Со времен Маркса стало ясно, что капитал правит и развивается при посредстве заработной платы. Но организациям рабочего класса не было ясно, они не предполагали то, что эксплуатация неоплачиваемых работников организуется точно так же, посредством заработной платы. Эта эксплуатация была еще более эффективной потому, что скрывалась ее, заработной платы, отсутствием. Что касается женщин, наш труд представляется личной услугой, остающейся за пределами капитала.
Неслучайно, что в последние месяцы несколько левацких журналов опубликовали статьи с критикой движения «Заработная плата за домашний труд». Левые поняли, что этот подход может выйти за пределы «женского вопроса», поскольку он идет на разрыв с левой политикой, как прошлой, так и сегодняшней, в отношении как женщин, так и остального рабочего класса. В самом деле, сектантство левых, традиционно демонстрируемое ими в отношении к борьбе женщин, является следствием узкого понимания ими власти капитализма и того, в каком направлении должна развиваться наша борьба, чтобы эту власть сломить.
Ради «классовой борьбы» и «единого классового интереса» левые выбрали определенные секторы рабочего класса, посчитав их революционными субъектами, и обрекли остальных на роль простых попутчиков в той борьбе, которую эти секторы вели. То есть левые воспроизвели в самих своих организационных и стратегических целях те же разделения рабочего класса, которые характерны для капиталистического разделения труда. В данном случае, несмотря на разнообразие тактических позиций, левые оказались едины. Когда дело доходит до выбора революционных субъектов, сталинисты, троцкисты, анархо-либертарианцы, старые и новые левые – все они берутся за руки, чтобы образовать общий фронт, основанный на одних и тех же посылах.
Поскольку левые признали заработную плату в качестве границы между трудом и его отсутствием, производством и паразитизмом, огромный объем неоплачиваемого труда, выполняемого на дому для капитала женщинами, оказался за пределами их анализа и стратегии. Вся левая традиция – от Ленина до Грамши и далее – признавала «маргинальность» домашнего труда для воспроизводства капитала, а вместе с нею и маргинальность домохозяек для революционной борьбы. По мнению левых, женщины, будучи домохозяйками, страдают не от капиталистического развития, а от отсутствия такового. То есть получается, что наша проблема в том, что капитал не стал организовывать наши кухни и спальни, что повлекло двойное следствие: с одной стороны, выходит, мы работаем на докапиталистической стадии, а с другой, что бы мы ни делали на кухнях и в спальнях, это не имеет значения для перемен в обществе. Отсюда логичный вывод: если домашний труд осуществляется за пределами капитала, тогда наша борьба с ним никогда не приведет к его крушению.
Левые не задавались вопросом о том, почему капитал вообще допускает столь большой объем непроизводительного труда, ведь они были уверены в иррациональности капитала и его неспособности к планированию. Таким образом, из анализа, усматривающего причины угнетения женщин в их исключении из капиталистических отношений, выводится лишь одна стратегия – та, что требует нашего вступления в эти отношения, а не их разрушения. В этом смысле существует прямая связь между левацкой стратегией, предложенной женщинами, и стратегией, которую левые придумали для третьего мира. Левые хотят, чтобы женщины пошли работать на заводы, и точно так же они хотят того, чтобы фабрики наконец пришли в третий мир. В обоих случаях они предполагают, что «неразвитые» – то есть те из нас, кто не получает заработной платы и работает на более низком уровне технологического развития, – отстают от «настоящего рабочего класса», а потому догнать его мы можем только в том случае, если получим доступ к более развитой форме капиталистической эксплуатации, более значительной доле заводского труда. В обоих случаях борьба, предлагаемая левыми тем, кто не получает заработной платы – то есть «неразвитым» – это не борьба с капиталом, а борьба за более рационализированные и производительные формы капиталистического труда. В нашем случае они предлагают нам не только «право на труд» (как и всем рабочим), но и право на то, чтобы работать больше, то есть право на то, чтобы нас больше эксплуатировали.
