Утром Слава очнулся в холодном поту от отвратительного кошмара. Весь из себя кривой-косой маленький гном с красным угреватым сопливым носом и узловатыми подагрическими пальцами, гнусно похохатывая, скреб его длинным павлиньим пером по животу. Было одновременно и щекотно, и почему-то горячо там, где мерзкая тварь касалась кожи своим пыточным орудием. Слава сел на кровати, мотая головой, стряхивая остатки морока. Восемь. На работу сегодня к одиннадцати.
Прислушался к своим ощущениям. Сон окончательно прошел, но слабое щекотание с примешивавшейся к нему гуляющей болезненностью в животе – то справа, то по центру – никуда не делось. Вот же приснится мразь сволочная, да и все никак не отстанет со своей мерзостью. Сгинь, тварь!
Вышел из ванной после душа, не вытираясь, – лето, когда еще можно так сохнуть на сквозняке и не мерзнуть. Жена, отправив спиногрызов на улицу, пригласила завтракать. Но есть не хотелось. Слегка подташнивало и пошатывало, как будто с похмелья. Странно, сколько дней уже вообще ничего не пил. Ну да ладно, рассосется как-нибудь.
Бидона с квасом в холодильнике не было.
– Лара, а где?
– Так допили же вчера вечером. Ты и допил, я помыла.
– А старший чего не сходил, нового не взял?
– Не знаю, весь вечер за письменным столом просидел. Сказал, некогда.
– А-а-а, понятно. Тогда я схожу.
Очереди возле бочки не наблюдалось. Наполнил бидон, взял себе холодную полулитровую кружку. Выпил, пошел обратно. Идти-то недалеко, с полквартала. Возле подъезда Славу внезапно согнуло пополам и вырвало. Каждая рвотная судорога отражалась накатом боли в животе, опять то по центру, то справа. Потом вроде отпустило.
– Нехорошо мне что-то, Киска. Пойду прилягу.
Через полчаса стало знобить. Заболело сильнее.
– Слав, ты бледный какой! – Лариса присела на кровать, внимательно вглядываясь в лицо. – И на лбу испарина. Простыл, что ли? Давай температуру померяем.
Померили. Тридцать восемь.
– Чего, может, болит у тебя где?
– Живот.
– Что – живот?
– Да не знаю. Не то болит, не то крутит.
– А где болит?
– Вроде справа. А вроде и везде.
– Слав, давай я скорую вызову.
– Не, не надо. Так пройдет.
Знаю я эти скорые. Приедут, в ботинках своих грязных. Наследят, весь пол затопают сапожищами – отмывай потом. Да еще и в больницу увезут.
Больницы Слава не любил. В детстве навалялся, когда сначала определили гастрит, а потом, буквально через полгода, ювенальную язву желудка. Половину четвертого класса в больнице проторчал. Гулять нельзя, есть нормально не давали, да и порядки были жесткие. В гастроэнтерологии, где приютили Славу, лежали два мордатых дебила, лет уже шестнадцати, а то и семнадцати. Злобные, постоянно стрясали с ребят мелочь на сигареты, хамили и дрались.
Однажды в столовой кто-то разлил борщ по столу. Один из дебилов повернулся к Славе:
– Мелкий, алё! Пойди тряпку возьми, вытри, нах!
Слава сделал вид, что не расслышал.
– Я тебе сказал, сопля-дохля! Встал, пошел, тряпку принес, вытер!
– Не пойду. Сам вытирай! – Слава весь сжался внутри, стиснул кулаки и зубы.
– А что? И вытру!
Дебил медленно поднялся, вразвалочку дошел до Славы, не спеша зажал его шею у себя подмышкой, вытянул тщедушное тельце Славы со стула и потащил волоком к грязному соседнему столу, где жирным пятном на полстолешницы застыл разлитый борщ, уже осваиваемый пищеблоковскими мухами.
– И вытру! – За воротник пижамной куртки и пояс пижамных штанов поднял Славу в воздух над столом и с размаху опустил животом прямо в жирную красную лужу. Повозил немного. Потом скинул со стола. Слава не устоял на ногах, шлепнулся на пол.
– Вытер?! – заржал второй дебил.
– Ага! – довольно загоготал герой. – Чистота – залог здоровья!
За воспоминаниями Слава и не заметил, как заснул. Проснулся со сверлящей болью в животе от незнакомых голосов в прихожей. Вот Лариса, вызвала-таки! Ну, и кто тебя просил?!
– Куда?
– Вот сюда, направо.
– Мы руки сначала помоем, чистое полотенце дайте.
Одутловатая, предпенсионная, похожая на сову очкастая докторица долго мяла Славин живот, по ходу дела прислушиваясь к его кряхтению. Наконец закончила.
– Рот откройте. Язык покажите. Рвота была? Сколько часов назад? Сколько раз? Стул какой?
Потыкала в грудь и спину фонендоскопом. Сказала медбрату:
– Оформляй.
