Искры войны

Встреча в Чеккерсе

Воскресным полднем 7 октября 1945 года британский океанский лайнер «Куин Мэри» после шестидневного плавания из Нью-Йорка пришвартовался в Саутгемптоне. Из сотен пассажиров, что пересекли Атлантику на её борту, наиболее примечательной личностью был премьер-министр Канады Уильям Лайон Маккензи Кинг. И примечательной не из-за каких-то особых его личных достоинств. Проницательный, лишенный всякой щепетильности политик, Кинг умудрился продержаться в своей вотчине у власти вместе со своей Либеральной партией Канады более восемнадцати лет. Однако за пределами своей вотчины он держался нервно и неуверенно и был в некотором роде пигмеем в компании гигантов, приведших западных союзников к победе над нацистской Германией и её сателлитами. Его значение состояло в том, что, как лидер военного времени, он был все ещё там, на заре мирного времени.

Двое из тех гигантов, в тени которых он пребывал, уже ушли из большой политики. Весной победного года не стало американского президента Франклина Делано Рузвельта. Его преемник Гарри Трумэн пока ещё прилаживался к рычагам власти в Белом доме, которую он потом станет осуществлять с неожиданной твердостью. Другого гиганта, Уинстона Черчилля, в разгар лета бесстыдно столкнули со сцены его собственные избиратели (что сильно удивило Сталина, не говоря о бесчисленных наблюдателях, и, должно быть, сделало диктатора тем более удовлетворенным тем, как вершится его политика, политика по-советски). Новый премьер-министр Великобритании, лидер лейбористской партии Клемент Эттли, был отнюдь не новичком в мировой политике, поскольку в качестве заместителя Черчилля большую часть войны он был причастен ко всем трагедиям и триумфам того мирового конфликта. Однако и он пока ещё только нащупывал свою линию поведения на вершине власти и, во всяком случае, был по своей натуре ровно настолько же сдержанным, насколько бойким был его предшественник. Третьему западному гиганту военного времени, лидеру «Свободной Франции» генералу Шарлю де Голлю, ещё нужно было закрепить свою власть во Франции мирного времени. Так что репортеры окружили высадившегося премьер-министра Канады скорее как одного из символов недавней победы, чем как самостоятельную политическую величину.

– У меня нет никакой собственной программы, – заявил он журналистам. – Я только хочу спокойно поговорить о делах с возможно большим кругом лиц.

В качестве акции по дезинформации это внешне ничем не примечательное заявление находилось вполне на уровне той пропаганды, которой все упражнялись во время войны.

Маккензи Кинг прямо с пристани направился в официальную загородную резиденцию британского премьер-министра в Чеккерсе. И вовсе не за тем, чтобы перевести неторопливый взгляд с мирных пейзажей Букингемшира на мировую арену. Они с Эттли провели и весь оставшийся день, и вечер, и утро следующего дня, обсуждая событие, которое Кинг только перед этим обсуждал в Вашингтоне с президентом Трумэном – событие, которое не могло не потрясти. 7 сентября, ровно месяц назад, шифровальщик, сбежавший двумя днями раньше из советского посольства в Оттаве с массой рассказов сверхсекретного разведывательного содержания в голове и битком набитыми карманами официальных документов, подтверждающих его рассказы, после ряда приключений, от которых встают дыбом волосы, вступил в конце концов в контакт с канадскими службами безопасности. Одна история, подтверждаемая оригиналами телеграмм его посольства, стояла по своей значимости над всеми прочими. Среди названных им шпионов на Западе, работавших на русских во время войны, был, по его словам, один британский ученый, который участвовал в самой секретной программе военного времени – «проекте Манхэттен, то есть проекте создания Западом атомной бомбы. Как казалось, оставалось немного секретов производства этого важнейшего, стратегически решающего оружия, относительно которых Кремль был в неведении.

