Алиса Кармоди была пра. Ее называли Атвязный Алеут Алиса, но она не была алеутом. Она была из последних настоящих куинаков. Прослужив пятьдесят лет племенным шаманом, ее дед породил на свет ее мать, которая тоже была не чужда шаманской практике, пока неуклюжий, но обворожительный русский эмигрант не уговорил бедную языческую девушку оставить нечестивый путь и связать жизнь с истовым христианином. Каждое воскресенье с утра и до вечера он истово поклонялся Деве Марии, во все же остальные дни – водке с мартини. Он носил имя Алексис Левертов и тащил за собой полное неудач прошлое, сделавшее его угрюмым и жадным до пития. Прошлое было причиной его пьянства или наоборот? Наверное, мать Алисы не раз задумывалась над этой загадкой – она была женщиной умной, хотя, пожалуй, не слишком мудрой. Она лишь четко видела, что загадка была симпатичной и доступной, а карьера шамана в остатках племени из пары дюжин человек – пустой и медленной. Так последний куинакский шаман отказался от языческого наследия, отбросил трансы, танцы и сны, а мешок с кореньями и поганками променял на четки и коктейльный шейкер.
Младенца Алису окрестили в вышеупомянутой русской православной церкви, этой обветшалой драгоценности на безымянном пальце потрепанного города. Когда Алисе исполнилось тринадцать, ее мать умерла (отравившись грибами – заключили в больнице, неужто старуха тайком отступала от истинной веры?), и черноглазая девочка-подросток заняла ее место рядом с отцом на рыбацкой лодке и в церкви. Она даже научилась мешать водку с вермутом, как это любят делать суровые русские люди.
В первом классе высшей ступени Куинакской средней школы ее выбрали президентом, а через год на осеннем параде второго класса она стала принцессой бала. Она была красавицей: черные глаза с легкой искринкой балтийской синевы, высокая грудь, пухлые губы, широкие плечи и бедра. В отличие от многих своих расцветающих соплеменниц, Алиса Кармоди обладала еще и осиной талией. «Это ненадолго», – бормотали поклонницы, когда в сногсшибательном платье фасона «песочные часы» она выходила перед осенним парадом из «камаро» с откидывающимся верхом. «Мы постараемся», – думали поклонники, глядя тяжело и дыша часто.
Так и вышло. Перед рождественскими каникулами талия резко раздалась вширь. К весенним экзаменам твердая выпуклость под форменным платьем уже могла служить Алисе миниатюрным письменным столом, на который удобно было класть планшет для бумаг, когда, раскаляясь от ярости, словно печь, она заполняла графы экзаменационных тестов.
Ни взглядом, ни жестом не давала она понять, кто из часто-дыхателей был в ответе за выпечку, зревшую в ее печи, а пылающий взгляд отвращал от расспросов кого угодно. Не знал даже отец Прибилов, хотя ему о своей пастве было известно почти все, что только можно знать. За лето Алиса не произнесла на исповедях ни слова о своем состоянии, и тем не менее старый батюшка стал первым, кому она показала ребенка. Как только смогла встать, Алиса одернула платье и понесла новорожденного мимо валявшегося в отключке папаши к своему пикапу. Проехалась по церковному газону и остановилась у задних дверей дома священника. Старый батюшка вышел на крыльцо, дожевывая бутерброд с плавленым сыром и лососем, щурясь от яркого солнца и принюхиваясь. Его глаза не различали цветов и затягивались катарактой, но нюх оставался острым. Священник улыбнулся, когда понял по запаху, что перед ним Алиса, бедная маленькая Алиса, или храбрая маленькая Алиса, и никаких скороспелых абортов! Она сунула ему под нос сверток:
– Помогите, отец. На такое я не рассчитывала.
Священник перестал жевать и наклонился поближе. При всем своем дальтонизме он смог различить, что младенец белый – белый, как сыр на его бутерброде, – а глаза напоминают цветом кусочки лосося.
Мать с ребенком поселились в расчищенной кладовке. Осенью по настоянию батюшки Алиса вернулась в Куинакскую среднюю школу с прежней тонкой талией и куда более свирепым взглядом. Обидно было бы такой способной ученице бросать образование, когда вокруг столько нянек для чудно́го ребенка. Иногда Алиса брала его с собой и катила коляску по запруженным школьным коридорам с лицом дерзким и вызывающим. Иногда она оставалась у себя в кладовке и, укачивая крикливого младенца, перебирала коллекцию иллюстрированных религиозных книг отца Прибилова. Она пробовала копировать иллюстрации цветными карандашами из церковной детской комнаты. Выходило тревожное разностилье. «Поклонение волхвов» ван Эйка напоминало расписную шкатулку квакиутлей. «Распятие Христа» Голбейна походило на тотемный столб из Белла-Кулы. Но у нее было время разобраться с этой проблемой: довольно часто социальные работники церкви увозили ребенка на неделю и больше то в глазной центр Анкориджа, то в аллергологическую клинику Виктории. Для особого лечения. Юный Николас Левертов был, что называется, весьма особым ребенком. Алиса не ошиблась: она нуждалась в помощи. Она на такое не рассчитывала.
