Костя в очередной раз открыл окно, выветривая табачный дым. Несмотря на холод, идущий с улицы, воздух обновлялся регулярно, противостоя непрерывному курению Жоры, пытавшемуся соответствовать собеседнику тем умным лицом, что образуется в процессе выпускания дыма. Костя предложил Жоре пойти в большой коридор и покурить там, а в комнате пока проветрить. Жора согласился. В коридоре, у стены, тосковала вынесенная кем-то из студентов парта (наверное, ненужная), представляющая собой довольно большой стол с металлическими ногами-опорами, ребята сели на парту. Надо сказать, устроились они основательно, по всей ширине столешницы, прижавшись спинами к стене и вытянув ноги, выступившие за край парты почти на длину голени. Закурили.
– Скоро первая смена вернётся, – задумчиво произнёс Жора. – Ты потом к Маре уйдёшь?
– Да, – односложно и без комментариев.
– А может, вы вдвоём и ко мне?
– Нет, ты уж извини.
– Жаль, – вздохнул Жора. – Придётся в институт сходить.
– Сходи, глядишь, пятёрку получишь…
– Люлей он получит! – это Ганс, утренний студент, как и Мара.
– Что за наезды, – ненатурально возмутился Жора.
– Привет Костя, как жизнь? – Ганс словно перестал видеть Жору.
– Нормально. А на Жору не серчай, когда-нибудь он исправится.
– Могила его исправит! Алкоголик… – Ганс понёс, живописуя и вечер второго дня и вчерашний, и как ему неудобно перед земляками, и как он устал бороться с нерадивым соседом, и всё такое, и в том же духе.
Ребята не мешали и, закурив по второй, ожидали окончания монолога. Костя потихоньку посмеивался, а Жоре приходилось разыгрывать искреннее раскаяние, периодически кивая головой, сокрушённо вздыхая и поддакивая, сказав даже, кем он будет, если подобное повторится, в общем, Ганс успокоился и, в очередной раз, поверил. Жоре всегда верили, он определённо учился не в том институте.
Утомившись произнесённой тирадой и желая укрепить достигнутый мир, а точнее, перемирие, Ганс присел на краешек парты, даже не присел, а чуть коснулся, намереваясь присесть, но этого оказалось достаточно. Парта сложилась молниеносно, дефектная – вот её и выставили добрые люди. Костя и Жора побывали в невесомости, пусть какое-то мгновение, когда ноги взметнулись вверх, а зад неумолимо потянуло к полу, но, так как головы они сберегли (не опробовав стену на прочность), то им понравилось. А вот Гансу не понравилось. Ноги ему не отдавило, но царапина вдоль одной из них получилась серьёзная (и брючина в клочья), от боли и неожиданности Ганс заорал. Костя собрался посочувствовать Гансу, но начал ржать Жора, причём ржать совершенно беспардонно, наподобие этих идиотских мешочков со смехом – не заразиться невозможно. Стали ржать на пару. Разобидевшись (совершенно справедливо), Ганс ушёл в комнату.
Успокаивались долго, продолжая сидеть на руинах, наконец, сделав глубокий вздох и удержав готовый вырваться смех, Костя спросил:
– Ты чего разошёлся, что смешного-то?
Жора лишь таращил глаза и тыкал пальцем в сторону Кости, продолжая булькать и хрюкать, его можно понять, ведь вопрос о причине смеха от человека, смеявшегося не меньше минуты, смешон сам по себе. Короче, ещё посидели, потом ещё, пока Жора окончательно не снял напряжение, вернув себе способность разговаривать:
– Ты знаешь, вдруг пропала опора, а ноги так потешно задрались, и тут мы грохнулись, словно в лифте на одну поездку.
– И чего?
– Неужели тебя не приколол наш полёт, такой неожиданный и короткий?