Политическое основание движения «Заработная плата за домашний труд» состоит именно в отказе от этой капиталистической идеологии, которая приравнивает отсутствие оплаты и низкое технологическое развитие к политической отсталости и нехватке сил, предполагая, что предварительным условием нашей организованности является то, что сначала мы должны быть организованы капиталом. Это движение выражает наш отказ соглашаться с тем, что раз мы не получаем заработной платы или работаем на более низком технологическом уровне (эти два условия тесно связаны друг с другом), значит, наши потребности должны отличаться от потребностей всего остального рабочего класса. Мы отказываемся соглашаться с тем, что, хотя мужчина – работник автозавода может бороться с конвейером, нашей целью, если мы начинаем с кухонь мегаполисов или с кухонь и полей третьего мира, должен быть заводской труд, от которого рабочие по всему свету сегодня отказываются. Наш отказ от левацкой идеологии совпадает с нашим отказом от капиталистического развития как пути к свободе и, говоря конкретнее, с нашим отказом от капиталистических отношений, какую бы форму они ни принимали. Обязательным условием такого отказа является переопределение самого существа капитала и состава рабочего класса, то есть новая оценка классовых сил и классовых потребностей.
Следовательно, «Заработная плата за домашний труд» – не просто одно требование из многих; это политический взгляд, который позволяет раскрыть новое основание борьбы, сначала для женщин, а потом и для всего рабочего класса в целом10. Это следует подчеркнуть, поскольку сведение заработной платы за домашний труд к одному конкретному требованию – распространенный элемент критики левых, то есть способ дискредитировать этот труд, который избегает столкновения с поднятыми им политическими вопросами. В этом смысле статья Кэрол Лопейт «Женщины и оплата домашнего труда» – еще один пример такого подхода, искажения и уклонения. Само название – «Оплата домашнего труда» – показывает проблему в неверном свете. Оно заставляет забыть о том, что заработная плата – не просто деньги, но и главное выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом. Показательно то, что Лопейт пришлось изобрести новую формулировку, чтобы обозначить позицию, которая в таких категориях никогда не могла быть выражена. Однако, возможно, это связано с тем, что она чувствует необходимость разделять «смутные представления»11, с которыми она уверенно солидаризуется, считая их выражением нашего женского удела.
Более утонченный способ дискредитации движения «Заработная плата за домашний труд» состоит в утверждении, что этот взгляд импортирован из Италии, а потому не имеет значения для США, где женщины «работают»12. Это еще один пример дезинформации. «Власть женщин и подрыв сообщества» – единственный источник, цитируемый Лопейт, – представляет международный контекст, в котором возник этот подход. Кроме того, выяснение географического происхождения движения «Заработная плата за домашний труд» не имеет значения на актуальной стадии международной интеграции капитала. Значение имеет ее политический генезис. Он состоит в отказе определять труд и эксплуатацию только по наличию заработной платы. А также в отказе от различия между женщинами, «которые работают», и «просто домохозяйками», каковое различие предполагает, что домашний труд – это не труд и что только в США женщины работают и борются, поскольку у многих из них есть вторая работа. Однако не признавать домашний труд женщин, так как он не оплачивается, – значит игнорировать то, что американский капитал был построен одновременно и на рабском труде и на наемном, и что он и по сей день развивается с опорой на неоплачиваемый труд миллионов женщин, мужчин и детей, работающих на полях, на кухнях, в тюрьмах в США и по всему свету.
Мы понимаем, что работа на капитал не обязательно дает зарплату, не начинается и не заканчивается у заводских ворот. Как только мы поднимаем голову от носков, которые штопаем, и готовки, которой занимаемся, чтобы посмотреть на весь наш рабочий день в целом, мы видим, что, хотя он и не оплачивается, наш труд производит самый ценный продукт капиталистического рынка, а именно рабочую силу. Домашний труд на самом деле – далеко не только уборка. Он обслуживает наемных работников физически, эмоционально и сексуально, подготавливая их к череде рабочих дней, за которые они получают заработную плату. Этот труд также является заботой о наших детях – будущих работниках, – ведь он сопровождает их от рождения до школьных лет, гарантируя то, что они будут показывать те результаты, которые от них ждет капитализм. Это значит, что за каждым заводом, школой, офисом, шахтой скрывается труд миллионов женщин, которые тратят свои жизни на воспроизводство тех, кто работает на этих заводах, в этих школах, офисах или на шахтах13.