В течение трех следующих семестров она закончила третью и четвертую ступени, и во время выпускной церемонии на мелком футбольном поле ее отличные оценки и талант удостоились особого упоминания. Карандаши из детской комнаты сменились латексными красками для стенной росписи. Это она написала буревестника на обшивке школьного спортзала. Картина принесла ей синюю ленту в общенациональном конкурсе стенных росписей и побудила Комитет Аляски по искусству и гуманитарным наукам вручить ей стипендию в любой колледж на выбор. Подразумевалось, что это будет университет Анкориджа. Церковь имела право на общежитие и ясли при кампусе для таких, как Алиса, горемычных пра-мамочек. Комитет сказал ей, что университет Анкориджа – это лучший вариант. Алиса сказала им, чтобы шли в зад. Она сыта по горло грязной убогой дырой под названием Куинак, прогнутыми пра, грубым пьяным папашей, весьма особым ребенком, сочувствием города и всего штата Аляска, – спасибо, не надо. Она уезжает в Сан-Франциско в Институт искусств. Она станет калифорнийской девушкой, гордо заявила она школьной подружке Мирне Хогстраттен. Ребенок? Ребенка церковь может оставить себе.
Она рисовала и зажигала в сан-францисском вихре. Когда кончилась стипендия, нашла работу в большой галерее на Кастро. Ее боссом был прежний инструктор по рисунку с натуры – угрюмый старик с усами, как руль велосипеда. Вскоре она перебралась к нему в комнату над галереей, намереваясь выучиться как любви к искусству, так и искусству любви. Но когда босс решил уложить к ним в постель третьего – юного гладкокожего художника из Вайоминга, писавшего брутальные сцены клеймения скота, объездки лошадей и носившего шпоры с ковбойскими сапогами и без них, – Алиса забрала одежду, свои картины, все деньги из галерейного сейфа и вызвала такси до аэропорта. Картины она отправила самолетом в куинакскую церковь, сама же полетела в противоположную сторону – в Сан-Диего. Она никого не знала в Сан-Диего, но будь она проклята, если вернется на север. Если придется срываться с места опять, это будет Гвадалахара.
Она устроилась преподавать этническую историю северо-западного побережья подросткам – большинство говорило только по-южноамерикански. Она поселилась в мотеле – долгие сроки, низкие цены. Она удалялась от искусства и тонкой талии, приближаясь к пьянкам и ругани. Она полагала, что покончила с искусством. Она была уверена, что покончила с мужчинами. Пусть все эти ублюдки – козлы со шпорами, мудаки с усами и грубые злобные русские с мартини – разбираются друг с другом сами, они заслужили.
Она крутилась между работой и комнатой. Она не полетела домой, даже получив телеграмму от священника о том, что ее отец окончательно свалился за борт. И только снятый мораторий на закон о землепользовании заставил ее вернуться в родные края. Сколь бы грязной и мелкой ни была дыра, она превращалась теперь в недвижимость, готовую к сделкам.
В Куинаке Алиса намеревалась продать свой участок как можно быстрее и свалить к черту, однако в стряпчем, которого наняло племя, неожиданно обнаружилось нечто, застрявшее у нее в горле. Возможно, то, что он был исправленной версией пра – юпик-яппи с портфелем из кожи пятнистого тюленя, – а может, он напомнил ей того гладкосрубленного вайомингского художника. Как бы то ни было, она отказалась продавать свою долю и включать ее в консорциум. Она оставила себе полосу бесполезной грязи за аэропортом и передала на условное депонирование акры своего отца. (Семь лет должно было пройти до того, как земля по закону станет ее, – на случай, если эта старая пропитая русская мочалка вдруг всплывет из соленых глубин.) На вырученные деньги она купила угловой квартал двести пятьдесят на двести пятьдесят с запущенным мотелем и неработающей коптильней. Это она назвала предприятия «Медвежьим флагом» и «Консервным рядом». Курс литературы в колледже подталкивает людей к таким вывертам.
Когда сделки были заключены, а контракты подписаны, большинство пра-участников быстро уехали, оставив «Морского ворона» на попечение юпик-стряпчего и корпоративных менеджеров. Участники консорциума вернулись к тому, чем занимались раньше, а именно к одинокому пьянству, мыльным операм пенсионных домов «Морского ворона», расположенных в пригородах Анкориджа и Ситки, и мирному умиранию. Алиса связалась с сыном, учившимся тогда в церковном интернате Фэрбенкса, сообщила ему о своих вложениях в недвижимость, однако в юном Николасе обнаружилось не больше привязанности к Куинаку, чем прежде в ней самой. Он сказал, что у него в Фэрбенксе друзья, опекунская пара, к которой он вполне привык, может, он приедет к Алисе на каникулы. Ладно, я пошел. Пока.
Вскоре выяснилось, что откровенная Алисина неприязнь к игровым корпорациям, которыми владели местные пра, отнюдь не способствует таким полезным вещам, как дружба с соседями. Они всё спрашивали, какие у нее планы. Если она не собирается вступать в игру, почему бы ей не сдать всё и не свалить в… откуда там ее принесло? Это бесило ее не меньше, чем юпик-стряпчий. В конце концов она объявила, что уважает собственные корни и что ее планы – остаться на прекрасной родине. Из чистого упрямства, заключили соседи, шушукаясь за ее спиной. Она ясно дала им понять, насколько глубоко ей насрать на их мнение. Она остается.