Полёт Костю не приколол, он поднялся с развалин парты, забрал верхнюю одежду из комнаты и, попрощавшись с Жорой и скулящим (до сих пор) Гансом, пошёл к Маре. Дверь открыла Маша, ожидавшая обусловленного возвращения своих конспектов, видя, что это не к ней, развернулась и ушла, не сказав ни слова, – всякого возмутит бессовестное нарушение договорённостей. Тем более осталось сдать последние экзамены (по ним и конспекты) в досрочном режиме и спокойно валить домой, на каникулы, зачёты-автоматы уже получены, сегодня – последний. Постучав, Костя заглянул к Маре, она спала – обычная практика студентов первой смены, вернувшихся после занятий. Мара лежала поверх накидки, спиной к стене, в джинсах и свитере – пришла из института и сразу на бочок. Костя присел возле стола и немного расслабился: «Это даже хорошо, что она спит, теперь я отдышусь, успокоюсь… Господи, как колотится сердце».
Их отношения не соответствовали стереотипу, когда история двух нравящихся друг другу людей развивается по заезженному романтическому сценарию. Они оказались разъединены неведомой силой, когда глаза кричат о любви, а тело отказывается подчиняться, когда мысли обжигают откровенностью, а слова холодны и учтивы, когда чувства ищут выхода в обладании друг другом, но находят удовольствие в терзании чужой плоти и разбивании сердец. Стена, страшная непроницаемая стена между ними, и крепость её настолько велика, что Костю терзала кощунственная мысль: «А не сама ли любовь противостоит их же любви? – но он гнал это безумие от себя, стараясь придать невозможности пастельные тона. – Мы в двух шагах, но через стену, в одной мечте, но с разных слов; мы ищем вход, мы тянем время, но видит бог, нам не дано… Нам не дано не ставить пауз и повторять, чего боюсь, обычный вздор под „техно-хаус“, я не могу, я растворюсь… Я растворюсь в табачном дыме, я просочусь сквозь камень стен, я стану воздухом отныне, ты станешь ветром, насовсем. – Отчаяние, всё равно, отчаяние».
Маре снился Костя, их первая встреча, когда он впервые появился на одной из субботних дискотек, проходивших в зале (пристройке к зданию общежития). Мара танцевала только с ним, чувствуя себя весело и непринуждённо, и уже, по-видимому, собралась влюбиться до беспамятства, но… Костя начал меняться. Появилось пристальное внимание к прочим окружающим людям, к значимости их мнения, жизни, интересам; потом они (Костя с компанией особенно напыщенных молодых людей) стали превращаться в надутых и чопорных господ, которые себе на уме и теперь совершенно отдалены от остальных. Они зовут и её, но она остаётся без движения и смотрит на Костю, который…в среде их скользких, мутных комплиментов проводит дни, недели, а затем теряет счёт проигранных моментов, найдя себя «героем» светских тем. И став свидетелем внезапных превращений, и встретив мёртвый блеск жестоких глаз – предстал беспомощным в потоке ощущений, почувствовав тупой животный страх. Ей казалось, она увидела его бесцветное будущее.
Но, продолжая спать, ухватила новый образ: Костя никого не боится, ибо он сам страх, как и тот демонический вид, исказивший его человеческие черты. Музыка чеканна, безжалостна и безнадежна, люди распластались, а зло готовится вырывать падшим души. Чёрная месса. Но Мара продолжала стоять, лишь она и он, свет и тьма, любовь и ненависть: «Почему? Он же не способен ненавидеть. Или ему недоступна любовь? – И она открыла себя, она полюбила его…»
Фантазии. Или воплощение старой доброй сказки (красавица и чудовище)? Неважно. Как неважно, что эта сказка – не раз повторявшаяся жизнь. Важна только любовь и то, что стена между ними действительно существует и что разрушить её нельзя, она либо исчезнет, либо нет.
Мара открыла глаза и увидела Костю: «Мой милый, как хорошо, что ты приехал», – сказано же другое:
– Привет, Костя, ты сегодня неожиданно, – она бы добавила, что видела его во сне, но сюжет распался, раскатившись, как апельсиновая горка, она пыталась собрать часть, но остальное растерялось по углам, пришлось прекратить попытки.
«Я тоже рад тебя видеть, это так здорово быть рядом с тобой», – но:
– Привет, и для меня это, в какой-то мере, неожиданно.
«Милый, что-то случилось? Тебя что-то тревожит?» – при этом:
– Тебя разве привело не желание увидеть меня? – немного с вызовом, но простительно красивой, уверенной в себе девушке.
