Перечитаем, переберем в памяти повести и романы Тургенева: первая любовь неотвратимо, настойчиво врывается в жизнь человека, поворачивает его судьбу, обжигает пронесшимся рядом счастьем.
«Ася» – повесть о первой любви, и не только об Асиной первой любви. Господин Н. Н., от имени которого рассказ ведется, тоже начинает понимать, что «до сих пор… еще не летал», и потом признается, что хоть и любил других женщин, чувство, возбужденное Асей, «то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже не повторилось».
И «Первая любовь» – не об одной только первой любви главного героя (и рассказчика), повесть не в меньшей степени – о первой, куда более трагической любви Зинаиды; и отец героя, похоже, впервые изведал подлинное, це ликом захватившее его чувство, оказавшееся роковым…
«Первая любовь – та же революция, – читаем в повести «Вешние воды», – однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало – смерть или новая жизнь, – всему она шлет свой восторженный привет».
Тургенев конечно же не случайно назвал так свою повесть – «Вешние воды»: тают снега, обильно проливаются первые дожди, реки выходят из берегов, неоглядно-широко, неудержимо-мощно разбегается по всей земле большая вода, но лишь однажды в году бывает весна: жизнь обновляется, обретает силы богатырские, и так важно, так дорого в счастливую эту пору не одни восторженные приветы тому, что впереди, будущему, слать, но решительно, без оглядки, без сомнения в будущее шагнуть.
«Я был тогда молод – и будущее, это короткое, быстрое будущее, казалось мне беспредельным, – горестно подводит итоги жизни господин Н. Н. уже в повести «Ася». – Разве не может повториться то, что было, думал я, и еще лучше, еще прекраснее?..» Но: «Нет!..Ни на чье сердце, припавшее к моей груди, не отвечало мое сердце таким радостным и сладким замиранием! Осужденный на одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучные годы…»
Любовь прекрасна – и нет ничего прекраснее первой любви: она преображает человека, пробуждает все лучшее, что есть в нем, манит достижимостью близкого счастья, у человека крылья вырастают – взвейся и лети!
Но вот беда: «Крылья у меня выросли – да лететь некуда», – печально говорит Ася.
Не правда ли, история Аси и господина Н. Н. напоминает историю Татьяны и Онегина? В черновой рукописи Тургенев сильнее подчеркивал это сходство, но и в окончательном тексте, в том, который перед нами, Ася среди беседы молвит как бы неожиданно: «Я хотела бы быть Татьяной…» Ася и оказывается «другой Татьяной»: принимает господина Н. Н. за героя, за необыкновенного человека, любит и первая признается в любви, назначает свидание (а по первоначальному замыслу Тургенева, не исключено, могла и, вослед Татьяне, письмо послать) – и получает холодную отповедь.
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной матерью моей!.. –
произносит Ася пушкинские строки прямо перед тем, как говорит о желании своем быть Татьяной, и господин Н. Н. – ох уж это благоразумие! – точно не понимает, почему так важно для Аси строки эти переиначить, поправляет: «У Пушкина не так».
Но у Пушкина так, хоть Ася в известные стихи свое словцо и подставила, – у Пушкина так! Ася – натура пылкая, глубоко и тонко чувствующая, «у ней ни одно чувство не бывает вполовину», и в «неясных речах», подобно брату и господину Н. Н., она не разливается, слова ее подчас неожиданны, может быть, ею самою не всегда осознанны, но всегда идут к делу, – так и здесь. В обращении Аси к пушкинскому роману таится предчувствие развязки: она вспоминает строки из последней главы, где Татьяна отвечает Онегину на его признание; ей же, Асе, уготована участь Татьяны, слушающей (в главе четвертой) суровый урок своего избранника. И все-таки истину предчувствует, провидит Ася: после строк, ею прочитанных, – сразу, следом! – у Пушкина другие, которые господин Н. Н. мог бы поставить эпиграфом к рассказанной повести, – ответ Татьяны, ответ Аси:
А счастье было так возможно,
Так близко!..
Не урок благоразумия – урок жизни.