Так Алиса осталась в Куинаке, просто из вредности. Она будет управлять этим чертовым собственным бизнесом, и ей не нужны наследства, наследники и льготы. И тем более ей не нужно устанавливать впереди супертарелку, чтобы позади нее тихо и пристойно нажираться. Если ей захочется выпить, она сделает это на виду у людей, у Господа Бога, и пошли все к черту!
Именно в тот период своей жизни она получила имя Атвязный Алеут Алиса. Для старых знакомых вроде отца Прибилова в ней словно жили два разных человека. Первый – ученица с палитрой красок, мягким голосом и страстным взглядом; всего лишь переставив цветок или свечу, она преображала все церковное убранство. Но стоило мягкоголосой Алисе Левертовой напиться – что случалось с ней очень часто и очень быстро, – она превращалась в бешеную краснорожую ведьму с языком, подобным гарпуну. Этот язык не заплетался от выпивки – он становился острее. Он колол и пронзал, и от него не было спасения тем, кто случайно становился его мишенью, пока полная отключка не обрубала у этого гарпуна трос. Придя в себя, Алиса обычно тихо каялась.
Шло время, однако натиск отвязного Алисиного альтер эго становился лишь сильнее. С годами бешеному гарпуну, чтобы взяться за дело, требовалось все меньше выпивки и хватало лишь намека на обиду. Корни Алисиной отвязности искали новую почву, расползаясь щупальцами под грунтом во все стороны. Ее бесило правительство и те, кем оно правило. Она злилась на белых людей – мало эти круглоглазые ублюдки с рыбьими животами попортили крови ее народу? – и не меньше на сородичей за то, что продались так дешево. Она проклинала человеческий род, просравший все, что только можно, и презирала наивных идеалистов, у которых хватало в голове опилок надеяться, что все когда-нибудь пойдет на лад. Пара стаканов «семь на семь», и Алиса Левертова готова была возненавидеть кого угодно.
После первого стакана это мог быть бармен, официантка, любой другой сукин сын, продавший ей эту безвкусную мочу рекона, которую теперь называют бурбоном. После второго она обрушивалась на всех идиотов в заведении, которые сдуру соглашались это пить. После третьего Алиса с легкостью распространяла свое неистовое омерзение на этот дерьмовый городишко и все, что его окружало: грязное море, колючее небо, злой ветер… саму эту долгую, темную, жуткую ночь. На следующий день, понурив голову, она смотрела хмуро и застенчиво, говорила тихо и почти вежливо.
Но любой бар, куда заходила Алиса, сколь бы вежливой она ни была, в лучшем случае становился полем грядущего боя, спящей западней, которой очень скоро суждено было превратиться в Бар, где Пьет Другая Алиса – Алиса Атвязный Алеут. Из такого бара посетители исчезали в считаные минуты. И он стоял пустым, пока менеджер либо не закрывал бар, либо не выкидывал из него Алису.
Закрыть бар было легче. Всегда можно подождать пятнадцать-двадцать минут, пока она дотащится до следующего безобразия, и открыть заведение заново. Выкидывая из бара Алису, человек рисковал попасть в фокус ее отвязной злобы. Она могла вернуться, запульнуть снежком в окно, насрать на сиденье машины. Когда ее вытурили в полночь на десятиградусный мороз из «Песчаного бара», она соорудила у задней стены шаткие леса из мусорных баков и забралась по ним на крышу. Там она, выбив каким-то способом оцинкованную трубу, нассала прямо в круглую масляную печь. Через несколько секунд улицу заполнили клиенты бара со слезящимися, как после газовой атаки, глазами.
Можно было позвонить в полицию, где лейтенант Бергстром, поразмыслив и пораскачивавшись, все же приказал бы своим ленивым белым полицейским задержать ее и посадить на недельку под замок, но тогда придется разбираться с другими пра. Осуждая Алису в разговорах и сплетнях, многие сородичи втайне восхищались силой ее духа. Как-то в декабре, после того как ее выволокли из «Крабб-Потте» и отправили на неделю в кутузку, кто-то из тайных поклонников тихо вытащил гвозди, державшие алюминиевые панели, которыми были обшиты стены ресторана. Никто внутри ничего не заметил. «Лобо-Леди» выдавали громкий сальса-свинг, а гитаристом в тот вечер был дурковатый канадец Матаморис, мерзко бренчавший слайдом на своей электре – звук по-любому походил на выдергивание гвоздей. В полночь начался прилив, с моря подул легкий завихряющийся ветер. Вскоре он, однако, разогнался и ободрал солидный ресторан «Крабб-Потте», как шоколадную конфету, зашвырнув обертку к водонапорной башне. Изоляция из фольги и стекловолокно украсили город к предстоявшему Рождеству не хуже мишуры и блесток.
Когда обшивку заменили, а «Потте» отремонтировали, Мирна Крабб пригласила на открытие многих именитых горожан – пришло приглашение и ее старой школьной подруге Алисе. Та купила серебристо-серый костюм-двойку, который, как она надеялась, подчеркнет серьезность ее натуры и одновременно замаскирует лишние дюймы на поясе. Этот новомодный рекон, может, и легче для печени, но добавки, в него намешанные, всяко тяжелее для талии.