«Я беспокоюсь о тебе, вокруг тебя неспокойно, а я не понимаю, в чём заключена опасность», – но:
– Что ты, всем нравится смотреть на тебя, но не всякого смотрящего увидишь, а это неприятно.
«Да, происходит много непонятного, и я боюсь, я очень-очень боюсь, защити меня, любимый», – а вслух:
– Слишком ты мнителен, – Мара встала с кровати и вышла в коридорчик. – Я кофе поставлю.
«Как тебе объяснить, как доказать, что мы слишком беспечны, что, отвергая предостережения, мы отвергаем помощь и потом уже никогда не сможем закричать, лишив себя голоса. Совершая обычные поступки, в рядовой повседневной жизни, удивляясь какой-либо редкой странности или радуясь нечастой удаче, мы ткём свой погребальный наряд, и каким он окажется в момент откровения, такими мы и станем», – сказано короче:
– Мара, я прошу, будь осторожней.
«Я стараюсь, но не особенно получается», – однако:
– С кофе или плиткой?
«Что-то было, что-то стряслось, надо спросить»:
– С собой. Признайся, произошло вчера что-нибудь необычное?
«Да! Да!»:
– Ничего экстраординарного. Не произошло и не произойдёт. Ты удовлетворён?
«Нет! Зачем скрывать правду? Зачем зарекаться? Ведь даёшь зарок богу, а противостоишь тому, другому, который обязательно испытает», – Костя вздохнул:
– Нет, но, раз ты против этого разговора, давай выпьем кофейку, выкурим по сигаретке, а ты мне расскажешь, как вы тут с Ёлкой обитаете, – это ход. Костя решил расспросить Ёлку, следует только узнать, где она и когда придёт, чтобы успеть перехватить.
«Что за идиотка, думаю одно, а говорю другое, ладно, пусть хитрецу Ёлка всё расскажет, подыграю», – Мара разгадала Костин ход, слишком он очевиден, но обоим это на руку:
– Нормально обитаем, правда Ёлка с Дымом поссорилась, но я думаю, временно.
«Так, пошло дело, мне б в разведке работать»:
– А где она сейчас? Может, ищет с кем ещё подружиться?
«Ой, наивный чукотский мальчик, с таким топорным подходом никого не расколешь»:
– Она хоть девушка и влюбчивая, но не распущенная, так что твой выпад – мимо цели, а находится она сейчас на дополнительных занятиях, «хвосты» сдаёт, и придёт… – Мара посмотрела на часы, – через час-полтора.
«Ага, встречу её внизу, у входа в общагу, там и поговорим, в любом случае, приблизительно час у меня в запасе, это здорово»:
– Никакого выпада, я лишь о лёгкости, с которой она сходится с людьми.
«Милый, у нас час, один час, будто мы не властны над своим временем, не способны этот час превратить в день, или год, или всю жизнь; нам предоставляют короткие свидания, через стекло, под неусыпным контролем, а потом разводят по камерам. Господи, как мы живём, где мы живём?» – а вслух другие слова, бесполезные и ничего не значащие, поглощающие отпущенное время, поглощающие безвозвратно.
Впрочем, говорили мало, только смотрели друг на друга, не отрываясь и не стесняясь, стараясь запомнить каждую слезинку и каждую улыбку, каждый порыв и каждое дуновение, то, чего у них не отняли и чем они теперь пользовались изо всех сил. А значит, они боролись со временем, которое, в этом часе, уплотнилось невозможно – редкий отрезок жизни бывает таким эмоционально наполненным, каким он оказался сейчас, в него втиснулись не дни, а месяцы, исполненные счастьем быть вдвоём… Но и их силы не беспредельны, время истекло.
«Мара, пойдём со мной, зачем мы порознь, зачем мы постоянно искушаем себя расставаниями, а потом теплим надежду предстоящими встречами, в чём смысл этой бессмысленной проверки чувств, когда даже встречи обращаются безрадостной цепочкой образов и фраз, а не решением жить вместе. Мара, пойдём же со мной…»:
– Ну, мне пора идти, до встречи, девочка.