Доступность устойчивой и дисциплинированной рабочей силы – главное условие производства на любой стадии капиталистического развития. Вот почему даже сегодня и в развитых, и в «неразвитых» странах домашний труд и семья остаются столпами капиталистического производства. Условия нашего труда в разных странах разные. В некоторых мы вынуждены усиленно производить детей; в других нам говорят, что рожать не нужно, особенно если мы черные, если сидим на пособии или производим одних лишь «нарушителей спокойствия». В некоторых странах мы создаем неквалифицированную рабочую силу для работы на полях; в других – квалифицированных технических работников, однако в любой стране функция, выполняемая нами для капитала, остается одной и той же. Получение оплачиваемой работы никогда не освобождало нас от домашнего труда. Наличие двух работ означало лишь то, что у нас остается меньше времени и энергии на борьбу. Кроме того, независимо от того, работаем ли мы полную рабочую смену дома или за его пределами, замужем мы или нет, нам надо тратить долгие трудовые часы на то, чтобы воспроизводить нашу собственную рабочую силу, и нам известна специфическая тирания этой задачи, поскольку изящное платье или привлекательное прическа – вот условия получения работы, будь то на брачном рынке или на рынке наемной рабочей силы. А потому мы сомневаемся в том, что
в США школы, ясли, детские сады и телевидение действительно сняли с матерей значительную долю ответственности за детей, тогда как сокращение размера семьи и механизация домашнего труда означали то, что у домохозяйки может оставаться намного больше свободного времени14.
Да и вообще, детские сады или ясли никогда не высвобождали для нас никакого времени – лишь время для дополнительного труда. Что же до технологии, именно в США мы можем оценить разрыв между технологией социально доступной и той, которая просачивается на наши кухни. Именно отсутствие заработной платы определяет количество и качество получаемой нами технологии. «Если вам не платят почасово, по определенной ставке, всем наплевать, сколько времени у вас уходит на труд»15. Так или иначе, ситуация в США доказывает, что ни технология, ни вторая работа не может освободить женщин от домашнего труда и что
Производство технического работника – задача столь же тяжелая, как и производство работника неквалифицированного, если между двумя этими задачами не стоит отказ женщин работать бесплатно, каков бы ни был технологический уровень этого труда, то есть отказ женщин жить ради производства детей, какие бы именно дети ни производились ими16.
Если мы говорим о том, что труд, выполняемый нами дома, – это капиталистическое производство, это не значит, что мы выражаем желание получить легитимацию в качестве части «производительных сил». Только с капиталистической точки зрения производительность может рассматриваться в качестве морального достоинства, если не сказать морального императива. С точки зрения рабочего класса производительность означает лишь возможность эксплуатации. «Быть производительным рабочим – вовсе не счастье, а проклятие»17. А потому мы не можем черпать «самоуважение» в производительности18. Но когда мы говорим, что домашний труд – который в первую очередь служит нам, женщинам, идентификацией, – является моментом капиталистического производства, мы проясняем саму нашу функцию в капиталистическом разделении труда и конкретные формы, которые должна принять наша с ним борьба. Наша сила определяется не тем, что кто-то признает наше место в цикле производства. Не производство, а способность его сдерживать – вот что всегда было решающим фактором в социальном распределении богатства. Когда мы говорим, что производим капитал, мы говорим, что хотим его уничтожить, а не вести безнадежное сражение за то, чтобы перейти от одной формы эксплуатации к другой.