Она села на табурет у дальнего конца новенькой стойки и заказала легкое пиво – безмятежная, точно глаз бури. Весь вечер она вела себя солидно и достойно, решив разочаровать ожидавшую скандала публику. Почти весь вечер. Она всего лишь улыбнулась в ответ на шутливый вопрос Дэна Крабба, в чем разница между лесбиянкой и белухой: «двести фунтов и костюм-двойка, хе-хе!» Но когда Мирна Крабб, слегка напившись, взялась проповедовать, что, хотя грехи отцов и не передаются сыновьям, бедным деткам слишком часто приходится расплачиваться за рваные материнские джинсы… укол такой глубины спустить было невозможно. С кровожадным воплем выхватив из наплечной «Гуччи» улу, Алиса оказалась за стойкой еще до того, как широкая публика успела понять шпильку Мирны, не говоря о том, чтобы оценить. Острый, как бритва, скво-нож был заказан в «Племенных орудиях» Анкориджа и сделан отлично. Он предназначался для того, чтобы скрепить собой мирный договор, а потому был снабжен гравировкой: «Краббам… Отступает прилив, все садятся за стол». Теперь этот хромированный полумесяц сверкал злобно – в свете барных ламп, среди висячих бокалов.
– Рваные джинсы, говоришь? – Рот у Алисы был в пене. Она перескочила через стойку так быстро, что пивные пузыри еще цеплялись за верхнюю губу. – На колени! Быстро на колени!
Краббы опустились на колени – словно осужденные царствующие особы в дребезжащих коронах. Алиса предоставила им подребезжать пару секунд, потом обернулась и спокойно отрезала кнопочные краны у всех трех аппаратов для подачи жидкости. Шланги забились в неистовстве давления, извергая алкоголь, воду, содовую и газировку, как обезглавленные змеи.
После этой истории Мирна стала заводить разговоры, что надо бы Алису утопить. В семействе Краббов даже начали собирать по секрету деньги. К счастью, именно тогда подули светлейшие ветра и занесли Майка Кармоди в пенную береговую линию Алисы Левертовой.
В ту зиму большие лодки ушли на два месяца за тунцом, и расположенный у бухты дом Майка Кармоди облюбовало медвежье семейство. Видимо, решили поквитаться за Машу из «Трех Медведей». Каши в доме не нашлось, но, процарапав когтями пол в кухне, мишки добрались до подвала с морозильником. Там они почувствовали себя как дома. Оценщики сказали Кармоди, что ремонт будет стоить почти столько, сколько он заработал на тунцовом заплыве, и займет почти столько же времени. Или дольше, если он будет торчать в доме и мешать рабочим. Так что Кармоди собрал вещи и, оставив жилье плотникам с медведями, снял комнату в «Медвежьем флаге».
Конечно, Алиса его знала – этого старого толстопузого моремана знал весь Куинак. Круглый, красноносый, с пушистой и когда-то, вероятно, рыжей бахромой над ушами, он был одним из самых популярных городских персонажей. Помесь Старого Моряка и брата Тука, – таково было Алисино мнение, если бы его сыграл Пончик Пиллсбери[19]. Она лишь пожала плечами. Очередной чертов белый батон, только черствый и жесткий. Но когда скользящим движением он взял ключ из ее ладони, что-то в его прикосновении вынудило ее глаза подпрыгнуть и встретиться с его. Будь она проклята, если этот старый лысый резиновый мяч не подмигнул ей так коротко, что она не могла в это поверить, пока он не дошел по ковру до конца коридора. А тогда засмеялась – вышло глупое тявканье. Давно никто не заставлял ее так смеяться.
Кармоди был хорошим жильцом. Легким и нетребовательным. Он питался продуктами из «Горячо-быстро» и слушал коротковолновое радио. Он любил свою трубку, ирландский рекон и ирландский кофе. Но это должен быть хороший кофе. Кармоди провел слишком много тунцовых сезонов у южноамериканских берегов и знал толк в хорошем кофе – редкость для урожденного британца.
Алиса едва взглянула на этого человека, когда он только пришел снимать комнату, – еще один мореман, за которым придется убирать. Тонкость, однако, заключалась в редком качестве Кармоди: этот мореман добивался настоящего успеха и оставался на вершине рынка при всех переменах окрестных течений. Кармоди находил рыбу, когда весь город таскал пустую воду, а после находил для нее покупателя. И не сбегал на Мауи, чтобы потратить выручку. Он выбирал свободные квоты. Он инвестировал. Он владел небольшой консервной фабрикой, специализировавшейся на копченом лососе, соленом лососе и соленой лососевой икре. Он также владел коптильней. Старомодный просоленный рыболов всегда напоминал Алисе старомодного резинового пупса – круглого, розового и лысого. Но это веселое подмигивание…
Подняв на следующее утро взгляд от бумаг, она увидала в дверях кабинета его ухмыляющуюся физиономию: одной рукой он прижимал к себе пятидесятифунтовый мешок с кофе, другой – чайник, кружку и пакет фильтров… у самого рта болталась огромная электроплитка, шнур застрял в его дурковатой ухмылке… определенно в Кармоди было что-то такое, от чего она не могла не улыбнуться в ответ. Оттого что интересный способ переноски, рассуждала она потом. Особенно пуза. Выпирающее из-под пуговиц клетчатой рубашки пузо Кармоди было на вид тяжелее мешка с кофе у него же под мышкой и тверже электроплитки. Брюхо настоящего моремана, куда там, но он тащил его перед собой с, хм, недоуменной гордостью. На ум ей пришел Хотэй, смеющийся будда.