«Костя, родной, не бросай меня, не оставляй здесь, в этом постылом общежитии, только позови, я пойду, куда скажешь, буду делать, что пожелаешь, я стану твоей вещью, я приму твой образ жизни, я откажусь от морали и добродетели, если ты этого захочешь, только не бросай меня…»:
– Пока, мальчик, приходи, если найдёшь время.
Костя покинул комнату и широким шагом направился к основной лестнице, он почти бежал, спасаясь от противоестественного разделения личности и головной боли, ударившей, как только он вышел из блока и слабевшей по мере удаления от Мары. Включился механизм удержания дистанции, если продолжить сопротивление, боль из напоминающей станет отрезвляющей (от которой полшага до тяжёлой болезни), дальше – больше, поэтому не надо ставить себя выше мира – мир выше, и он победит. Уже на первом этаже общежития Костя понял, что Мара для него пока недоступна, предела этому «пока» он не видел, но знал, что найдёт выход, потому что он существует, потому что любовь – это не пытка, любовь это награда и счастье. У Мары голова не болела, и это справедливо.
Костя вышел на улицу, решив подождать Ёлку на воздухе, морозном, но не пропитанным любопытством и праздным интересом, как в вестибюле. Подкралась грусть, от которой не спрятаться, особенно когда схлынут сильные эмоции, поначалу она несёт облегчение, заполняя следы опустошения, оставленные надрывным молчанием или криком, но потом дымчатое становится серым, а серое обращается чёрным. И такое красивое слово «грусть» окончательно тает, ибо замена ему – уныние. Вот и Костя уже не стоит белым днём, а сгорбился чёрной ночью и что-то невнятно бормочет, но если прислушаться:
«Я наказан любовью и больше не стану смеяться, между страхом и болью оставлен один умирать, я закроюсь в ночи, здесь стираются лица и краски, возле тусклой свечи буду странную страсть отпевать».
– Костя, привет, – Ёлка вывела его из оцепенения. – Ты чё здесь стоишь, ждёшь кого?
– Так тебя и жду, привет, кстати.
– А-а, значит, дождался, ну, пойдём, – Ёлка предполагала войти в общежитие, но остановилась, видя отрицательное движение Костиной головы.
– Давай здесь, я тебя не задержу.
– Интересно, – Ёлка хихикнула. – Прямо здесь, да на морозе, да при всём честном народе…
– Я серьёзно. Что вчера произошло с Марой?
Ёлка рассказала, без лишних вопросов, рассказала, что видела и слышала, а значит, и о Дыме, хотя Костя не спрашивал о том, как Дым увидел привидение и, звякнув черепицей, гордо удалился. Впрочем, у Ёлки теперь другие планы или, точнее, другие виды, но это уже её дела.
Реальность размывалась, незыблемый материальный мир терял законченность и устроенность, и за казавшейся простотой и однозначностью всё чётче проступала бесконечность и неопределённость. Несложно понять, что сущее вбирает в себя обозримое, что первое несравнимо больше второго, но какой силой надо обладать, чтобы, увидев, как обозримое начинает расти (разрывая границы доступного), не отказать сущему. Обычно теряют рассудок, иногда жизнь, Костя потерял равновесие. Он лежал на льду и не чувствовал ни боли, ни холода, не понимая, что поскользнулся на раскатанной ледяной дорожке, ему стало важно блеклое зимнее небо, вставшее перед ним, небо без единого облачка, без единого изъяна, готовое принять его в свою вселенную. Что-то говорили подбежавшие люди, но он не слушал их, повторяющих пустое и никчёмное. Последнее, что он увидел – перепуганное лицо Мары, в слезах и без кантика шапки:
«Всё-таки, она меня любит».