Для трех Западных лидеров, с самого начала вовлеченных в эти разоблачения, удар пришелся на трех уровнях. Во-первых, это был шок: как это вообще могли привилегированные и высокообразованные представители западного общества, подобно британскому профессору и многим разоблаченным канадцам, предать свои страны, не говоря уж о том, что они сделали это скорее по идеологическим убеждениям, чем из-за боязни шантажа или жадности до денег? В этом отношении Запад, и особенно Британию, ожидали впереди ещё более неприятные сюрпризы.

Важнее этого отталкивающего факта было беспокоящее доказательство того, что во время войны Россия шпионила за своими союзниками как за вражескими разведывательными объектами. Это вело к столь же неприятному выводу: союзники военного времени, как лидеры капиталистического мира, никогда не теряли в глазах Кремля образа врага. Конечно, к осени 1945 было уже очевидно, что великий союз, который опрокинул Гитлера, быстро разваливался на почве разногласий по поводу устройства освобожденной Европы и разделения её на два соперничающих силовых блока. Острая борьба между Россией и Западом вокруг послевоенного режима, который должен быть установлен в Польше – борьба, в конечном счете без особого труда выигранная Сталиным, явилась срезом общего конфликта. Но одно дело – ссориться по поводу раздела военной добычи – вещь привычная и недолговечная среди союзников по сражениям, а другое – ощущать смертельный и, похоже, нескончаемый вызов, исходящий от Востока в момент, когда в воздухе ещё стоит звон победных колоколов. Ведь ещё только 2 сентября этого же года Япония, сопротивление которой рассыпалось в прах через месяц после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, подписала акт о капитуляции на борту американского линкора «Миссури». Таким образом, прошло менее недели после окончательной победы над державами «Оси» и, значит, установления мира на земле, когда бомба другого порядка взорвалась в Оттаве, но её взрыв все ещё приглушали, а о её существовании знала лишь горстка западных министров и должностных лиц.

Наконец, следует особо сказать об ущербе, причиненном тем британским ученым западному лагерю. Пока Запад был единственным обладателем самого мощного оружия разрушения, в его руках была угроза, нависавшая с воздуха и способная противостоять подавляющему советскому военному преимуществу на земле. В конце концов, Россия и сама создала бы это оружие, поскольку в науке нет устойчивых барьеров. На Западе это понимали и, пока союзнические отношения переживали период расцвета, там напряженно размышляли над тем, каким образом можно было бы поделиться ядерной информацией с Москвой. К мысли об открытом подходе к русским то и дело возвращался президент Трумэн, когда вдруг бегство шифровальщика показало, как много русские уже знали и каким путем они получали информацию. Подозрения насчет ядерного и другого шпионажа русских в военное время и без того давно существовали, но теперь появились доказательства этого, и это способствовало тому, что и Трумэн, и Эттли окончательно освободились от иллюзий в отношении Москвы (на Кинга, человека неопытного в иностранных делах, утрата иллюзий нашла позднее).

Для американцев сложность проблемы состояла не в переоценке бывшего соратника по войне, а в потере решающего стратегического преимущества над союзником. После окончания войны СССР стал превращаться в соперника, и весьма враждебного. За два месяца до того, как первая атомная бомба была сброшена на Японию, президент Трумэн в беседе со своим министром обороны Генри Стимсоном высказывал мысль о том, что обладание атомным оружием позволит Соединенным Штатам навязывать свою волю Советскому Союзу по всему фронту противоречий между Западом и Востоком, от Польши до Манчжурии. Эту идею подсказал Трумэну государственный секретарь Джеймс Бирнс в апреле, когда новый президент только занял свой пост. Теперь важное американское преимущество стало тревожно таять. Ранее оценки западных ядерных экспертов насчет того, сколько времени потребуется русским, чтобы без посторонней помощи создать собственную атомную бомбу, колебались в пределах от пяти лет до жизни одного поколения. С обнаружением того факта, что они работают отнюдь не без посторонней помощи, даже минимальные оценки длительности американского лидерства приходилось ещё более уменьшать.