Любовь прекрасна, необходима, неизбежна, счастье близко и возможно, но его нет: любовь у Тургенева обреченно несчастлива. Нет, он не проповедует заведомо несчастливую любовь, да вот жизнь, которая занимает его, побуждает браться за перо, жизнь, которую воссоздает он в своих романах и повестях, поворачивает по-своему: она не жалует писателя примерами счастья в любви, как он, писатель, счастье это себе представляет, его герои одни обманываются, не в силах найти счастье подлинное, другие упускают волшебную птицу из рук – и поделом: они ее недостойны.
Господин Н. Н., расставшись с Асей, сетует: в минуты единственного и решающего свидания ясное сознание любви в нем еще не проснулось – оно вспыхнуло, когда уже поздно было. «У счастья нет завтрашнего дня… – прозревает он. – У него есть настоящее – и то не день, а мгновенье».
Мы и рады поверить стенаниям господина Н. Н., и сострадать ему готовы, если бы он и в самом деле хотел быть счастливым, – так нет же! Он задним умом крепок, «дела давно минувших дней» вспоминая; он, правда, бросился было по следу Аси, даже «упорствовал» в розысках, но, сам признается, «не слишком долго грустил по ней» и утешился мыслью, что не был бы счастлив с «такой» женой.
Розыски не могли быть успешными, и Ася не могла стать женой Н. Н. Он, несмотря на видимость обратного, не за Асей все время тянется, не к ней, а от нее. «…Я досадовал на Асю, ее любовь меня и радовала и смущала», «…неизбежность скорого, почти мгновенного решения терзала меня…», счастье «…стало возможным… я должен был оттолкнуть его прочь», «его внезапность меня смущала» – вот что господина Н. Н. томит, по рукам и ногам связывает.
После он будет корить себя: отчего не сказал в минуту свидания слово любви, но, повторись счастливое мгновенье, сказал бы? Он шел на свидание не для того, чтобы упрекать Асю за ее чистое, самоотверженное чувство; перед свиданием в разговоре с братом Аси он не отказывался и предложение сделать, даже срок взял до вечера, но, досадуя на Асю, что от него ясного решения, действия, поступка требует, как беспощадно окончил он разговор! Слово любви он нашел потом – испуганный возможностью несчастья, но прежде бежал прочь – испуганный возможностью счастья. Счастье тоже нелегкое бремя: оно требует от человека душевных сил, сочувствия, жертв. Да и ведь было дано господину Н. Н. что-то вроде попытки возвратить счастливое мгновение – ночью, после свидания, когда узнает он от Гагина, брата Аси, что она жива, что домой вернулась. «Я чуть было не постучал в окно. Я хотел тогда же сказать Гагину, что я прошу руки его сестры. Но такое сватанье в такую пору…» – «чуть было», «хотел», «но»…
«Станем говорить о молодых девушках… – обращается к нам одна из тургеневских героинь (в повести «Переписка»). – Представьте себе такую девушку. Вот ее воспитание кончено… Она многого требует от жизни, она читает, мечтает… Она оглядывается, ждет, когда же придет тот, о ком ее душа тоскует… Наконец он является… Все – и счастье, и любовь, и мысль – все вместе с ним нахлынуло разом… Она благоговеет перед ним, стыдится своего счастья, учится, любит… Если б он был героем, он бы воспламенил ее, он бы научил ее жертвовать собою, и легки были бы ей все жертвы! Но героев в наше время нет…»
Уже давно, со времени первого появления тургеневских повестей и романов, в нашем, читателей, сознании сложилось понятие – «тургеневская девушка». Натура цельная, пылкая, деятельная, сама себя воспитавшая – чтением, раздумьем, мечтой, – тургеневская девушка ищет приложения развившимся в ней духовным и душевным силам, условия времени предлагают ей для того един ственный выход – любовь. Любовь для нее в эту пору не часть жизни, пусть прекраснейшая, – вся жизнь. О, как дорого ей это глубокое, искреннее, целиком захватившее ее чувство, которому надо все отдать, которое всю ее потребу ет, но которое вернет ей, по слову поэта, «целый мир в свой черед». Только бы явилась такая любовь – девушка смело бросится ей навстречу, пренебрегая предрассудками воспитания и быта!..