Дым проснулся дома, чувствуя себя не то чтобы хорошо, но вполне сносно, учитывая обстоятельства предыдущего дня. Вставать – рано, спать – поздно, а поскольку смотреть не на что, из-за полумрака, вызываемого плотными шторами, Дым прислушался к звучанию квартиры, от которой он успел отвыкнуть. Однако квартира не звучала, она пахла, источая вкусный запах блинов, а то и не просто блинов, а блинчиков с мясом или творогом; в животе заурчало, но Дым не встал. Зачем вставать, если тебя разбудят и пригласят за накрытый стол, зачем лишать маму удовольствия от сюрприза загулявшему сыну, зачем разрушать хрупкое равновесие семейного покоя, которое разобьётся в ближайшие дни. Конфликт у Дыма именно с матерью, требующей от сына усердия в учёбе и всего такого, что холят и мнят подслеповатые родители в своих детях. Дым же, будучи махровым эгоистом (нормально для его возраста, особенно если воспитательный процесс всегда исключал физические наказания), принимал за истину собственный интерес, а за мораль – удовольствия, а потому всячески противостоял воле матери, особенно невзлюбившей компьютерные игры. И всё бы ничего, но она не работала, а, постоянно находясь дома, держала сына под неустанным контролем, в конечном счете это и взорвало ситуацию – Дым ушёл. Отец не вмешивался, не его это дело, коли приходил лишь переночевать – важная работа, знаете ли.
Дым прислушался снова, квартира отозвалась знакомым шипением из кухни и посторонним шумом, идущим от соседей, – стены не обладали современной изоляцией, отец Дыма, конечно, ответственный работник, но не настолько ответственный, чтобы иметь более приличное жильё. Шум оказался музыкой, а музыка – песней, которая вызвала из памяти имя, но не в поверхностном, повседневном его упоминании, а в том первоначальном всплеске, когда вздрагиваешь, но не как от испуга, а потом теряешь уверенность и устойчивость, но не как от водки. Это ощущение имеет развитие, если некое слово, пусть даже имя, становится ключом и дверью одновременно, если всякое, даже случайное упоминание притягивает один и тот же образ, а на уровне чувств восприятие таково, что реальное воплощение исчезает, оставляя мираж, оставляя лишь имя. Около года назад, в институте, он услышал имя, показавшееся необычным, – и он обернулся. Нет, это не любовь, это эрзац любви, искусно предложенный Дыму.
Мара спокойно отреагировала на нового поклонника, учившегося курсом старше, и пусть сердце её оставалось свободно, а душа искала любви – идеальное сочетание для возникновения романтических отношений – Дым её совершенно не взволновал. Сначала он терпел, скрипел зубами, но не прекращал попыток, позже, совершенно отчаявшись, попробовал овладеть ею силой (напрасный труд, Мара – девушка смелая и умеющая за себя постоять), наконец, пошёл на осаду с отложенным штурмом – сойдясь с Ёлкой. Коварный план оказался самоистязанием, трудно выносимой пыткой, но он желал видеть Мару, слышать её голос, поэтому не порывал с Ёлкой.
Дым впервые не получил того, к чему стремился, испытав боль, принижающую гордыню, но душа не возвысилась, и результат обнулился. Где любовь? Любовь, которая от бога, которая взаимна или, по крайней мере, находит живой отклик. Ничего. Мара уловила фальшь в чувствах Дыма, ощутила то, чего не осознал он сам. Находясь в тепле и уюте своего дома, Дым жаждал обладать этой недоступной красотой, обладать на глазах у всех, чей удел знать и завидовать, воображение рисовало фантастические картины, впрочем, без излишнего разнообразия, где он – повелитель звёзд, хозяин света, а они – восторженная толпа, тупая в своём восхищении… От резкого звука, словно железом по стеклу, заныли зубы, Дым открыл глаза и приподнялся на кровати:
«Ничего необычного, верно, почудилось», – но чувства и мысли уже попали в резонанс диссонирующего аккорда.
Странное вмешательство немного спутало заказанную игру, Дыму не полагалось знать своё истинное отношение к Маре, своё желание её тела, гипертрофированное, легко принимающееся за подлинное чувство. А теперь он вспомнил, как нёс её на руках, как задумал унести куда-нибудь подальше от окружающего мира, чтобы насладиться ею – беззащитной, прекрасной и притягательной, но слишком ограничено пространство, и слишком скоротечно время. Да, всё упростилось, приманка потеряла часть привлекательности, но это не остановит запущенной череды событий, как маленькая победа не прекратит большой войны.