Русские возобновили работу над своими собственными программами ядерных исследований, которые они было положили под сукно, в какой-то период 1943 года и, предположительно, под влиянием первых сообщений своих агентов с Запада о «проекте Манхэттен». Но в их усилиях не чувствовалось особой горячки даже после того, как президент Трумэн как бы походя упомянул Сталину на Потсдамской конференции в июле 1945 года, что, мол, Запад закончил работу над «очень мощным взрывчатым веществом», с помощью которого вполне можно положить конец войне с Японией. Сталин воспринял это сообщение так же походя, как оно было подано – то ли потому, что он решил не выдавать своей тревоги, то ли потому, что искренне не подозревал, насколько мощным покажет себя новое оружие. После того как через месяц это оружие стерло с лица земли два японских города, любые сомнения в голове Сталина рассеялись.

Спустя двадцать лет его дочь написала, как в день взрыва в Хиросиме она приехала к нему на дачу и застала диктатора настолько поглощенным мыслями о бомбе, что он еле-еле выкроил для неё время, хотя она только что подарила ему нового внука. Когда речь заходила о ядерной проблеме, советские лидеры продолжали демонстрировать прежнюю безмятежность, но в действительности они уже начали бешеную гонку с целью перегнать Запад любыми средствами и в кратчайшее время. Во все советские разведывательные точки на Западе полетели срочные и совершенно секретные телеграммы с приказами поставить на первый план работу по получению документальной информации о новом оружии. Текст одной такой телеграммы из Москвы, направленной 22 августа 1945 года, оказался среди оригинальных документов, которые принес с собой русский шифровальщик спустя две недели после его отправки.

Вот в таком, если кратко говорить, международном контексте состоялся визит Маккензи Кинга. Но стоит упомянуть ещё о двух фигурах второго плана, которые принимали участие в этой драме. В то время они были ничем не примечательными, но каждой из них предстояло сыграть чрезвычайно важную роль позднее. Сотрудником британской контрразведки, который в тот день, 7 октября, поднимался на борт «Куин Мэри», чтобы известить канадского премьер-министра о последних новостях в развитии шпионского скандала, был не кто иной, как Роджер Холлис, позже выросший до главы британской службы контрразведки Ми5 и при жизни подозревавшийся, а после смерти открыто обвиненный в том, что был суперагентом Кремля. А британский коллега, который преподнес всю эту «канадскую проблему» Роджеру Холлису, был не кто иной, как Харольд Адриан Рассел Филби – человек, который, как выяснится через двадцать лет, был у русских – это несомненно и общепризнанно – наиболее ценным из всех их известных послевоенных агентов, работавших на Западе. По иронии судьбы, в силу другого совпадения, Филби было необходимо прикрыть свою спину от внезапной опасности оказаться разоблаченным другим перебежчиком, который сбежал в иной части света и в необычной манере.

Это любопытное стечение шпионских обстоятельств будет описано в следующей главе. А здесь достаточно сказать, что события, вошедшие в историю как «дело Гузенко», вовсю начали раскручиваться.

Шифровальщик

Мысль о побеге зародилась в голове Игоря Сергеевича Гузенко еще, может быть, до того, как колеса самолета, в котором он летел из Москвы в июне 1943 года со своим шефом, полковником Николаем Заботиным, коснулись посадочной полосы аэродрома в Оттаве. Самолет летел полярным маршрутом, и в полете над Канадой Гузенко увидел десятки городов и деревень, пересекаемых длинными улицами и покрытых полукругами домов, самые маленькие из которых наверняка насчитывали по пять-шесть комнат, а возле домов располагались сады и гаражи. Это, говорили ему канадцы, сопровождавшие русских, были дома простых людей, большей частью рабочих. Поначалу Гузенко не верил. Но само число этих домов убедило молодого шифровальщика, впервые выехавшего за границу, что хозяева говорят правду. Да, в России, чтобы жить в таком доме, нужно было входить или в иерархию компартии, или в число высоких госчиновников – в привилегированную номенклатуру. Простой смертный счастлив был получить двухкомнатную квартирку и жить там со всеми домочадцами.