«Но героев в наше время нет…» Нет рядом человека, готового так же решительно и полно принять это чувство и ответить на него, нет человека, у которого бы (любил говорить Тургенев) достало сил и отваги прямо смотреть в глаза чёрту, у которого – так же, как и у той, что нашла его, – голова и сердце действуют заодно. Понятие «турге невская девушка» не сделалось бы таким отчетливым, может быть, и вообще не появилось бы, если бы рядом с героиней повестей и романов не стоял, ее оттеняя, – не противостоял ей! – тот, кого она за героя приняла; назовем его «тургеневский мужчина».
«У него все перепутано: чувство врывается в процесс мысли, мысль парализует чувство. Воспитание ослабило его тело и набило мозг его идеями, которых тот не может осилить и переварить», – это Писарев о господине Н. Н., герое «Аси», – увы! – Асином герое.
«Вы очень милый человек», – говорит Гагин господину Н. Н., – но почему она вас так полюбила – этого я, признаюсь, не понимаю»: «Асе нужен герой, необыкновенный человек».
Гагин без труда понимает то, что до поры недоступно захваченной любовью Асе. «…Мы с вами, благоразумные люди, – говорит он господину Н. Н., – и представить себе не можем, как она глубоко чувствует и с какой невероятной силой высказываются в ней эти чувства».
«Мы с вами, благоразумные люди…» – Гагину понятен господин Н. Н., они одного поля ягоды: «милый человек», того больше – «честный человек», как счел нужным рекомендовать себя Н. Н. в минуту любовного свидания. Они как в зеркале отражают друг друга, Н. Н. и Гагин. Будь Ася сестрой господина Н. Н., Гагин тоже мог по ошибке оказаться предметом ее любви, ее героем. Душа «правди вая, честная, простая, но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара, – определяет, в свою очередь, Гагина господин Н. Н. – Молодость не кипела в нем ключом…» И – о любительской живописи Гагина: «В его этюдах было много жизни и правды, что-то свободное и широкое; но ни один из них не был окончен, и рисунок показался мне небрежен и неверен». Гагин отвечает совершенно в духе господина Н. Н. – тот о себе мог буквально слово в слово речь Гагина повторить, ну, не применительно к живописи (Н. Н., похоже, никаким делом и по-любительски не занят), зато применительно к любви и к жизни. «Пока мечтаешь о работе, – признаётся Гагин, – так и паришь орлом; землю, кажется, сдвинул бы с места – а в исполнении тотчас ослабеешь и устаешь». Н. Н. ненадолго возмечтал себя героем – Ася подняла его в такие выси, сделав своим избранником, – но настала очередь «исполнения», и он сразу «ослабел и устал». Перед решительным свиданием он с Гагиным «толкует хладнокровно» о том, что предпринять, после рокового объяснения оправдывается: он говорил с Асей, «как было условлено». «Благоразумные люди!..»
Ася же в поступках и чувствах неожиданна и неотразима, как гроза.
У нее с господином Н. Н. еще прежде свидания произошел один важный разговор – да не просто разговор: столкновение, сшибка! Все уже решалось, только они, увлеченные друг другом (она любит, он, кажется, готов влюбиться – быть предметом любви, во всяком случае), они в эту минуту не ощущают, не замечают произошедшего столкновения.
Ася мечтает о «трудном подвиге», господин Н. Н. не понимает ее: «Вы честолюбивы» (только-то!).
«– А разве это невозможно? – спрашивает Ася о подвиге.
„Невозможно“, – чуть было не повторил я… Но я взглянул в ее светлые глаза и только промолвил:
– Попытайтесь».
То ли дело с Гагиным беседовать – так сладко, так безмятежно-привычно: «…И уж тут свободно потекли молодые наши речи, то горячие, то задумчивые, то восторженные, но почти всегда неясные речи… На болтавшись досыта и наполнившись чувством удовлетворе ния, словно мы что-то сделали, успели в чем-то, вернулись мы домой».