– Чего оформляй? – не понял Слава.
– Госпитализацию.
– Зачем?
– Затем, что у вас острый живот.
– Мне на работу.
– От работы кони дохнут. Особенно с острым животом. Перитонит хотите?
Перитонита Слава не хотел. В скоропомощном «рафике» матюгальник был подключен на громкую.
– Диспетчер, это семнадцатая.
– Слушаю.
– Место дайте в общей хирургии. Острый живот, аппендицит под вопросом, нужно исключить холецистопанкреатит.
– Минуту.
Некоторое время радиоэфир хрипел, гудел, чавкал, хрустел и завывал помехами. Рафик, воняющий внутри бензином и просачивающимся снаружи выхлопом, подпрыгивал на ухабах. От каждого сотрясения у Славы, уложенного на застеленные старой клеенкой жесткие холодные носилки, неприятно отстреливало коликами в животе.
– Семнадцатая, тут еще? Везите в сто пятую, на Стромынку. Наряд номер…
Ладно, обойдется, думал Слава. Он был везучим и знал об этом. В пять лет выучился кататься на двухколесном. Когда сняли ролики, немного поколесил по двору, дождался, пока мать отвернется, и поехал на улицу – на дороге было широко и интересно. Рычащий мусоровоз несся наперерез Славе и вовсе не думал замедляться. Не потому, что хотел крови, а потому, что в упор его не видел из-за куста на выезде из двора. Вместо того чтобы тормозить, Слава повернул руль до упора и с размаху уронил велик на асфальт. Мусоровоз пронесся мимо, светя не фарами, а глазами ошалевшего от ужаса водителя, которые были размером с плошки. Глядя вслед удаляющейся машине, Слава с ободранными коленями машинально поднялся на ноги, так и не поняв, что же произошло. В другой раз, несколько лет спустя, тоже на велосипеде, только уже на взрослом, не вписался в поворот и полетел животом прямо на торчащий из земли арматурный штырь. Штырь проткнул бок куртки, не оставив на коже даже царапины.
В приемном отделении его переложили на каталку и оставили ненадолго в покое – разбирались с двумя полуживыми после автомобильной аварии. Наконец, очередь дошла и до Славы.
Молодой симпатичный бородатый доктор Славе, безусловно, понравился. В нем были какая-то спокойная уверенность, непоколебимость и искреннее дружелюбие.
– Как самочувствие?
Описать свое самочувствие Слава затруднился. Не потому, что не хватало словарного запаса – с этим как раз было все нормально, – а потому, что на конкретные вопросы следовало отвечать так же конкретно. Это инженер-радиофизик Слава знал наверняка. Он вообще не любил трепаться. Слова, слова – и что? Одна формула скажет о смысле любого явления в сто крат больше, чем тысяча слов. Трепачей Слава не любил. Потому что рано с ними столкнулся.
Славин учитель физики в старших классах был трепачом. То ли школьницам с округлыми коленками под вызывающими мини стремился понравиться, то ли что другое – но Славе он вначале стал неинтересен, а потом и попросту противен. Поэтому Слава избрал в отношении своего учителя-недоделка жесткую стратегию. Он тыкал полуграмотного хлыща, нормально не знавшего даже школьной программы, рассчитанной на умственно отсталых, носом в его ошибки – при каждой удобной возможности. Сначала учитель отшучивался. Потом стал ставить Славе двойки и тройки. На этом и погорел.
Слава собрал все письменные работы, оцененные гением педагогики на «два» и «три», и отправился в районо. Там нашел главного методиста по физике, вывалил перед ним тетради на стол. Методист посмотрел-почитал и схватился за голову. Последствий разговора методиста со Славой было два. Бездарного учителя сначала перевели на должность организатора внеклассной работы, а потом и вовсе уволили – но это не главное. Главное же заключалось в том, что теперь Славу выставляли от школы на все районные и городские олимпиады по физике и до кучи по математике, где он неизменно занимал первые и лишь изредка вторые места.
Поскольку по остальным предметам учился Слава посредственно и никак не мог усвоить разницу между «-тся» и «-ться», а также упорно всегда и везде писал «вообщем» и «вкрации», то о медали речь, конечно, не шла. Но что медаль? – медаль была ему совершенно не нужна. В конце десятого класса Слава взял гран-при на ежегодной мифишной олимпиаде для школьников и с триумфом был зачислен в МИФИ. Очевидно, осуществить эквилибр мягким знаком при написании вступительного сочинения ему помог удачный случай в виде заранее поставленной в известность экзаменаторши – напрямую история об этом умалчивает. Да и не мягким же знаком единым жизнь полнится!
С первого семестра он твердо решил, что нужно заниматься радиосвязью. Чем глубже вникал в проблему, тем больше понимал, что вопросов там непочатый край, а ответов – с наплаканного котом на гулькин нос. Особенно в дальней связи. Особенно в анизотропных средах.