Первое впечатление от знакомства с Западом вселяло неуверенность. Неужели это и есть «эксплуатация трудящихся», про которую ему долбили с детства?

Второе и третье впечатления укрепляли мысли о контрасте между жизнью здесь и в Советском Союзе и множили сомнения. Гузенко тогда было 24 года, он был женат, жена его, Анна, ждала ребенка, и ей разрешили присоединиться к нему попозже, морем. Здешней жизнью она была изумлена не меньше мужа, а магазины канадской столицы после московских прилавков напоминали ей пещеру Аладдина. Но не только материальная сторона жизни привлекла пару, чей первый сын, Андрей, родился вскоре после их прибытия на канадскую землю. Им говорили, что их ожидает здесь враждебность и кислые лица идеологических противников, а этого не было. Рабочие в аэропорту поинтересовались у Гузенко и его коллег насчет их грозного вождя в шутливой манере: «Как там поживает дядя Джо?» – и эта манера не изменяла окружающим и в последующие месяцы. Они столкнулись с человеческими существами, дружески настроенными, к тому же державшимися раскованно и в обществе, и наедине, не ведавшими запретов на выражение своих чувств и потому никого не опасавшимися. Эти люди казались существами с другой планеты молодой паре, приехавшей из государственной системы, построенной на страхе, пропитанной подозрительностью, скрытностью и недоверием.

У некоторых из окружения Гузенко шок был особенно сильным. Он-то был основательно вымуштрованным продуктом системы, на увековечение которой было направлено все его воспитание. В коммунистической партии он не состоял (это пришло бы само собой, пойди он по карьерной лестнице), но в семнадцать лет он членом комсомола. Четыре года спустя Гитлер напал на Россию, и Гузенко, к тому времени выпускник технического вуза, оказался среди молодых людей, отобранных для работы в военной разведке. Он прошел тщательную подготовку по шифровальной специальности и после пятимесячной проверки со стороны НКВД был взят на службу в военную разведку, в её московский штаб. Оттуда он был направлен в действующую армию, и уже на фронте его начальники решили, что он хорошо знает свою работу и вполне надежен и его можно направить для работы за границей. Снова последовала проверка на благонадежность. Окончательное разрешение на поездку давал шеф международного отдела партии, или это делалось его именем. И Гузенко, отборный продукт советской системы, был направлен в качестве цивильного служащего, хотя в действительности был лейтенантом Главного разведывательного управления генштаба, – был, можно сказать, прямым ходом направлен летом 1943 года с фронта войны с Гитлером в тихую Оттаву.

Работа, которой стал заниматься Гузенко, явилась для него объяснением – если у Гузенко вообще была потребность в объяснениях, – почему его столь скрупулезно проверяли под микроскопом спецслужб. Его шеф, полковник Заботин, исполнял официальные функции военного атташе в огромном здании из красного кирпича на Шарлотт-стрит, 285, где год назад, после установления дипотношений между Оттавой и Москвой, было открыто советское посольство. Но, как Гузенко прекрасно знал, Заботин был помимо этого и прежде всего главой секретных операций ГРУ против Запада в Канаде. Заботин имел оперативный псевдоним «Грант» (у Гузенко был псевдоним «Кларк» – вполне невинный, если учесть характер его обязанностей). Он также знал, что у НКВД есть своя параллельная шпионская сеть, совершенно отдельная, а её контрразведывательная служба следила за всеми в посольстве, включая и «Гранта», и его команду из четырнадцати человек. Если учесть секретную часть посольства и «обычную», всего под крышей дома 285 по Шарлотт-стрит работали пять отдельных сетей, и они на своих шифрах посылали сообщения в пять центров в Москве и получали оттуда указания[14]. Номинальный глава всех этих подразделений, посол Георгий Зарубин, не имел детального представления о том, что происходит в разведывательных подразделениях, и не нес никакой ответственности за их деятельность. Это было к его же благу: его не касалось, если в одном из этих подразделений случалась неприятность. На дипломатической карьере Зарубина никак не сказалась история с Гузенко: в 1945 году, так и не зная ни слова по-английски, он был советским послом в Лондоне и в Вашингтоне.