Из героя господин Н. Н., при всей его начитанности, безукоризненной честности, возвышенной мечтательности, превратился в ординарность – вот почему все, что должно привлекать, покорять его в Асе, пугает его.
Асе почудилось было, что она нашла героя, человека необыкновенного, но это она – героиня, человек необыкно венный, она сама, во всем: и в «неправильно начатой жизни», наложившей отпечаток на все ее развитие (это «неправильное начало» могло бы стать сюжетом отдельной повести или рассказа из «Записок охотника»), и в упорном нежелании «подойти под общий уровень», и в стремлении к подвигу, и в убеждении, что «умереть лучше, чем жить так»… А «необщее выражение» ее слов и поступков!.. А странный смех!.. А черные, светлые глаза!..
«Тургеневская девушка» искренно принимает «тургеневского мужчину» за героя – и невольно уничтожает его, разоблачает как негероя. Но и «тургеневский мужчина» играет свою роль: он вызывает чувство (которое ему самому не по плечу), толкает к жертве (которую боится принять), к поступкам (которые сам совершить не в силах), – он помогает женщине стать, явить себя героиней.
А счастье… Счастья им не видать – на то правда жизни и правда искусства. Иван Ceргеевич Тургенев («главное в нем – это его правдивость», – замечал Лев Николаевич Толстой) сочинять «счастливые концы» был не мастер.
Вспомним, как – почти пророчески! – заканчивается уже первая встреча Аси и Н. Н. «Вы в лунный столб въехали, вы его разбили!» – кричит Ася вслед отчалившей лодке. И – взамен общего «до завтра»: «Прощайте!»
На берегах Рейна Ася вспоминает старинную немецкую легенду о Лорелее. «Говорят, она прежде всех топила, а как полюбила, сама бросилась в воду», – по-своему ее пересказывает Ася.
Настоящая любовь всего человека требует, полного само отвержения. Ася это почувствовала, предчувствовала, Зинаида, героиня «Первой любви», изведала, испытала. Асины слова про Лорелею она применительно к себе переиначивает: «Нет; я таких любить не могу, на которых мне приходится глядеть сверху вниз. Мне надобно такого, который сам бы меня сломил…»
Умница Лушин («Первая любовь»), присматриваясь к переменившейся Зинаиде, вдруг прозревает:
«А я, дурак, думал, что она кокетка! Видно, жертвовать собою сладко – для иных». «Для иных» – для любящих.
«Такой», который сам Зинаиду сломил, – отец героя, человек изысканно-спокойный, самоуверенный, самовла стный, – поучает юношу: «Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни. ‹…› Умей хотеть – и будешь свободным, и командо вать будешь». Не пустые слова – жизненная позиция, и в подтверждение, что слова не пустые, – удар хлыстом по руке любящей женщины. Но любовь и его победила, «такого», самоуверенного, самовластного, согнула, сломи ла, заставила просить и плакать, его, привыкшего командовать, почитавшего власть выше свободы. «Сын мой… бойся этого счастья…» – последнее его поучение и послед ние его слова.
«В любви нет равенства… Нет, в любви одно лицо – раб, а другое – властелин», – твердит, умирая от любви, герой тургеневской повести «Переписка», появившейся прежде «Аси» и «Первой любви».
Неправда! Любовь не рабство, а счастье, и высшее в любви – не командовать, не властелином быть, не брать, а отдавать: себя, все в себе лучшее, все дорогое, что прежде только тебе принадлежало. Любовь настоящая (а ненастоящая – так и не любовь!) – это отдавать. Такая любовь возвышает и очищает: человек вырывается, выбира ется из интересов и потребностей собственного «я», а жить для другого, для других – высокое назначение человека на земле. «Если я не за себя, то кто же за меня, – говорил древний мудрец, – но если я только за себя, то зачем я». От любви к другому человеку неизмеримо ближе до любви к другим людям, к человечеству, чем от любви к себе.