– Кык нафот кыфе? – спросил он. Алиса непонимающе на него посмотрела. Он сгрузил свою ношу на стиральную машину и вытащил из зубов шнур. – Хотите кофе? Свежесобранный, из Боготы?
Она догадалась, что ему нужны двести двадцать вольт для электроплитки, но кофе пах действительно свежо, и пусть он лучше включает плитку здесь, чем изобретает приспособы у себя в номере.
Он прыгал среди стиралок и сушилок, подключая плитку, насыпая кофе и болтая. Алиса отметила, что старый толстопузый англичанин на самом деле проворен и ловок – так мог бы двигаться медведь, у которого быстрота движений прячется внутри неповоротливого на вид мяча из плоти. Кармоди закончил молоть кофе в собственной ручной кофемолке точно к тому времени, когда закипел чайник. Под его поддразнивания Алисе пришлось признать, что она не пила ничего подобного со времен Сан-Франциско. Подобной болтовни она не слыхала с тех же времен – ни напора, ни заигрываний, без которых мужчины Аляски не представляют себе разговора с женщинами, обычное утреннее перебрасывание словами, заполняющее паузы между глотками кофе. При этом мило. При этом легко. Она улыбалась.
После полудюжины утренних сидений среди барабанной дроби сушилок и хлюпанья стиралок – под кофе, небылицы и околесицу старого морского волка – Алиса Левертова стала замечать, что пламя Алисы Атвязного Алеута понемногу гаснет. Через три недели она отправилась помогать ему стелить новый линолеум на полу кухни. Через месяц она стояла рядом с ним на церемонии в той же церкви, где ее когда-то крестили, и заливалась краской так, что стала розовой, как и он. Она понимала: главной в этом браке была практическая сторона – старому Кармоди понадобилась американская супруга, чтобы не попасться в лапы миграционщиков. Поездка в родной Корнуолл каким-то образом выволокла из правительственного компьютера тот факт, что всеамериканская знаменитость Майкл Кармоди не является американцем, даже натурализованным. Брак превращал его в полноценного гражданина. Алиса, со своей стороны, становилась полуобладательницей процветающего предприятия со всеми его зданиями, лодками, квотами и недвижимостью, а еще полноценной обладательницей возросшего до небес социального статуса. Она была теперь миссис Кармоди. Таких снизу вверх взглядов она не получала с тех пор, как закончила школу, с той самой художественной премии… еще до детки с кремовой кожей.
В ту весну Алиса бросила пить и стала сбрасывать доспехи отвязного жира. Она забрала из церкви свои старые картины и развесила их по стенам особняка Кармоди, выраставшего постепенно вокруг хижины на берегу бухты. Она купила пару волнистых попугайчиков и даже научилась ворковать с ними, точно седенькая перечница из Белла-Кулы, пока один из гулящих псов братьев Вон не забрел в гостиную, не сбросил на пол клетку и не сожрал птичек. Спустившись вниз с двустволкой Кармоди в руках, Алиса обнаружила удобно свернувшегося перед камином пса с перьями на оттопыренной губе. Удивляясь себе самой, она не пристрелила шавку-убийцу, а лишь вытолкала босой ногой за дверь. От пинка у нее подвернулся палец, и, пока она прыгала, зажав его рукой, пес метнулся обратно и цапнул ее за другую ногу, но даже после этого Алиса его не пристрелила. Тогда она поняла, что пламя гнева у нее внутри угасло почти окончательно. И все шесть лет семейной жизни она с облегчением наблюдала, как, постепенно ужимаясь, оно превращается в просто воспоминание, шутку, искру. До сегодняшней ночи в доках она думала, что пламя погасло навсегда. Проклятый Саллас.
Дело не только в шампанском. И даже не в том, что́ он сказал, а в том, как он это сказал:
– Почему здесь? – отчаянно, самовлюбленно и таким многострадальческим тоном, словно кто-то осмелился покуситься на его гребаное священное одиночество. – Почему Куинак?
– Почему, черт тебя дери, не Куинак? – услыхала она собственный голос и поняла, что заводится. – Саллас, ты еще хуже, чем мои долбанутые кузены. Ты думаешь, Куинак не стоит ни хрена? Жирного голливудского хрена так уж точно?
Он отвел глаза и ничего не ответил. Алиса немедленно пожалела, что затеяла ругань при всем народе. Сама ей удивилась – этой своей несдержанности. Капля шампанского? Наверное, она больший алкоголик, чем думала, если пара бокалов превращает ее в фурию. Заткни свою бутылку, предостерегала она себя, пока всех вокруг не залило брызгами.