– Димуля, пора вставать! – он вздрогнул, его мать всегда появлялась неожиданно, даже когда он ждал её прихода. Заглянув в комнату сына, она добавила: – Я тебе блинчиков нажарила, поешь, пока горячие.
– Иду, – он разыграл пробуждение.
Завтракали спокойно, Дым с удовольствием поглощал блины (оказались с творогом), а мать что-то бубнила о пользе образования и необходимости жить дома, в своей семье, на что сын, периодически, согласно кивал – зачем портить аппетит бесполезным спором. Затренькал телефон (звонила одна из кумушек матери), напомнивший Дыму вчерашний очень странный звонок, будто кто-то терпеливо ждал его возвращения домой, а, дождавшись, не дал времени даже переодеться в домашнее. В результате обыкновенного обмена информацией выяснилось, что собеседников связывают общие знакомые и интересы (ничего необычного), далее прозвучала лестная характеристика скромных способностей Дыма (пора засомневаться в искренности говорившего), а в завершение разговора – предложение встретиться и обсудить одну халтурку, несложную, но вполне денежную (явная опасность, учитывая схему построения беседы). Договорились на сегодня, на первую половину дня – с учётом дороги – пора выезжать.
Сказав матери, что отправляется в институт, чем добавил ей радости, Дым поехал в другом направлении. Выйдя на станции «Китай-город», он направился к гостинице, где размещался офис названной ему фирмы, у согласованного вестибюля ждал провожатый, попросивший Дыма следовать за собой. Поднялись на третий этаж и побродив по длинным ломаным коридорам, остановились около стандартной двери гостиничного номера, на которой висела скромная табличка с искомым названием. Дым вошёл.
– Заходите-заходите, Дмитрий, здравствуйте, – знакомый бодрый голос принадлежал немолодому господину с физиономией швейцара, но в дорогом костюме. – Понимаю-понимаю, моё лицо многих расстраивает но, знаете ли, у материальности свои минусы.
– В смысле? – промямлил сбитый с толку Дым, от неожиданности он забыл поздороваться.
– Ах, оставьте-оставьте, давайте лучше по рюмочке за встречу, – и, не дожидаясь согласия, швейцар указал на две наполненные рюмки, стоящие на невысоком столике между двух кресел. Будто спохватившись, он добавил: – Да вы присаживайтесь-присаживайтесь.
Выпили, после чего Дым сразу перешёл к делу, собираясь быстрее покинуть это место:
– Какую работу вы хотели мне предложить?
– Просто работу, – ответил тот. – Кстати, как вам показался коньяк?
– Очень приятный, но мне достаточно.
– О, вы читаете мои мысли, – притворно восхитился швейцар. – Недаром-недаром мне рекомендовали именно вас.
– Я так понимаю, вы хотите поручить мне тестирование новой игры, – Дым почти бежал к сути, пренебрегая элементарными правилами приличий.
– Вы совершенно правы, совершенно правы, но не торопитесь. Может, закурите? – и опять, не дожидаясь ответа, обходительный господин (зачем обижать его сравнением со швейцаром) поставил перед Дымом элегантную металлическую пепельницу (платиновую, но выглядевшую как серебряная – особый шик, учитывая личность говорившего и свойства металлов).
Сигареты отсутствовали, поэтому Дым достал свои и, закурив, откинулся в кресле, при этом он ничего не говорил, добиваясь цели молчанием. Его визави вздохнул, что-то пробормотал и, наконец, извлёк конверт из ящичка секретера, стоящего здесь же.
– Вот оплата, думаю, вас устроит, – конверт лёг на столик.
– Сумма немаленькая, – Дым изучил содержимое конверта. – Какие будут условия?
– Ничего необычного, ничего необычного, вот диск, – на тот же столик легла чёрная пластмассовая коробка без каких-либо надписей. – И, убедительная просьба, сделайте работу быстро.
– Есть ли специальные требования или что-то требует особого внимания, и вообще, какого плана игра?
– Без комментариев. Деньги платятся и за это, просто играйте и фиксируйте прохождение, – немного помолчав, заказчик добавил, опережая вопрос Дыма. – Позже я вам позвоню, до встречи.