«Я начал представлять себе, как я буду спасать ее из рук неприятелей, как я, весь облитый кровью, исторгну ее из темницы, как умру у ее ног», – мечтает герой «Первой любви». Какие прекрасные, возвышенные мечтания, и есть ли кто-нибудь, кто испытал это высокое чувство и не мечтал точно так же: спасти, умереть, пострадать, непременно собой жертвуя для счастья другого.
И Зинаида, когда ждет тревожно и нетерпеливо того, кто ее «сломит», именно об этом думает – о счастье любить, отдавать себя, жить для другого. Мало радости «стукать людей друг о друга» (так она именует свое кокетство), даже если эти люди все наперебой в тебя влюблены. В старинных играх часто попадался вопрос: «Что лучше – любить или быть любимым?» Как наивно! Да когда ты только любим, ты как бы лицо «неодушевлен ное»; когда любишь – ты в себе целый мир открываешь, мир изменяющийся, стремящийся к совершенству.
Конец повести написан сжато; о судьбе отца – несколько строчек; но отец смятенный, страдающий – выше, лучше, даже значительнее прежнего, уверенного в себе и презирающего остальных.
Вся повесть, почти до самой развязки, каждая подробность ее – точно в предгрозье – проникнута, напо ена, насыщена ожиданием, необходимостью любви – первой любви, «радостным чувством молодой, закипающей жизни».
И снова Тургенев ищет развязку, формулу происходя щего, ключ к нему – у Пушкина. В «Асе», мы помним, возникает «Евгений Онегин», здесь – «На холмах Грузии…». «„Что не любить оно не может“, – повторила Зинаи да. – ‹…› И хотело бы, да не может!» Ceрдце не может не любить, должно любить, потому что любовь наполняет сердце жизнью, заставляет его биться, гореть, страдать, радоваться, делает сердце сердцем в том высочайшем смысле, который вложил человек в это понятие.
Мы не должны забывать, что действие повести разворачивается летом 1833 года. Пушкин жив еще, еще не было второй Болдинской осени, до нее рукой подать – несколько недель осталось. Когда герой повести читает Зинаиде «На холмах Грузии…» (стихотворение 1829 г., можно сказать новое), еще не написаны ни «Медный всадник», ни «Сказка о рыбаке и рыбке», ни «Пиковая дама», ни «Капитанская дочка».
Точное ощущение времени для первых читателей «Первой любви» немало значило, но и нам, сегодняшним читателям, оно поможет полнее почувствовать атмосферу повести. Для самого же Тургенева, у которого в «Первой любви» «описано действительное происшествие без малей шей прикраски, и при перечитывании действующие лица встают как живые», для Тургенева и время действия, и упоминание Пушкина наполнено было, конечно, особым смыслом.
«Два месяца спустя я поступил в университет», – читаем на последних страницах повести. Два месяца спустя, осенью 1833 года, Иван Тургенев поступил в Московский университет, а в следующем, 1834 году перевелся в Петербургский, сделался учеником Плетнева, профессора и поэта, друга Пушкина. Однажды в передней у профессора столкнулся Тургенев с надевшим уже шинель и шляпу человеком; заканчивая беседу с хозяином, человек отпустил колкую шутку, сверкнул в улыбке ослепительно белыми зубами и необыкновенно живыми глазами и вышел; тут только узнал Тургенев, что видел великого нашего поэта. Еще раз встретил он Пушкина за несколько дней до его смерти на утреннем концерте в зале Энгельгардт: поэт «стоял у двери, опираясь на косяк, и, скрестив руки на широкой груди, с недовольным видом посматривал кругом. Помню его смуглое небольшое лицо, его африканские губы, оскал белых крупных зубов, висячие бакенбарды, темные желчные глаза под высоким лбом почти без бровей – и кудрявые волосы… Он на меня бросил беглый взор; бесцеремонное внимание, с которым я уставился на него, произвело, должно быть, на него впечатление неприятное… Несколько дней спустя я видел его лежавшим в гробу…».