Также мы должны прояснить то, что мы не «заимствуем категории у мира марксизма»19. Маркс, видимо, сам прямо никогда не анализировал домашний труд. Однако, в отличие от Лопейт, мы не так уж жаждем освободиться от Маркса, поскольку он дал нам возможности теоретического анализа, которые незаменимы для понимания того, как мы функционируем в капиталистическом обществе. Также мы подозреваем, что видимое равнодушие Маркса к домашнему труду могло быть связано с историческими факторами. Под этим мы понимаем не только определенное сродство с мужским шовинизмом, который Маркс разделял со своими современниками (и не только с ними). Во времена Маркса пролетарская семья, сосредоточенная на домашнем труде, еще не была создана. Маркс видел пролетарские сообщества, в которых женщины трудились на полную ставку – так же, как мужья и дети, поскольку каждый член семьи проводил по пятнадцать часов на фабрике или в других местах промышленного труда, и времени или места для «семейной жизни» просто не было. И только после того, как ужасные эпидемии и чрезмерный труд сократили численность рабочего класса, и, что самое важное, только после нескольких волн пролетарской борьбы, прокатившихся в 1830–1840‐х годах по Европе и едва не завершившихся революцией, потребность в более устойчивой и дисциплинированной рабочей силе заставила капитал реконструировать семью рабочего класса. Семья, известная нам сегодня на Западе, которую ни в коем случае нельзя считать докапиталистической структурой, – это творение, созданное капиталом в его собственных целях, то есть в качестве института, который должен гарантировать количество и качество рабочей силы, а также контроль за нею. «Подобно профсоюзу семья защищает рабочего, но также обеспечивает то, что он навсегда останется рабочим и только. Вот почему борьба женщины из рабочего класса с семьей имеет ключевое значение»20.
Семья – это, по сути, институциализация нашей неоплачиваемой работы, нашей неоплачиваемой зависимости от мужчин и, следовательно, институциализация разделения внутри рабочего класса, которое также дисциплинировало и самих мужчин. Дело в том, что отсутствие у нас заработной платы и наша экономическая зависимость – вот что удерживало мужчин на их рабочих местах, гарантируя то, что, всякий раз, когда они хотели отказаться от работы, им приходилось иметь дело с женой и детьми, зависевшими от них. Вот основание «старых привычек – мужских и наших», которые, как говорит Лопейт, так тяжело сломать. Неслучайно мужчине сложно попросить нестандартный график, чтобы он мог заниматься еще и уходом за детьми21. Одна из причин, по которым мужчины не могут договориться о частичной занятости, состоит в том, что заработная плата мужчины имеет ключевое значение для выживания семьи, даже когда женщина приносит в дом вторую зарплату. И если мы «обычно предпочитаем или находим менее требовательные работы, которые оставляют нам больше времени на уход за домом», причина в том, что мы сопротивляемся интенсивной эксплуатации22, то есть расходованию самих себя на заводе, за которым следует еще более быстрое расходование себя дома. Также мы знаем, что отсутствие у нас заработной платы за домашний труд – первичная причина нашей слабой позиции на рынке наемного труда. Неслучайно, что мы получаем наименее оплачиваемые рабочие места и что всякий раз, когда женщины проникают в тот или иной мужской сектор, зарплаты падают. Работодатели знают, что мы привыкли работать бесплатно и что мы хотим заработать хоть какие-то собственные деньги, а потому они могут нанимать нас задешево. Кроме того, тот факт, что домашний труд не оплачивается, наделил эту социально навязанную работу видимостью естественности («женственности»), которая сказывается на всем, что мы делаем, где бы мы это ни делали. Поскольку домашний труд и женственность слились друг с другом, а «женское» стало синонимом «домохозяйки», мы переносим эту идентичность и «навыки уюта», приобретенные нами еще при рождении, на любое рабочее место, куда бы нас ни нанимали. Это означает, что дорога к заработной плате часто приводит нас к еще большему объему домашнего труда. Поэтому не нужно нам говорить, что главное – помнить, что мы – это определенный ПОЛ23. Годами капитал говорил нам о том, что мы хороши только для секса и рождения детей. Таково половое разделение труда, и мы отказываемся его увековечивать, и именно о нем нам обязательно напоминают, когда мы спрашиваем: «Что, собственно, значит быть женщиной? Какие особые качества, если таковые есть, всегда и безо всяких исключений относятся к этой характеристике?»24 Задавать такие вопросы – значит напрашиваться на сексистский и расистский ответ. Кто скажет, кто мы такие? Сегодня мы можем выяснить лишь то, кем мы не являемся, в той мере, в какой мы приобретем способность сломать навязанную нам идентичность. Именно правящий класс или же те, кто стремится править, предполагают естественную и вечную человеческую личность; ведь она увековечивает их власть над нами.