– Не думаю, что мистер Саллас об этом, мама. – Грациозная попытка Николаса Левертова разрулить ситуацию. – Он удивляется не тому, что Голливуд проложил себе дорогу сюда, в его цитадель, он удивляется, почему я. Видишь ли, мы с мистером Салласом уже имели удовольствие встречаться…
– Два раза, – сказал Саллас, по-прежнему глядя в сторону, поверх серо-зеленой воды.
– …И мне кажется, я лишь на миг упустил прекрасный шанс повстречаться с мсье Гриром.
Он протянул белую руку Гриру, предусмотрительно показав, что пружинки там больше нет. Грир с опаской пожал его пятерню, потом обернулся к Алисе:
– Твой сын, Алиса? Я и не знал, что ты была раньше замужем…
– Не была, – ответила она.
Грир мудро решил не развивать тему.
– Ага! Лодка Герхардта Стюбинса. – Он потер ладони. – Я делаю вывод, что он явился снимать очередной натурный эпос, а? Маленький эскимосский мальчик жуть как любит ведущего маламута своего папы. Псина спасает мальчонку от медведя, но остается без передней лапы. Ветеринар говорит, ему ужо не бегать… но пацанчик вырезает новую лапу из бивня. Они выигрывают «Айдитарод»[20], рекорд скорости, эскимосский мальчик вырастет и будет ваще сенатором.
Серебряный поджал распухшую губу:
– Вы сообразительны, Грир, для француза. По сути близко, очень близко. Только это будет эскимосская девочка, которая полюбит животного духа…
– Шула и Морской Лев! – воскликнул Грир, громко хлопнув в ладоши. – Классика Изабеллы Анютки! – Он обернулся просветить остальных: – История за тыщу лет до первого белого мона, а? Там эта наша сисястая эскимосочка идет с дружком на берег, а дружок у ней калечный, только и может, шо вырезать ложки, как вдруг они видят…
– Все читали сказки про Шулу, Эмиль, – сказала Алиса.
– Ага, Грир, – подтвердил один из братьев Вон, – даже мы.
Грир насупился, недовольный, что его прервали.
– Честно говоря, – признался серебряный, – ваша история про хромого маламута мне нравится больше. Ход с костяной лапой жжет.
– Назовем его Моби-Динг! – снова воскликнул Грир. – Я сляпаю вам сюжетец, как только Алиса отольет мне чуток «Дом Периньона».
Грир опрокинул бутылку и посмотрел на сходню. У верхнего края доски с веревочными канатами замер по стойке вольно могучий азиат. Из-за его спины доносились всплески и женский визг – там кто-то плавал в бассейне. Выгнув брови, Грир посмотрел на Алисиного сына:
– Мистер Стюбинс счас на борту, мон? Как нашчет поговорить? Хорошо б нам продвинуть наш творческий проект, пока он еще шипит у меня в башке на сковородке.
Левертов засмеялся и махнул рукой в сторону кормы:
– Он счас вон в той будке, мон, отдыхает после тяжелого перехода. – Мурлыкающий голос намекал на некие проделки. – Весьма тяжелого, насколько я знаю нашего дорогого режиссера. Потому я и прилетел заранее.
– И кто ты при Стюбинсе, Ник? – Это были первые слова Айзека после рукопожатия. – Мальчик на побегушках?
– Род верный, обстоятельство – нет.
Несколько секунд они рассматривали разбитые физиономии друг друга, напряжение росло. Купальщицы визжали и плескались.
– Ладно, я пошел привязывать лодку, – сказал наконец Айзек. – Рад тебя снова видеть, Ник.
– Грир, – сказала Алиса, – отдай мне бутылку и иди помоги Салласу.
– Я сам справлюсь, Алиса. Пусть мсье Грир порадуется голливудскому дерьму, пока оно еще горячее. – Бросив последний короткий взгляд на ее костюм, он отправился к докам. – А я уже нарадовался.
– Как угодно, – буркнула она, резко оборачиваясь к Гриру. – Но бутылку ты мне, скотина, отдашь. За двадцать лет это мой первый подарок на День матери. Вон в холодильнике пиво, если пить охота. – Затем, повышая голос, чтобы Саллас услышал ее в доках: – Здесь только я одна и одета подходяще для «Дом Периньона».
Все засмеялись. Предоставив мужчинам вести разговор, она с тоской задумалась. Напялив этот идиотский костюм, она выставила себя последней дурой – как обычно. Что он сказал? «Как на портретах Эдварда Кёртиса»? Надо было догадаться: стоит чуть-чуть пофорсить, первый раз за столько лет и совсем немного, по совсем особенному случаю, как тут же явится бывший герой, злой оттого, что его отодвигают в сторону, и уж он-то найдет способ вылить на тебя ушат воды.
Мужчины тянули пиво и чесали языками. Она растягивала рот в улыбку и помалкивала. По небу качалось взад-вперед огромное жесткое парусное крыло, напоминающее грозный палец отца Прибилова.
– Ай-ай-ай, Алиса, вспомни, что я всегда тебе говорил: сперва человек злится, потом в него бес селится.
Когда пиво кончилось, Николас вызвался провести всех на борт для экскурсии по провизионной кладовой, «для легкой репетиции нашей будущей пресс-конференции и фантасмагории!». Алиса вежливо отказалась:
– Идите, ребята. Мне нужно еще кое-что проверить в «Медвежьем флаге».