Воспоминания дорогие, Тургенева не оставлявшие, и конечно же при перечитывании повести, когда действую щие лица вставали перед ним как живые, Пушкин не одной лишь строчкой стиха оживал в его воображении…
Коли уж зашла речь о времени действия повести, мы, нынешние читатели, увлеченные историей первой любви, не должны забывать и об иных того времени приметах, для писателя и первых его читателей очевидных и немаловаж ных.
Писарев, разбирая «Асю», объясняет с задором: господин Н. Н. смущен тем, что затруднится отвечать на вопрос какого-нибудь великосветского хлыща: «Как ваша супруга урожденная?» То, что для нас, читателей нынешних, безразлично, что почти не привлекает нашего внимания, ставило первых читателей Тургенева, как и героев его, перед необходимостью преодолеть привычку, пренебречь условностями, проявить известную смелость духа; знакомясь с повестью, они, первые читатели, эту «неправильно начатую жизнь» Аси цепко держали в памя ти, и значила она для них куда больше, чем для нас.
Но ведь и о натуре Зинаиды размышляя, автор особо отмечает (и читателей просит не забыть) неправильное воспитание, странные знакомства, бедность. Мы, как и семейство героя повести, еще не осведомлены о Засекиных – и вот, пожалуйте, первая характеристика устами почтительно подающего блюдо дворецкого (на матушкино: «Должно быть, бедная какая-нибудь»): «На трех извозчиках приехали-с… своего экипажа не имеют-с, и мебель самая пустая». И для нас – а для первых читателей тем более – примета зримая, а с нею и атмосфера времени. Как и беглое вроде бы замечание: отец холодным взглядом прекратил этот неуместный, их уровня недостойный разговор.
«…Нанятый ею [Засекиной] флигелек был так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы по селиться в нем», – поясняет главный герой повести, рассказчик.
Здесь весьма кстати поразмыслить не только о времени, но, пусть бегло, и об удивительно точно «спланированном» месте действия – «пространстве повести». Ну хотя бы о большом барском доме с колоннами, занятом семейством героя, и двух низеньких флигельках по обе стороны.
В одном, правом, поселилась Зинаида с матерью. «…Они люди не comme il faut… и тебе нечего к ним таскаться…» – обозначает расстояние между домом и флигелем матушка героя.
Между тем другой флигелек, левый, будто отверженный, остается в стороне и от дома и от повествования, туда герою вход и подавно заказан. Но он заглядывает из любопытства: «…во флигеле налево помещалась крохотная фабрика дешевых обоев… Я не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев». И только. Ну, само собой, что им, этим измученным мальчишкам, до господских страстей – между левым флигелем и остальным домом пропасть непреодолимая, но как-то невозможно уже, читая повесть, худеньких мальчиков позабыть. То есть, кажется, и не думаешь о них, но с первым коротким своим появлением растворились они в воздухе повести, сделались его частицей, и с каждым вдохом, с каждым глотком этого воздуха о себе напоминают. И еще напоминают о том, что пространство повести не замкнуто. Напоминают, к примеру, о прекрасных мальчиках, собравшихся у ночного костра в «Бежином луге», – ведь иные из них тоже на бумажной фабрике работали, – об их прекрасных думах, чувствованиях, мечтах…
Тургенева упрекали за то, что взял сюжетом «Первой любви» подлинные события из жизни своей семьи; он упреки выслушивал и принимал, но признался однажды, что при всем том никак не желал бы, чтобы повести не существовало, – ему было необходимо написать ее.
Первая любовь обернулась труднейшим испытанием для героя, но он, по его признанию, почел бы себя несчастливым, если бы не встретился с ней.
Человеку дана лишь одна, собственная его жизнь, и лишь испытания, выпавшие ему самому на долю, открывают перед ним мир во всей его глубине и многозначности, помогают понять сущность добра и красоты, идти вперед.
«Он не употреблял свой талант (уменье хорошо изображать) на то, чтобы скрывать свою душу, как это делали и делают, а на то, чтобы всю ее выворотить наружу», – подводил Лев Николаевич Толстой итог жизни и творчества Тургенева в письме к А. Н. Папину от 10 января 1884 г. И про должал: «и в жизни, и в писаниях» им двигала «вера в добро – любовь и самоотвержение…».