Неудивительно то, что поиски сущности женственности у Лопейт приводят ее к откровенному прославлению нашего неоплачиваемого труда дома:
Дом и семья традиционно создавали единственный зазор в капиталистической жизни, в котором люди могли удовлетворять нужды друг друга из любви или заботы, даже если часто они также удовлетворяются из страха или на основе господства. Родители забоятся о своих детях из чувства любви, по крайней мере в какой-то степени… Я даже думаю, что память об этом остается с нами навсегда, когда мы вырастаем, так что мы всегда храним утопическое воспоминание о труде и заботе, основанной на любви, а не на финансовом вознаграждении25.
В работах женского движения показано удручающее воздействие этой любви, заботы и услужения на женщин. Все это цепи, которые привязали нас к положению, близко к рабству. Мы отказываемся возводить в утопию прозябание наших матерей и бабушек, как и наше собственное прозябание, испытанное в детстве! Когда государство не платит заработную плату, своими жизнями должны расплачиваться те, кого любят и о ком заботятся. Также мы отказываемся от идеи Лопейт о том, что требование финансового вознаграждения «привело бы лишь к тому, что еще больше заслонило бы для нас возможности свободного и неотчужденного труда»26, ведь из этого следует, что скорейший способ сделать труд «неотчужденным» – работать бесплатно. Несомненно, класс капиталистов приветствовал бы такое предложение. Добровольный труд, на котором зиждется современное государство, основан именно на этой безвозмездной растрате нашего времени. Нам, однако, кажется, что, если бы наши матери, вместо того чтобы полагаться на любовь и заботу, получали финансовое вознаграждение, так не ожесточались, не были бы такими зависимыми, не подвергались бы шантажу, да и сами были бы менее склонны шантажировать собственных детей, которым постоянно напоминают о жертвах их матерей. У наших матерей было бы больше времени и сил, чтобы бороться против своего труда, и это вывело бы нас на более передовую стадию в этой борьбе.
Сущность капиталистической идеологии заключается в прославлении семьи как «частного мира», последней границы, где мужчины и женщины могут «сохранить нашу душу живой»27, и поэтому неудивительно то, что эта идеология снова стала пользоваться популярностью среди капиталистических стратегов в наше собственное время «кризиса», «жесткой экономии» и «потрясений».
Как недавно заявил Рассел Бейкер в New York Times, «любовь сохранила наше тепло во время Депрессии, и нам стоило бы не забывать о ней и сегодня, когда мы снова вступаем в тяжелые времена»28. Эта идеология, противопоставляющая семью (или сообщество) заводу, личное – социальному, частное – публичному, производительный труд – непроизводительному, работает на наше порабощение домом, которое в той мере, в какой оно остается неоплачиваемым, всегда представлялось актом любви. Эта идеология глубоко укоренена в капиталистическом разделении труда, которое одно из наиболее ярких своих выражений находит в организации нуклеарной семьи.
Мистификация социальной функции семьи за счет заработной платы как особого отношения является расширением того, как капитал мистифицирует наемный труд и подчинение всех общественных отношений «узлу денег».
