Оглушительно щелкают ходики с кукушкой на стене. Темень за окном. Обшарпанные стены зеленоватого, покрытого сеточкой мелких трещинок кафеля. Тусклая аура матового светильника на потолке, с тенями по мутному стеклу от когда-то нашедших свой конец в фонаре насекомых. Рассохшийся, с ноги на ногу переваливающийся, скрипучий кухонный стол с изрезанной ножом пластмассовой столешницей. Какой-то салат, две лазаньи. Бутылка водки. Две стопки. И мертвая тишина.
– Я не буду, – отрешенно прошептала Кадри, – мне теперь нельзя.
– Я как ты, – отозвался Андрей.
– И вообще, даже если бы и было можно… – Кадри остановилась.
Андрей молча смотрел в темное окно, обрамленное давно не стиранными серо-зелеными портьерами.
– …то вот и не знаю, стала бы я за нее пить.
– Так это не «за», Каа. Это в память.
– Какую память, Андрюша?
– Такую, какая есть.
– Такую, какая есть, забыть хочется. Чем скорее, тем лучше.
Кадри замолчала. Наклонилась к столу, подперла голову руками и внезапно заплакала. Тихо-тихо, по-детски, от этого еще страшней и безысходней. Андрей встал с табуретки, подошел, обнял сидящую Кадри за шею, прижал ее голову к животу. Кадри оторвала локти от стола, обвила Андрея руками, прижалась. Постепенно рыдания утихли. Кадри потянулась за салфеткой.
– Ну вот, тушь потекла.
Встала, пошла в ванную. Андрей проводил взглядом ее бессильно ссутуленную спину.
Вернувшись, вытащила табурет из-за стола, придвинула к Андрею, села близко-близко, коленями упираясь в его колени, – глазами любя его близкие глаза с темными тенями под нижними веками, – словно хотела стать частью его, словно хотела слиться с ним, обрасти одной кожей на двоих, и больше никогда и никуда не уходить, и больше никуда и никогда не отпускать.
– Как жить будем, Андрюша?
Андрей стащил ее с табурета, усадил на колени, прижал к себе. Знакомая ангорка под его ладонями стала горячей. Дыхание сбивалось от нахлынувшей, давно забытой на вкус нежности.
– Прежде всего, поженимся.
– Ты делаешь мне предложение?
– Нет. Не делаю. Сделал.
– Спасибо. Я ждала.
Оторвала голову от его груди. Глаза в глаза. Зеленые глаза в половину неба. Не глаза – глазищи. Нет, и не в половину – теперь во все небо. Вот, наконец, я и дома, искрой опалило Андрея.
– Мы завтра пойдем и подадим заявление, Каа.
– Можем никуда не ходить.
– Почему?
– Потому что ты иностранец.
– И что?
– Справка нужна о твоем брачном положении.
О статусе.
– А где взять?
– Тебе – нигде. Тебе – только в суд местный идти. Там заключение сделают.
– Это долго?
– Месяца два.
– Не знал.
– Я тоже не знала. Вчера выяснила.
Андрей рассмеялся:
– Вот как!
– А ты думал!
– Что я думал?
– Да ничего! Если бы ты не сделал мне предложение, я бы сама его тебе сделала.
– Ух, ты какая!..
– Ага! – уголки губ Кадри поднялись вверх, в глазах заблестели смешинки.
– Ты опоздала, Каа! Я успел первым, – с напускной серьезностью подытожил Андрей и рассмеялся в ответ. – Значит, жениться будем в другом месте.
– И в другое время! – добавила Кадри.
Ночью ютились в гостиной, на узком, холодной сталью старых пружин тыкающем в ребра полуторном диване. Занять кровать в родительской спальне Кадри не смогла.
Кто-то сказал: дурак винит других, умный – себя, мудрец не винит никого. Кадри понимала: винить кого бы то ни было теперь поздно. Кадри не считала, что мать виновата перед ней. Она просто была такая, какой была, – отрешенная, безэмоциональная, не умеющая любить. Никого, даже себя.