У Гузенко была комната под номером 12, одна из восьми на втором этаже посольства, и вся эта секция закрывалась на двойную стальную дверь и железные засовы, а на ночь стальными ставнями закрывались и все окна. С внешней стороны у дверей находилась скрытая кнопка замка, по звонку с внутренней стороны разглядывали в глазок посетителя и только после этого впускали его. В своей келье, нагонявшей клаустрофобию, молодой лейтенант проработал пятнадцать месяцев, зашифровывая и расшифровывая все телеграммы ГРУ в Москву и из Москвы. Хотя в основном он знал лишь псевдонимы, а не настоящие имена агентов Заботина (которых полковник в основном принял по наследству от своего предшественника майора Соколова), Гузенко или знал, или мог узнать о прочих подробностях деятельности агентурной сети. В сейфе 12-й комнаты находились секретные дневники полковника, данные на агентуру и прочие ключевые документы операций ГРУ. Действующие шифры и свежие телеграммы в Москву и из Москвы хранились по ночам в опечатанной коробке и передавались человеку из охраны для хранения в сейфе.

Личная жизнь Игоря Гузенко проходила в полном контрасте с его напряженным существованием за семью запорами внутри посольского здания и среди своих коллег. Это уже потом случится, и отчасти из-за действий Гузенко, что все шифровальщики во всех советских представительствах за границей будут размещаться вместе со своими семьями только в официальных зданиях представительств, а выходить из них будут только в сопровождении. Но пока что все только начиналось, да и Канада считалась союзницей. При открытии посольства в Оттаве Кремлю было неловко требовать строительства отдельного советского анклава, да на это не было и времени. Так что большая часть персонала оказалась расселенной по частным квартирам по всему городу. У полковника Заботина был дом на Рейндж-роуд, 14, где проходила немалая часть его работы. Гузенко жил с женой и маленьким сыном в комфортабельной квартире в здании на Сомерсет-стрит, 511, в предместье столицы. Со всех сторон за стенами жили обычные канадцы.

Как Гузенко неоднократно утверждал позднее, оказавшись в безопасности на Западе, он убежал бы рано или поздно, не возникни чрезвычайная ситуация. Болезненным препятствием его действиям всегда были мысли о «заложниках» его родственниках в России. Его мать и сестра оставались там. У жены Анны оставались там оба родителя, а также сестра и брат. Он мог быть уверенным, что кто-то из родственников или все они будут репрессированы или даже ликвидированы сталинским полицейским государством, если Гузенко отвернется от него или нанесет ему какой-либо ущерб. И, несмотря на это, тяга жить в таком благополучном и открытом обществе, какого он не знал дома и не ожидал увидеть за границей, все больше и больше овладевала им и побуждала его к бегству. И чем больше он отождествлял себя с этим обществом, тем большее отвращение он испытывал к своей работе, посредством которой он помогал шпионажу против этого общества и нанесению ему ущерба. Но на решительный шаг перейти невидимую линию раздела его подтолкнул страх.

Перед его отъездом из Москвы ему было сказано, что он пробудет на этой работе два-три года. В сентябре 1944 года, когда за спиной были только пятнадцать месяцев работы в Оттаве, его вызвал к себе полковник Заботин и сказал ему, что пришла телеграмма из Москвы, в которой шифровальщику с семьей предписывалось немедленно выехать домой. Причины столь раннего отзыва не приводились. Такого неожиданного отзыва боялся любой советский работник за рубежом. Под страхом такого отзыва жил и сам полковник Заботин, и вздохнул он с облегчением, только когда из Москвы ему сообщили о награждении его за хорошую работу орденами Красного Знамени и Красной Звезды. «Теперь, – открыто говорил военный атташе в своем кругу, – можно и не бояться возвращения в Москву». Бедняге же Гузенко оставалось со страхом – и, как выяснится позже, обоснованным – ждать отъезда в Москву. Но осенью 1944 года престиж и влияние полковника Заботина были на достаточно высоком уровне, и он сумел убедить Москву изменить мнение и дать Гузенко ещё поработать ввиду большого объема работы и недостатка квалифицированного персонала. То ли подозрения служб безопасности удалось рассеять, то ли опасность, как считала жена Гузенко, отступила на время, но этот случай заставил пару просить убежища в Канаде – «когда придет время».