Маркс давно разъяснил то, что заработная плата скрывает весь тот неоплачиваемый труд, который уходит в прибыль. Однако измерение труда заработной платой скрывает также и то, в какой мере все наши общественные отношения были подчинены производственным отношениям, в какой мере любой момент нашей жизни работает на производство и воспроизводство капитала. Заработная плата (в том числе и ее отсутствие) позволила капиталу затемнить реальную длительность нашего рабочего дня. Работа представляется одним из разделов нашей жизни, который реализуется только в определенных зонах. Время, которое мы тратим на социальном заводе, готовя себя к труду или перемещаясь на работу, восстанавливая наши «мускулы, нервы, кости, мозг» перекусами, быстрым сексом, фильмами и т. д., – все это представляется досугом, свободным временем, личным выбором29.
Применение капиталом заработной платы затемняет сам состав рабочего класса и удовлетворяет потребность капитала разделять, чтобы править. Благодаря заработной плате как особому отношению капитал не только организовал разные рынки труда (рынки для черных, молодежи, женщин и белых мужчин), но также противопоставил «рабочий класс» «неработающему» пролетариату, который, как считается, паразитирует на труде первого. Когда мы получаем пособия, нам говорят, что мы живем на налоги «рабочего класса»; нас, домохозяек, постоянно изображают как прорву, в которую уходят зарплаты мужей. Однако в конечном счете социальная слабость не имеющих заработной платы – это слабость всего рабочего класса в отношении к капиталу. Как показывает история аутсорса производства, резерв неоплачиваемой рабочей силы и в «неразвитых» странах, и в метрополиях позволил капиталу уйти из тех областей, где рабочая сила сделала себя слишком дорогой; тем самым была подорвана власть, которой рабочие в них добились. Всякий раз, когда капитал не мог убежать в третий мир, он открывал ворота заводов женщинам, черным, молодежи или мигрантам из третьего мира. На самом деле неслучайно то, что, хотя капитал основан на наемном труде, более половины мирового населения все еще не получает заработной платы. Ее отсутствие и недостаточное развитие – важнейшие элементы капиталистического планирования как на национальном, так и на международном уровнях. Они представляются мощными инструментами, заставляющими рабочих конкурировать на национальном и международном рынке труда, внушая нам, что наши интересы различаются и противоречат друг другу. Вот основы идеологии сексизма, расизма и велфэризма (к неудовольствию тех рабочих, которым удалось получить какие-то деньги от государства), являющихся прямыми выражениями различных рынков труда, а потому и разных способов регулировать рабочий класс и разделять его30. Если мы игнорируем это применение капиталистической идеологии и саму ее укорененность в заработной плате как отношении, мы не только кончим тем, что будем считать расизм, сексизм и велфэризм нравственными болезнями, плодом «плохого воспитания» и «ложного сознания», но и ограничимся стратегией «воспитания», которая не позволяет нам «отстаивать наше дело иначе, как при помощи моральных императивов»31.
Наконец, мы согласны с Лопейт, когда она говорит, что наша стратегия, покуда мы стремимся обрести свободу, снимает с нас необходимость опираться на «доброту» мужчин32. Как показала борьба черных в 60‐х, их сообщества «донесли» до других свои потребности не добрыми словами, а организацией своих сил. В нашем случае попытка воспитывать мужчин всегда означала, что наша борьба приватна, что она ведется в одиночестве наших кухонь и спален. Там мы не могли найти силы для противостояния капиталу. Сила – вот что воспитывает. Сначала мужчины будут бояться, а потом они будут учиться, поскольку бояться будет капитал. Мы не боремся за более справедливое распределение того же труда. Мы боремся за то, чтобы покончить с этим трудом, и первый шаг к этому состоит в том, чтобы назначить ему определенную цену.