На улице по-прежнему морозно, но Дым не испытывал холода, он удивлялся легкости, с которой получил приличные деньги. Обычно аванс в их деле не платился – сначала работа и отчёт – а нынешний наниматель не боялся рисковать, впрочем, чему удивляться, когда знаешь, что являешься порядочным человеком, никогда не кидающим заказчиков. Величина полученного вознаграждения лишила Дыма способности анализировать, а зацепиться было за что, собственно, вся ситуация состояла из зацепок и противоречий, выпадая из рамок реальности, затуманивая сознание и пытаясь проникнуть глубже, пытаясь дотянуться до самого сокровенного. А работа как таковая заботила Дыма мало, очередная игра, каких он видел-перевидел, ему важнее, насколько игра интересна, ведь окажись она скучной и длинной, работа из лёгкой и приятной превратится в подобие каторги, но Дым рассчитывал на лучшее.
Доехав до своей станции метро и выйдя на улицу, Дым отправился в супермаркет – зачем отказывать в удовольствии побродить по магазину, имея в кармане изрядное количество денег. Присмотрев кое-какие мелочи, Дым купил лишь одно – накладной дверной замок, который он установит на своей двери во избежание лишних стычек с матерью.
Со времени ухода из дома прошло около трёх часов, поэтому мать Дыма крайне удивилась раннему возвращению сына из института. Дыму пришлось врать. Дело нехитрое, он на ходу сочинил историю о быстрой и успешной сдаче одного зачёта (без демонстрации зачётки, которая… – здесь следовала ещё одна сказка, но обязательно со счастливым концом) и переносе второго (история номер три) на более поздний срок. Исчерпав возражения, Дым удалился в свою комнату. Маме понравился мини-сериал, и, забыв первоначальные подозрения, она вернулась к домашним заботам.
«Браво! Аплодисменты!»
Первым делом Дым поставил замок, парировав справедливое замечание матери, пришедшей на шум, необходимостью предельной концентрации при дальнейшей подготовке к сложным зачётам и экзаменам. Фокус прошёл. Для закрепления успеха Дым полистал учебники и тетради при открытой двери (как бы подготовка перед занятиями), потом отобедал и, под одобрительный взгляд родительницы, заперся в комнате.
Дым запустил диск, как и ожидалось, включился «autorun», пришлось прервать, так как перед установкой Дым просматривал директории самого диска, не обнаружив ничего сверхординарного, Дым начал установку. «Setup» занял немного времени, выкрасив экран непроницаемо-чёрным цветом, а по окончании произошла перезагрузка. В результате этих действий на «рабочем столе» появилась новая картинка – чёрный квадратик, а под ним две буквы «ББ», но Дым не спешил кликать этот квадратик, вначале он разберётся с составом папок и файлов, относящихся к игре.
«Всё как обычно, похоже, игра ролевая», – Дым любил «эрпэгэшки», кроме того, сохранилось подозрение, что игра русская, на что сразу навели эти «ББ».
Смущала только одна вещь – небольшой размер (особенно для RPG), а значит, игра или очень короткая, или плохо прорисована, что не слишком вязалось с платой за тестирование:
«Хуже, если она сляпана по старинке».
Дым поймал себя на мысли, что начинает раздражаться, конечно, ведь он находился дома и готовился использовать шлем и двойной джойстик (в каждую руку), а не всякая игра поддерживает подобное оборудование. В общежитие Дым их не брал, понимая, что там и похоронит.
«Ну, ладно, приступим», – Дым экипировался и стартовал.
Фильм отсутствовал, и сразу после загрузки появилось окно генерации персонажа. По обыкновению Дым сделал усреднённого бойца – не слишком сильного и не слишком тупого – надеясь на дальнейший upgrade, оно и понятно: сложно создавать образ, не зная ни целей, ни противника, ни особенностей игры. Дым определил, что игра из серии фэнтезийных и рыцарских (по типичному набору предметов, которые демонстрировались), поэтому и уделил всем параметрам примерно равное внимание. Пока всё работало: и шлем, и джойстик – что положительным образом отразилось на настроении Дыма, и он нажал – «Начать игру».