Говорят, жизнь – штука сложная. Жизнь сложна именно своей простотой. Ты делаешь свою жизнь, каждую минуту, каждое мгновение, каждое движение секундной стрелки. И это расслабляет. Думаешь – тик-так, снова тик-так… Вот и час прошел. Немного, вроде бы. Обманчиво немного. Люди расслабляются – да что там, да ладно, успею еще. Должен был сделать сегодня; не сделал – ну и что, кто меня осудит? Сами все кругом такие.
Однажды, Кадри лет десять было, отец позвал ее в ванную:
– Кадричка, девочка, иди сюда!
Вошла. Отец сказал:
– Табуретку принеси.
Принесла.
– Садись.
Села. Отец молча заткнул слив ванны пробкой, открыл оба крана. Через несколько минут ванна была заполнена до верхнего сливного отверстия.
– А теперь смотри, – засунул руку в воду, выдернул пробку, открыв слив. – Что видишь?
– Ничего, папа.
Вода медленно уходила из ванны. Уровень тихонько понижался, белые эмалированные стенки опустевающей ванны влажно блестели. Расстояние между верхним краем влаги и поверхностью воды едва заметно увеличивалось.
– Теперь что видишь?
– Воды стало меньше.
Чем ниже стояла вода в ванне, тем шире становилась воронка, тем громче урчала сливная труба. Когда воды почти не осталось, труба уже грохотала. Несколько воздушных пузырей вырвались из ее отверстия. Труба засипела высоким свистом, и в считаные секунды ванна опустела.
– Кадри, это не ванна, – сказал отец и замолчал. – Это жизнь. Так устроена жизнь. Так устроена наша жизнь. Мы не ценим время, что нам дано. Время, что у нас есть. А оно уходит. Уходит, как вода. И настанет момент, когда нам его не хватит. Когда нужно будет уйти вслед за ушедшим временем. Береги время, дочка. Не позволяй никому пользоваться твоим временем, если сама этого не хочешь. И щедро дари свое время тем, кого любишь.
Тогда Кадри поняла, что хотел сказать отец. Но потом, наверное, забыла. Позволила сиюминутному стать главным. День, ночь – сутки прочь. Много ведь еще воды в ванне, так чего жаться, что мелочиться? Смерть матери отрезвила. Боже, как я могла забыть наставление отца?! Ведь получается, что мать спустила всю свою жизнь – без остатка, до последней капли – в бездонную сливную трубу! От ее воды никому не стало теплей. Никому не стало уютнее. Никто не утолил жажду. Никому не стало лучше. Просто время утекло – сквозь пальцы. Утекло и закончилось.
Нет. Хватит. С меня довольно, мама. Прости и прощай. Я теперь сама скоро – мама. С детьми нельзя так. Как? Да вот так! Безответственно, бесталанно, не считая дней, не прилагая никаких усилий. Дети должны все сами – так, что ли? Дети должны – так, что ли?! Ты должна помыть все бутылки, говорила мать, усаживая Кадри перед тазиком с растворенным щелоком, лежащим рядом ершиком и кучей грязных бутылок из-под подсолнечного масла на полу кухни. В магазине за пять пустых вымытых одну полную дают, говорила мать. Ты должна, говорила мать. И что? И где теперь те твои полные бутылки? Они, что, сделали нас миллионерами? Они спасли от гибели отца? Они сделали лучше твою и мою жизнь, мама?!
С детьми нельзя так. Они маленькие. Они не понимают. Они сами – не могут! Ради детей нужно из кожи вон лезть. Нужно становиться для них ступенькой, трамплином. Нужно, чтобы они не стартовали так, как ты, – из холода и голода. Нужно стараться! Каждый день, каждый час, да каждую минуту, наконец! Ради детей. Ради любимого. Ради жизни. Ради того, чтобы жизнь была жизнью, а не домом терпимости, фанерной халупой, где мокро от непроходящих луж годами разливаемой нелюбви. Ты не имеешь права спускать воду своей жизни в канализацию!
– Что делать будем, Андрюша?
– Уедем.
– Куда?
Андрей тяжело вздохнул.
– Я не знаю. Можем ко мне.
– Андрюша, что я там делать буду? У меня нет гражданства, нет разрешения на работу. Формальности займут много времени. Да и в Москве таких своих, таких как я, – до горизонта.