Наша сила, сила женщин, начинается с общественной борьбы за заработную плату, но не за то, чтобы нас допустили к заработной плате как особому отношению (хотя нам и не платят, мы никогда не остаемся вне этого отношения), но чтобы нас выпустили, чтобы выпустили также и любой другой сектор рабочего класса. Здесь нам необходимо прояснить природу борьбы за заработную плату. Когда левые утверждают, что требования заработной платы являются «экономизмом» или «профсоюзными требованиями», они игнорируют то, что заработная плата, как и ее отсутствие, – это мера нашей эксплуатации и прямое выражение властного отношения между капиталом и рабочим классом, а также внутри самого рабочего класса. Также они игнорируют то, что борьба за заработную плату принимает многие формы и не ограничена ее увеличением. Сокращение рабочего времени, большее число или более высокое качество социальных услуг, а также большее количество денег – все это выигрыши в заработной плате, которые определяют, сколько именно нашего труда забирается у нас и сколько у нас власти над нашей собственной жизнью. Вот почему заработная плата была традиционной основой борьбы между рабочими и капиталом. Будучи выражением классовых отношений, она обладает двумя сторонами: стороной капитала, который использует ее, чтобы нас контролировать, гарантируя, что каждой прибавке, которой мы добились, будет соответствовать прирост производительности; и стороной рабочего класса, который все больше борется за большее количество денег, большую власть и меньший объем работы. Как доказывает сегодняшний капиталистический кризис, все меньше рабочих желают жертвовать своими жизнями ради капиталистического производства. Они все меньше откликаются на призыв повысить производительность. Однако когда «справедливый обмен» между заработной платой и производительностью нарушается, борьба за заработную плату становится прямой атакой на прибыль капитала и на его способность извлекать из нас прибавочный труд. Следовательно, борьба за заработную плату в то же время является и борьбой против нее, то есть борьбой за власть, выражаемую ею, и против капиталистического отношения, воплощенного в ней. В случае неоплачиваемых работников борьба за заработную плату – это еще более очевидная атака на капитал.
Заработная плата за домашний труд означает, что капитал будет должен платить за огромный объем социальных услуг, предоставляемых ныне женщинами. Самое главное, требовать зарплаты за домашний труд – значит отказываться соглашаться с нашим трудом как биологической судьбой. На самом деле ничто не оказалось столь мощным фактором институциализации этого труда, как тот факт, что нашей платой всегда была не зарплата, а «любовь». Для нас, как и наемных работников, заработная плата – это не вопрос производительности. В обмен на заработную плату мы не будем работать больше, чем раньше. Мы хотим заработной платы, чтобы вернуть себе наше время и энергию, а не чтобы оказаться в ловушке второй работы, раз нам нужна финансовая независимость.
Наша борьба за заработную плату открывает и для наемных, и для неоплачиваемых работников вопрос о реальной длительности рабочего дня. На нынешний момент у рабочего класса, и у мужчин, и у женщин, рабочий день определялся капиталом – временем на проходной, где отмечают твое прибытие на работу и уход с нее. Так определялось время, когда мы принадлежали капиталу, и время, когда мы принадлежали себе. Но на самом деле мы себе никогда не принадлежали. Мы всегда принадлежали капиталу, каждое мгновение нашей жизни. И теперь пора заставить капитал заплатить за каждый такой момент.
Это классовый взгляд, который выразил себя на улицах и в борьбе 60‐х, и в США, и на международном уровне. В США борьба черных и матерей, получающих пособия, – то есть третьего мира метрополии – стала бунтом тех, кто не имеет заработной платы, против того, как их использовал капитал, и их отказом от единственной предложенной капиталом альтернативы, а именно того, чтобы трудиться еще больше. Эта борьба, силовой центр которой заключался в сообществе, была нацелена не на развитие, а на переприсвоение социального богатства, накопленного капиталом за счет как оплачиваемых, так и не оплачиваемых работников. В этом смысле она бросила фундаментальный вызов капиталистической организации общества, которая навязывает труд в качестве единственного условия того, что нам позволено жить. Также она поставила под вопрос левацкую догму, согласно которой рабочий класс может организовать свою власть только на заводах. Вам не нужно идти на завод, чтобы стать частью организации рабочего класса.
