Только что мы разошлись из школы, я прямо побежал к капитану Бриджмену и рассказал ему, как со мной поступили. Выслушав меня, он вскричал:
– Это уж слишком; я пойду с тобою, и мы посоветуемся с тетушкой Эмилией.
Случилось, что тетушка была одна в лавке, когда мы пришли, и после рассказа о том, что со мною случилось, она сказала капитану Бриджмену, что бабушка отдала меня в школу за шалости, угрожая, что если меня оттуда возьмут, она уедет из Чатама и возьмет ее с собою. Матушка не могла оставаться без помощницы и боялась обидеть бабушку, которая, верно, сдержала бы свое слово, но тетушка хотела убедить ее взять меня из школы, несмотря на угрозы старушки.
– Вы никогда не должны оставлять нас, мисс Эмилия – отвечал капитан Бриджмен, – все наденут по вас глубокий траур.
– Я не хочу, чтобы меня взяли из школы, – прервал я, – а не выйду оттуда, пока не отомщу за себя. Вот, что я хочу сделать и сделаю, хоть он изрубит меня в куски. Он ест мои сандвичи и говорит, что завтра опять накажет меня, если в них не будет более горчицы. Мы положим ему горчицы вдоволь, но и еще чего-нибудь. Чего можно положить туда, чтобы почти уморить его?
– Прекрасная мысль, Персиваль, – сказал капитан Бриджмен, – я спрошу у доктора, сколько каломелю можно ему дать.
– Да, это будет хорошо, – сказала тетушка, – я постараюсь положить более горчицы, чтобы он не заметил.
– Я пойду в казармы и сейчас возвращусь, – сказал капитан Бриджмен.
– А я приготовлюсь к розгам, – сказал я смеясь.
Капитан Бриджмен скоро возвратился и принес сорок гран каломелю, которые отдал в руки тетушке Милли.
– Здесь столько, – сказал он, – сколько можно дать самому здоровому человеку, не подвергая его опасности; мы посмотрим, что с ним будет, и если он не исправится, то я сам пойду в школу и разделаюсь с ним.
– Бабушка велела ему дурно со мною обходиться, – сказал я. – Он мне сам признался, и я заставлю его раскаяться.
– Персиваль, я не хочу, чтобы ты сделал что-либо неприятное бабушке, – сказала тетушка Милли, приняв строгий вид.
На другое утро я отправился в школу в полной уверенности, что меня к вечеру высекут, и несмотря на это, был так весел, будто шел на праздник.
Утро прошло, как обыкновенно. Я знал урок, но не слишком твердо; меня так занимало мое неожиданное мщение, что я не слишком внимательно слушал своего учителя, избранного из мальчиков.
– Мистер Кин, – сказал мистер О’Таллагер, – мы оставим расчеты до вечера и тогда разочтемся вполне. Я, может быть, еще что-нибудь прибавлю; ты не уйдешь от меня, приятель.
Мальчики разошлись обедать, оставя меня, как прежде, наедине с моим мучителем. Я стоял перед ним молча, между тем как он шарил в моей корзине.
– Ну, мистер Кин, посмотрим, исполнил ли ты мои приказания о горчице.
– Я просил тетушку положить поболее горчицы, – отвечал я смиренно; она сама делает мне сандвичи.
– Ну, смотри, если тетушка не исполнила твоей просьбы, то я не отпущу тебя живого, маленький аспид.
Он вынул из бумаги сандвичи и стал их пробовать.
– На колени, мистер Кин, и благодари всех святых, что тетушка спасла тебя от половины того, что я тебе готовил; потому что она положила вдвое больше горчицы, негодяй, – сказал О’Таллагер, набив себе полный рот.
Сандвичи исчезали один за другим и, наконец, все исчезли. О, какова была моя радость! Я чуть не снял с себя шапку и не бросил ее вверх. Получив на свою долю хлеб и сыр, я весело стал есть их, восхищенный тем, что мистер О’Таллагер попался в мои сети.
Скоро колокольчик созвал нас в классы, и первые два часа все шло обыкновенным порядком; но тогда мне показалось, что мистер О’Таллагер вдруг переменился в лице и побледнел. Он продолжал, однако, выслушивать уроки, но, наконец, я заметил, что он начинает поглаживать рукою желудок. Через несколько минут он сжал свои толстые губы и обеими руками схватился за живот.
«А, ты начинаешь чувствовать», – подумал я; и точно – он чувствовал. Боль увеличивалась так быстро, что он потерял терпение, и линейка стала летать по головам школьников. Наконец, он выронил линейку и, схватясь обеими руками за желудок, стал качаться вперед и назад, стукая ногами одна об другую; более он не мог выдержать. Ужасные проклятия посыпались на всех; он скрежетал зубами почти в беспамятстве, и пот падал с его лица.