Настало лето. Однажды вечером Гузенко, уйдя с работы домой, по небрежности оставил на своем рабочем секретный документ, оказавшийся в ворохе других, маловажных, бумаг. К его облегчению, оплошность осталась незамеченной, и он утром обнаружил документ. Но оплошность была-таки замечена – уборщицей, которая состояла в службе безопасности здания. Она сообщила об этом не военному атташе и не послу, а своему начальнику Виталию Павлову, который под прикрытием второго секретаря посольства возглавлял резидентуру НКВД в посольстве, а тот, в свою очередь, сообщил об этом по своим каналам своему руководству в Москве. Реакция последовала через неделю. Полковник Заботин (который в личном порядке сделал Гузенко выговор, когда узнал об оплошности последнего), получил нагоняй за то, что проинформировал Центр о столь тяжком проступке своего подчиненного. Самого виновника отзывали в Москву, теперь уже вполне определенно. Это был приказ, не подлежавший обсуждению, но выполнять который было опасно. За такие оплошности шифровальщики не просто получали выговоры, а подвергались смертной казни[15]. Помимо страха был ещё один стимул к бегству. Жена сказала Гузенко, что ждет второго ребенка. И они решили, что второй ребенок должен не только родиться, как и первый, на канадской земле, но и получить возможность прожить всю жизнь на ней.

Гузенко придумал образец, которому потом будут следовать почти все «подготовленные» беглецы – в противоположность «импульсивным». Он приготовил «приданое» из разведывательных материалов, чтобы представить его тем, кто будет решать его судьбу. За то короткое время, которое ему оставалось до тех пор, пока его не заменит некий лейтенант Кулаков, уже прибывший из Москвы, он внимательным взглядом прошелся по собранию документов, загнув углы более чем сотни тех, что он должен был в сжатое время изъять в нужное время. Отбор документов был весьма тщательным. Большое количество материалов представляло непосредственный интерес для канадских властей, в чьи руки он вручал свое будущее. Но среди них было и несколько документов, жизненно важных для всего Запада, а один из них вкупе с устными свидетельствами Гузенко содержал, как мы видели, взрывчатый материал.

В самом способе бегства была также известная продуманность, но с долей наивности и с ещё большей долей путаницы. Гузенко выбрал вечер, когда лейтенант Кулаков работал в доме полковника Заботина и когда сам полковник, человек веселый, с широкими связями в обществе, находился на каком-то приеме. Гузенко точно знал, что многих его коллег в тот вечер не будет в посольстве, поскольку они будут присутствовать на показе кинофильма в городе. Это был день 5 сентября 1945 года.

Он был ошеломлен, когда, отмечая в журнале регистрации свой приход, увидел, что в посольстве все ещё болтается шеф резидентуры НКВД Виталий Павлов. Но под предлогом «обработать пару телеграмм» он прошел через стальные двери в свою комнату. Он действительно, чтобы не навлекать на себя немедленных подозрений, зашифровал, как положено, две телеграммы, затем набил в карманы и за пазуху уже намеченные к изъятию документы. Он передал дежурному по резидентуре подготовленные телеграммы вместе с запечатанной коробкой, где хранились шифры военного атташе, для помещения на ночь в сейф. Когда он спускался вниз, то все выглядело как надо, не считая его раздувшихся карманов. К счастью, дежурный на выходе, ещё один сотрудник НКВД, не заметил ничего странного. И опять же к счастью, ненавистный Павлов покинул здание. Пошел девятый час вечера, когда Гузенко вышел на Шарлотт-стрит.

