села на него – и тогда показалось, что одеяла хуже нет на свете.
Но теперь…
Теперь оно казалось самым роскошным из всех одеял. Мягкое, уютное, богатое. Это одеяло могло принадлежать какой-нибудь французской виконтессе.
– Здесь неплохо, – Вандер пожала плечами и покраснела, пытаясь скрыть гордость. – Хотя иногда одиноко.
Мейбел покачала головой:
– Это не одиночество. Это свобода. Дома мама и папа вечно кружат надо мной как мухи. Когда закончатся уроки, они придут, будут трясти решётку и звать меня. Вот почему сегодня утром я задержалась. Они хотели меня проводить. Донести сумку. Познакомиться с учительницей. Проследить, чтобы я села за нужную парту… – Мейбел вздохнула и закатила глаза. А потом заметила что-то в лице Вандер – болезненную гримасу или проблеск грусти. – А ты как живёшь? – негромко спросила она. – Кто твои мама и папа? Где они?
– Мать, – поправила Вандер. – У меня всегда была только мать. Моя… – она припомнила слово, которое произнесла Мейбел, – …моя мама. И она давно меня покинула.
– О… – Мейбел склонила голову. – Ты, наверное, по ней тоскуешь. Ну конечно. Но в чём-то тебе повезло. Ты можешь делать что хочешь.
Вандер улыбнулась:
– Да.
– Ты много плакала, когда её не стало? – тихо спросила Мейбел.
Вандер помедлила. Стыд, казалось, уже не вмещался внутри. Но она знала, что не сумеет солгать.
– Я не плакала, – призналась она.
– Я тоже редко плачу, – кивнув, сказала Мейбел. – Хотя некоторым это не нравится.
Мейбел кашлянула и как будто чуть-чуть побледнела, но без свечи в комнате стоял полумрак, так что, возможно, Вандер просто показалось. Это она была бледная, а не Мейбел. Мейбел была соткана из солнечного света.
А затем, прямо над потолком, нетерпеливо зазвонил старый школьный колокол. Начинались уроки.
Мейбел встала и протянула руку Вандер.
– Тебя поднять? – спросила она.
Вандер помедлила. Она подумала, что взять Мейбел за руку было бы очень приятно. Рука у неё, наверное, тёплая. Но она покачала головой.
– Не надо, – сказала Вандер. – Я привыкла справляться сама.
Мейбел улыбнулась:
– Один – ноль.
В душе Вандер вспыхнуло такое яркое сияние, что оно, казалось, непременно должно было вырваться наружу.
Тем не менее она поднялась сама.
– Она всё поймёт, – каркнул Холлоу. – В конце концов она тебя бросит. Это лишь вопрос времени.
– Хватит, Холлоу, – прошипела Вандер.
Он ошибается.
Мейбел не бросит её. Никогда.
Разве такое идеальное существо может исчезнуть?