– Мама, – ее сын наклонился и быстро, театрально поцеловал ее в лоб, не успела она возразить, – ты так много работаешь.
Чтобы скрыть волнение, она гордо пошла прочь, тоже словно по сцене, размахивая бутылкой шампанского, бахромой из птичьих клювов, задирая нос. Но едва пройдя парковку и скрывшись из виду, она прислонилась к штабелю пустых трансформаторных катушек и стала блевать прямо на асфальт. Ее выворачивало с такой силой, что под зажмуренными веками поплыли неоновые рыбки. Когда отпустило, она прополоскала рот «Дом Периньоном» и прыснула им на катушки. Затем, сказав «пошло оно все к гребаной суке матери», проглотила остатки. В конце концов, это был ее подарок на День матери.
Она все еще тащила с собой пустую бутылку, когда добралась до главного городского перекрестка. Отвязный гнев, вспыхнувший на причале, еще тлел, но Алиса его сдерживала. Она любезно кивала прохожим. Если кто-то что-то говорил про ее наряд, она напоминала себе про раскачивающийся палец – «Ай-ай-ай, Алиса…» – и шла дальше, спокойно. Проходя мимо открытых дверей «Крабб-Потте» и услыхав оттуда мерзкий хриплый регот, который вполне мог относиться к ней, она пошла дальше. Она пошла дальше, когда два белых копа при виде нее затянули древнюю пивную песню «На земле с водой небе-е-е-е…». Она пошла дальше, когда один из близнецов Лупов, не вылезая из кабины своего бигфут-пикапа, плюнул ей под ноги кожурой от фисташек, – ну хорошо, почти пошла – и пошла бы совсем, если бы эта чертова громадина, стероидный хаски, которого они возят на цепи в кузове, не вздумал на нее бросаться.
Натянув цепь, тварь лязгнула зубами в шести дюймах от Алисиного лица – девяносто фунтов мерзкого воя! – ну Алиса и врезала ей по голове бутылкой от «Дом Периньона». Псина повалилась на захламленное дно кузова, словно большая плюшевая игрушка. Близнецы Лупы выскочили как ошпаренные, каждый со своей стороны кабины, плюясь пивом и фисташковой шелухой.
– Алиса, ты сука…
– Алиса Кармоди, ты сука…
– …если ты поранила Верного…
– …если ты поранила нашего Верного…
– Поранила? Да что ему сделается? У него вместо головы жир с хрящами. Я всего лишь утихомирила этого раскормленного сукина сына.
Собака лежала на боку, растянувшись на мусоре, – глаза открыты, дышит нормально. Алиса все еще держала бутылку в поднятой руке.
– Видите? Ему понравилось. – Гнев ушел, но собственная зловредность пока еще радовала. – Могу врезать еще разок…
– Алиса, ты сука, – тот из близнецов, который стоял на тротуаре, шагнул вперед, – дай сюда бутылку, пока я еще, слава богу…
Бутылку он получил, не успев объяснить, слава богу что. Рухнул вежливо, как Верный. Его брат, обогнув машину, подошел сзади и схватил Алису до того, как она смогла обернуться. Она вырывалась, вдыхая свиной запах с его одежды и опасаясь, что ее сейчас опять вырвет. К счастью, те два белых копа были недалеко, услышали ее ругань и пришли на выручку.
Изложив в участке каждый свою версию событий, они заключили сделку: Алиса не предъявляет иск «злая собака» Верному (что вылилось бы для псины аж в полтора месяца карантина), если Эдгар и Оскар не вчиняют Алисе иск «буйный пра». Таким образом, белые копы не составляют длинных протоколов, а дежурный сержант не пробуждается ото сна в запасной камере. В два часа ночи, как раз когда после краткого отдыха начало подниматься солнце, все разошлись по-хорошему. Алиса продолжила путь домой, босая, измятая и взлохмаченная, но по-прежнему с уцелевшей и украшенной бантом пустой бутылкой.
Миновав магазин Херки, она стала присматривать место, где можно скрыться от глаз и еще разок сблевать, когда рядом остановился белый «геркулес».
– Залезай, Алиса. Тебе, похоже, лучше ехать.
Она залезла. Она слишком плохо сейчас соображала, чтобы придумать, почему нет. Когда фургон поехал, она спросила, почему он до сих пор катается.
– Я думала, ты ушел домой.
– Я ушел чистить лодку, помнишь? А теперь еду домой.
– Честный хрен, вот ты кто.
Он не ответил. Она терпеть не могла, когда ей не отвечают, особенно этот кудрявый греческий хрен, но сидела молча. Если бы ей и захотелось поговорить о какой-нибудь ерунде, ничего, кроме недавней перепалки с Эдгаром, Оскаром и Верным, на ум не шло.
– Тебе в мотель?
Она лишь хмыкнула. Посмотрим, как это понравится ему. Он объезжал ухабы и рытвины этой убогой улицы, отчего обоих подбрасывало и качало. Птичьи клювы, свисавшие у нее с подола, дрожали и клацали. События этой ночи свисали и клацали точно так же – сухо и разъединенно. Одна несчастная бутылка шампанского! Индейские представители всю дорогу были правы: огненная вода не для индейцев.