Что произошло потом, мы сможем понять, если вспомним, что Гузенко был первым из послевоенных перебежчиков. Даже само слово «бегство» было новым. Оно по-прежнему имело незнакомый, а для некоторых на Западе и неприятный ореол. Начать хотя бы с того, что известный русский, который менее чем за двадцать лет до этого проложил дорогу бегства на Запад, рассматривался уже как ренегат – речь идет о Борисе Бажанове, одном из помощников Сталина, который в 1928 году нашел убежище в Британской Вест-Индии[16]. Такая атмосфера неприятия перебежчиков отчасти сохранялась и в 1945 году, когда после войны Советский Союз воспринимался не иначе как великий и славный союзник. Что касается Гузенко, ему не было на кого равняться. И он действовал инстинктивно, и эти инстинкты были заложены в нем ещё тоталитарным обществом. Несмотря на все, что Гузенко видел вокруг себя и приветствовал в свободном западном обществе (а только этим летом вокруг него проходило впечатляющее зрелище по-настоящему свободных выборов в Канаде), он не мог заставить себя поверить, что полиция – это люди, которые стоят на твоей стороне. Однако он сумел поверить в независимость канадской прессы. Так что, вместо того чтобы идти прямо к властям, он сел в трамвай и направился в редакцию «Оттава джорнел» – самой солидной и наиболее консервативной из двух ежедневных столичных газет, чтобы изложить там свое дело.

При первом посещении смелость изменила ему в тот момент, когда он уже собирался постучать в дверь с табличкой «Издатель». Он изменил свое решение и побежал домой к Анне, чтобы успокоить её нервы и подсушить свои драгоценные документы, некоторые из которых намокли от его собственного пота. Когда он вернулся в «Оттава джорнел», издатель уже ушел, а вечерний персонал, занятый подготовкой завтрашнего номера, не имел ни времени, ни способности понять, что это за странный тип, который размахивает кипой бумаг на непонятном языке и взволнованно говорит о советском шпионаже и предательстве в Канаде. Тем не менее они наставили его на верный путь, убедив пойти в Королевскую канадскую конную полицию и рассказать свою историю там. Но первый контакт с официальным лицом Гузенко установил уже за полночь, подойдя к полицейскому, дежурившему у входа в Министерство юстиции. Тот ему сказал, чтобы он пришел на другой день. Делать было нечего, кроме как пойти со своими документами, которые начинали становиться скорее опасными, чем ценными, к себе домой на Сомерсет-стрит и переночевать там. Его отсутствие на службе и нехватку документов обнаружат при нормальном развитии событий не раньше какого-то времени завтра утром. Так что у него было несколько часов в запасе.

Следующее утро 6 сентября вылилось для беглеца в настоящий кошмар. Супруги Гузенко решили придать своей вылазке семейный характер – частично затем, чтобы никому не оставаться дома, а частично – чтобы придать больший вес своему обращению о предоставлении убежища. И Анна на восьмом месяце беременности, вместе с двухлетним сыном Андреем отправилась вместе с мужем в Министерство юстиции. В чрезвычайной обстановке Анна проявила свою незаурядность, настояв на том, чтобы документы несла она – на случай, если их выследят сотрудники НКВД, и тогда она улизнула бы с сыном и вещественными доказательствами. Но злой судьбе было угодно, чтобы в этот день в 11 часов утра началась сессия нового парламента, почему ни одного министра не было на своем рабочем месте. Однако они произвели достаточное впечатление на секретаря в Министерстве юстиции в их первом «порту захода», и секретарь отвез их в резиденцию парламента. Там они снова просили в какой-то из приемных, чтобы их выслушали и дали возможность показать документы лично министру юстиции Луи Сен-Лорану, но после несколько телефонных звонков им ответили, что министр не сможет принять их… Позже министр скажет в парламенте, что он был «не готов принять официальное лицо из дружественного посольства, рассказывающее немыслимые истории». Чопорность и наивность реакции показывает, с чем сталкивались Гузенко и любой другой, старавшиеся в 1945 году сказать правду о сталинском режиме.

Загрузка...