– О, убийство! Я отравлен! Боже, спаси мою грешную душу. О, о, о! Э, э, э! Помилуй, помилуй, помилуй, помилуй, помилуй! О, святой Патрик! Я зарезан.
И боль до такой степени стала одолевать его, что он залился слезами, плача и крича, как дитя.
Пароксизм опять схватил его.
– Убийство, убийство, убийство! – кричал несчастный, собрав последние силы.
Соседи сбежались на крик и нашли мистера О’Таллагера совсем изнемогшим; он только мог прошептать:
– Доктора, скорее доктора!
Соседи, заметив, как он болен, вынесли его в его комнату. Один побежал за доктором, а другие сказали нам, что мы можем разойтись по домам.
Я бежал поделиться радостью с тетушкой Милли и капитаном Бриджменом. Доктор, призванный к мистеру О’Таллагеру, дал ему лекарства, которым избавил его от каломеля. Однако действие последнего было так сильно, что мистер О’Таллагер три дня не мог выходить из комнаты и не являлся в школу целую неделю, в продолжение которой я изобретал новые штуки.
Наконец, мистер О’Таллагер выздоровел, и меня опять послали в школу. Войдя в классы, я нашел своего учителя бледным и похудевшим; едва он увидел меня, как рот его искривился и оскалил большие белые зубы, напомнившие мне усмешку гиены; однако он не сказал мне ни слова. Мы принялись за дело, я прекрасно ответил урок, но готовился к наказанию. Впрочем, я обманулся; он не наказал ни меня, ни других мальчиков…
После я узнал, что это случилось потому, что хотя нужда заставила его как можно скорее опять открыть школу, но он был еще слишком слаб, чтобы предаться своим любимым занятиям.
Когда наступил час обеда, и мальчики разошлись, я терпеливо ожидал, что он будет делать с моею корзиною, стоявшего возле него.
– Возьми корзину и ешь свой обед, – сказал он, выходя из школы в свою комнату. – Я не мог удержаться, чтобы не спросить:
– Не угодно ли сандвичей, сударь?
Он обернулся и бросил на меня адский взгляд, которым показал, что знает, кому он обязан своею болезнью.
С тех пор мистер О’Таллагер никогда более не трогал моей корзины, и обед весь оставался мне. Нанесенный ему удар был так велик, что три или четыре месяца он едва держался на ногах, и я начинал серьезно думать, что дело может дурно кончиться; но постепенно он стал поправляться и, чувствуя себя лучше, становился строже и строже.
Но я сделал большие успехи в продолжение трехмесячного бездействия мистера О’Таллагера. С летами я часто думал и теперь совершенно убежден, что мы более теряем, чем выигрываем, начиная слишком рано учиться. Начните учить одного ребенка с трех лет и другого с семи, – и десяти лет тот, которого до семи оставляли в покое, будет знать столько же, как тот, чьи понятия стали образовывать с таких ранних лет. Я испытал это на самом себе.
В шесть месяцев я выучился хорошо читать и писать я начал арифметику. Правда, что этому много способствовали советы капитана Бриджмена, любовь моя к тетушке Милли и ненависть к моему учителю, от которого я не хотел заслужить наказания за леность.
Штуку с мистером О’Таллагером я сыграл в мае; в сентябре он был совершенно здоров, и линейка, ферула и розги начали свое дело. Бесполезно и говорить, как часто меня наказывали, потому что это случалось каждый день, иногда один раз, иногда дважды; я сделался совершенно равнодушным к наказанию, даже смеялся над ним, но втайне старался снова мстить своему мучителю.
Я клал маленькие шарики из смолы на трон мистера О’Таллагера, и он имел удовольствие видеть себя прилипшим, когда хотел встать наказывать. Я обмазывал розги и ферулу клеем; бросал мертвых кошек под ящики, составлявшие его трон, так что запах выводил его из терпения прежде, чем он мог найти его причину. Я вылил все чернила из чернильниц и налил в них воды, чем ввел его в немалые издержки.
В таких случаях он никогда не искал виновного, но вызывал меня и Филя Муни. Я, со своей стороны, никогда не говорил ни слова в свое оправдание. Я выдерживал наказание без ропота, вполне довольный меною.
Вальтер Пуддок говорил мне правду, и это подтвердят все школьники, что после частых наказаний делаешься нечувствительным к розгам. Так проходило время до ноября, когда мне представилась возможность вполне отплатить моему достойному педагогу за все его благодеяния.