– Давай вернемся к Марулле.
– Андрюш, я ей нужна, пока бегаю каждый день по ее фермам – вдоль и поперек. А вот как живот вырастет – какая из меня бегунья?
– Ну, перебьемся как-нибудь.
– Андрюша, не бывает никаких «как-нибудь». Там, где «как-нибудь», всегда тоскливо, бедно и холодно. Вот скажи, у тебя деньги есть?
– Сейчас?
– Нет. Вообще.
– Если вообще – нет.
– А что есть?
– Квартира съемная. Джип есть, не новый.
– Сколько стоит?
– Ну, за миллион двести тысяч рублей продать в общем можно. Он бензина жрет много и налог высокий. Спросом на вторичном рынке не пользуется.
– Ну, вот видишь, милый. И у меня вообще ничего, кроме этой квартиры.
– И почем?
– Да хрен продашь, Андрюш. Зарядить можно и за восемьдесят тысяч евро.
– А продать?
– Если за сорок возьмут, и на том спасибо. Да и тут оставаться, если что, – форменное безумие.
– Почему?
– Потому, Андрюша, что здесь – a failed state[6]. Работы нет. Кто может, уезжает. На этот раз ты иностранец. И вообще ты здесь оккупант хренов.
Андрей подошел к окну, задумался, закурил. Спохватился, затушил сигарету пальцами:
– Прости!
– Вот и получается, – продолжила Кадри, – что ничего у нас с тобой нет…
– Понимаешь, – перебил ее Андрей, – у меня тоже ситуация аховая. Зайратьянцу я нужен в Москве. Я же теперь еще вдобавок младший партнер. Еще месяц моего отсутствия он потерпит. С трудом, но потерпит. А потом – la commedia e finita[7].
Вот и всё, подумала Кадри. Мой реквием по мечте[8]. Впрочем, мне не впервой.
Ей было шесть. Она бегала по двору и пела. Ей тогда нравилось петь. Впрочем, ей всегда нравилось петь – и не ошибаться ни в едином звуке. Петь – и не фальшивить. Петь так, как будто крылья за спиной. Отец отвел в музыкальную школу на прослушивание. Пожилая преподавательница заставила вслед за роялем повторить музыкальные фразы, ритмы, что она выстукивала костяшками пальцев по крышке. Потом взяла скрипку и заиграла.
– Нравится?
У Кадри сил не было ответить, только закивала головой – быстро-быстро.
– Молодец! Ну и ладно, придешь на следующей неделе!
Засыпая, Кадри слышала, как ругаются родители в соседней комнате. Вечером следующего дня отец, придя с работы, положил на стол маленький футляр.
– Иди сюда, доченька! Открой!
В футляре, на красном бархате – маленькая скрипка-«четвертушка», смычок и кусок канифоли. Отец сиял. Мать зашла, посмотрела, хмыкнула, повернулась и вышла из комнаты.
Через полгода Кадри выросла, и «четвертушку» сменила «половинка». До самого лета Кадри усердно занималась, забыв про дворовых подруг и потасканных предыдущими хозяйками кукол. Каждый день, в любую свободную минуту – дома скрипка, трижды в неделю – музыкальная школа.
В сентябре начался первый класс обычной школы. Скрипка куда-то бесследно пропала из дома. Неделя, вторая…
– Папа, когда на музыку?
Отец молча отвел глаза.
– Па-а-а-п! Скрипка где?
Что-то говорил отец – про то, что положение сложное, что денег нет, что дорого в музыкальной школе учиться. Что-то еще говорил. В чем-то оправдывался. Кадри уже не слушала. Уже – не слышала. И даже – не плакала. Просто зашла в комнату. Открыла шкаф. На том месте, где раньше лежал скрипичный футляр, – зияющая пустота. И звенящая тишина. И лишь легкий, тонкий, едва-едва уловимый, запах канифоли.
– Андрюша, ты поступай, как знаешь. Я не неволю, не держу.
Лежавший на столе телефон Андрея запел голосом Фредди: «It’s a kind of magic!..»[9]
– Это Док! – воскликнул Андрей. – У меня нет тайн от жены! – и нажал кнопку громкой связи.