Когда Кэрол Лопейт говорит, что «предварительными идеологическими условиями солидарности рабочего класса являются сети и связи, возникающие из совместной работы» и что «эти условия не могут возникнуть у изолированных женщин, которые работают в разных домах»33, она игнорирует ту действенную борьбу, которую эти «изолированные» женщины вели в 60-е. Кроме того, иллюзия – считать, будто капитал не разделяет нас, когда мы не работаем в изоляции, создаваемой нашими домами. Вопреки этим разделениям мы должны организовываться соответственно с нашим потребностям. В этом смысле движение «Заработная плата за домашний труд» – это не только отказ от социализации завода, но в той же мере и отказ от рационализации и социализации капиталом дома. Мы на самом деле не считаем, что революцию можно свести к потребительскому отчету и хронометрическому исследованию, о котором говорит Лопейт:
Нам нужно серьезно рассмотреть задачи, которые «необходимы» для домохозяйства… нам нужно исследовать инструменты, позволяющие экономить время и силы, и решить, какие их них полезны, а какие служат причиной еще большей деградации домашнего труда34.
Но мы деградируем не из‐за технологии, а из‐за того, как ее применяет капитал. Кроме того, «самоуправление» и «рабочий контроль» в доме существовали всегда. У нас всегда был выбор: устроить стирку в понедельник или в субботу, купить посудомойку или пылесос (если только они были нам по карману). Следовательно, мы не просим у капитала, чтобы он изменил природу нашего труда; мы боремся за то, чтобы отказаться воспроизводить себя и других в качестве рабочих, рабочей силы, товаров. Условием достижения этой цели является признание этой работы в качестве работы с заработной платой. Очевидно, пока заработная плата существует, будет существовать и капитал. Следовательно, мы не говорим, что получение заработной платы – это революция. Мы, однако, говорим, что это революционная стратегия, поскольку она подрывает роль, которая назначена нам в капиталистическом разделении труда, и поскольку она меняет властные отношения в рамках рабочего класса, создавая более благоприятные для нас и для рабочего класса в целом условия. Что касается финансовых аспектов требования заработной платы за домашний труд, они «весьма проблематичны» только в том случае, если мы занимаем точку зрения капитала и министерства финансов35, которое при столкновении с рабочим классом всегда будет ссылаться на безденежье. Поскольку мы не министерство финансов и не стремимся им быть, мы не можем придумывать системы планирования выплат, дифференциалы в заработной плате или сделки по производительности. Не наше дело – ограничивать саму нашу власть. И не наше – мерить нашу ценность. Наше дело – бороться, чтобы получить то, чего мы хотим, все мы. Наша цель – быть бесценными, вывести нас самой нашей ценой за пределы рынка, чтобы домашний труд, заводской и офисный стали «неэкономными».
Точно так же мы отвергаем и аргумент о том, что наш будущий выигрыш придется оплачивать другим секторам рабочего класса. Согласно этой логике, мы могли бы, наоборот, сказать, что наемные работники оплачиваются теми деньгами, которые капитал не дает нам. Но так говорит государство. На самом деле, если кто-то говорит, что требования социального обеспечения, которые были выдвинуты черными в 60‐е, оказали «крайне негативное воздействие на любую долгосрочную стратегию… и на отношения белых и черных», поскольку «рабочие знали, что в конечном счете оплачивать эти программы будут они, а не корпорации», это чистый расизм36. Если же мы предполагаем, что всякая борьба неизбежно заканчивается перераспределением бедности, мы соглашаемся с поражением рабочего класса. Собственно, статья Лопейт и написана под знаком пораженчества, которое сводится к согласию с капиталистическими институтами как чем-то неизбежным. Так, Лопейт не может представить, как рабочие, стоит только капиталу попытаться понизить зарплату других рабочих, чтобы дать зарплату нам, смогут защищать и свои интересы, и наши. Также она считает, что «конечно, мужчины получили бы наибольшую заработную плату за работу дома», то есть мы никогда не победим37. Она видит в домохозяйках бедных жертв, а потому не может представить, как мы могли бы организоваться коллективно, чтобы захлопнуть двери перед носом любого надсмотрщика, пытающегося проконтролировать наш труд.