Они тряслись, пока она наконец не завопила:
– Стой, черт побери!
Он съехал на обочину, чтобы она смогла выйти. На этот раз она постаралась, чтобы в желудке не осталось ничего. Когда прекратили плавать неоновые рыбки, она забралась обратно в фургон. Дрожа, наклонилась вперед и обхватила колени руками, а он включил передачу и вывел фургон обратно на асфальт.
– Эй, Саллас! – Не поднимая головы, она повернулась к нему лицом. – Я хочу знать, почему я застряла у тебя в горле? Какого рожна ты все время ко мне цепляешься? А? На причале эта хрень насчет платья, например, – какого черта?
Саллас не отвечал.
– Тебе завидно, что у меня хорошее настроение? Что у меня есть не только муж, но и важный сын? А? Ладно, нафиг, с меня довольно! Останови машину!
Саллас повернул фургон и съехал с дороги на этот раз так резко, что Алиса засмеялась:
– Ага, испугался, что загажу твой драгоценный автобус! Нет, я здесь выхожу, спасибо большое, уже не тошнит. – Она захлопнула дверь и не оглядываясь поковыляла прочь. – Спокойной, лять, ночи.
По песчаной обочине, к заросшему сорняками пустырю она ковыляла на негнущихся ногах, точно кукла. Точно кукла в нелепом этническом наряде, делавшем клац-клац-клац при каждом ее шаге. Если не выкаблучиваться, она, пожалуй, одолеет этот качающийся пустырь. И вскоре будет у себя в мотеле. Старый добрый старый добрый старый добрый мотель. Козырной туз в кармане. Она не возражала против покера, только против казино. Покер – хороший учитель. Держи карты поближе к жилетке, а в кармане пусть лежит козырной старый туз. Этим она и привлекла Кармоди – так она всегда думала: ему нравилось, что ее карты всегда у пояса. Она была хорошим осторожным покерным партнером. Кармоди играл азартно, а азартным игрокам нужны осторожные партнеры. Снижает нагрузку.
Дойдя до стоявших полукругом коттеджей, Алиса почувствовала себя лучше. Ее дом, вообще-то: она проторчала среди этих коттеджей – дитя и женщина – дольше, чем в любом другом закоулке города. Кроме, может быть, церкви. Но церковь не считается. Церковь – не дом. Это самое публичное место из всех – рядом с Богом. Зато грубоватые коттеджи, полукруг на пути неприятельских вихрей, защитят и укроют.
В большинстве еще горел свет, хотя уже вставало солнце. Она добралась до дверей подсобки, затем поднялась по винтовой лестнице. Ключ наготове. Она опустилась на лежавший прямо на полу матрас, кружилась голова. Через минуту встала и задернула на окнах шторы. Может, немного успокоит круговерть. Ничего подобного. Комнату несло, как в половодье, от берега к берегу. И дело не в гостях из Лос-Анджелеса и не в шампанском. Дело в – платье с клацаньем упало на пол прямо перед зеркалом – в ритме образов. Бутылка. Тонкий пропорциональный ритм соскальзывает вниз от груди к тонкой талии, где эта утонченность дает ему силу расшириться вновь, а после снова стать изящным и узким. Тонкие ритмы. Модильяни. Ритмы сдерживают. Легко предположить, что девушке, приговоренной кровью и генами превратиться в бабу, достанет разума оставить все как есть и лечь под старого мастера Рубенса… но нет, только не Атвязной Алисе… Алисе, у которой все всегда наперекор, в школу пешком, нет, спасибо, подвозить не надо, и в кино потом не надо, и помогать тоже, и мармеладных мишек на балконе тоже не надо, без масла, пожалуйста, без рук, спасибо… эксурбанизация, нет, спасибо… и эту коричневую карту расстилать не надо, и графическая развертка великого наследия покорителей Аляски, которыми все так гордятся, нам тоже ни к чему… нет, не надо ничего раздвигать, даже после того, как она раздвинула сама, вопреки самым твердым своим решениям… потому что есть разница между раздвигать и позволять раздвинуть… насилие и соблазнение… одно совершено, другое позволено… второе карается строже… так что карты у пояса, и держи их крепко, крепко, цепко и в одну линию – потому что именно это встает у них всех поперек горла!
Алиса снова повалилась на матрас, натянула одеяло. Кружение постепенно успокоилось, но она все равно не могла уснуть. В голове стучало. Птичий щебет возвестил новый день. Она опять встала и отодвинула занавески на большом окне. Над пустым участком тянулись провода, на них уже расселись три истовые вороны и дюжина скептических чаек. Они наблюдали за сумасшедшим вороном в кишках трактора «Катерпиллара». Даже во сне этот ворон выглядел сумасшедшим. Все углы кривые. Перья торчат во все стороны, словно их воткнули в комок шевелящегося дегтя. Иногда, когда его внезапно будил рассвет, ворон принимался топтаться по частям механизма, раскинув крылья, задрав голову и визжа, точно пророк в агонии. Этим утром он еще спал – лохматый, дурковатый черный комок.
За пустырем виднелось нежное море, лодки качались на высокой волне… и над всем над этим высокий вихляющий парус, похожий на железный перст. Она вновь задернула занавески. Забыть это дерьмо.