Слава представлял собой человека-оркестр. Ему не была нужна никакая справочная литература. Цифры, коэффициенты и константы он помнил наизусть. Всю элементную базу радиопрома он знал до мельчайших деталей, возможно, более досконально, чем составители и редакторы справочников. Приборы, материалы, детали, бумаги на его лабораторном рабочем столе всегда располагались в строжайшем, поистине геометрическом порядке. Причем времени за столом он проводил мало. Вместо того чтобы, как другие, тратить недели на поиски, прикидки и предварительные эксперименты, Слава предпочитал безвылазно сидеть в подвальной курилке, ничего не делать – даже не курить – а просто сидеть, без движения, спокойно, не обращая внимания на происходящее вокруг.
В какой-то момент «высиживание» внезапно прекращалось. Он возвращался в лабораторию, за полдня или день делал то, на что у коллег уходил месяц, сдавал блестяще полученный результат руководителю и снова до поры до времени неподвижно застывал на подвальной скамейке, за что у народа получил слегка ироничную, но уважительно звучащую кличку «Сфинкс». Совершенно неудивительно, что на распределении за Славу дрались несколько солидных контор. Победил в схватке «утюг» из стекла и бетона возле метро «Преображенская площадь». Так Слава стал инженером-исследователем в секретном НИИ. Впрочем, к нынешнему моменту от инженера по распределению не осталось и следа – уже давно Слава возглавлял одну из лабораторий института.
– Если честно, неважное самочувствие. Боли в животе. Непостоянные, словно блуждающие.
– Понятно, – улыбнулся Славе Док. – Значит, будем лечиться. Оперативно.
– Когда?
– Да часа через два. Пока посмотрим за вами немного, понаблюдаем. Знаете, что было написано на фронтоне здания лаборатории академика Ивана Петровича Павлова в ленинградских Колтушах?
– Не знаю, – обреченно откликнулся Слава.
– «Наблюдательность и наблюдательность». Академик толк в жизни знал.
Через два часа в одиночный бокс, куда временно поместили Славу, зашел совсем молодой врач, тощий, высокий, с непропорционально длинными руками и следами до конца не прошедшей угревой сыпи на лице. Фамилия врача была Мухин. За занудность, настойчивость и назойливость в отделении его звали Перепончатокрылым. Самое интересное, он на кличку не обижался. Мухин проходил интернатуру под руководством Дока, находящегося уже на грани ухода в бизнес, но пока еще из больницы окончательно не уволившегося.
Вскоре Перепончатокрылый с постовым медбратом потащили каталку со Славой в операционную. Док, зайдя в предоперационную, мыться не спешил. Встал в дверях операционной, наблюдая, как Мухин перекладывает больного на стол. Операционная сестра разворачивала столик, открывала биксы с бельем и инструментами. Слава, в чем мать родила, спокойно лежал на столе.
– Слышь, Мухин, – повернулся к Перепончатокрылому Док.
– Да.
– Сходи, Семена Израильевича найди.
Минут через пять только что закончивший операцию в соседнем блоке Сэмэн усталой слоновьей походкой зашел в предоперационную.
– Чего?
– Сэмэн, что-то тут не то.
– Что не то?
– Да аппендюк необычный. Менжуюсь я.
Семен взял историю, анализы, сел за маленький столик – его обычно затаскивали в операционную для сестры-анестезистки.
– Ты прав. Скорее всего, подпеченочный. А может – уже инфильтрат. А может – атипичный холецистит.
– Вот и я про то…
– Ну, так ты сам все без меня знаешь. Стандартный доступ отменяется. Местная анестезия отменяется. Перепончатокрылый!
– Да, Семен Израильевич!
– Ты ассистируешь, я подглядываю, если надо, подключусь. Сходи, Джульетту найди. Скажи, безутешный Сэмэн и любимый ею младой исцелитель – оба ждут-тоскуют, соскучились по ласке! А мы пока помоемся.
Юлия Владимировна – кудрявая, румяная, тоненькая, фигуристая, собирающаяся на пэ-эм-жэ в Америку и потому усердно штудирующая тамошнюю мову – впорхнула в предоперационную, напевая заглавную арию из недавно вышедшего ллойд-веберовского «Призрака оперы».
In sleep he sang to me,
In dreams he came…
That voice which calls to me
And speaks my name…
And do I dream again?
For now Ifind
The Phantom of the Opera
Is there – inside my mind…[2]
– Чего, мальчики?
– Джуль, тут у нас букет, – обернулся к ней от раковины Сэмэн. – Под местной не пойдем. Давай ма-сочную.
– Хорошо, что букет, а не венок. Да ну вас, мальчишки! – надула губки Джульетта. – Какая маска? Чай, не в Венеции, не на карнавале. Как заглубитесь потом, увлечетесь, а мне что, расхлебывать? Не, ребята, не пойдет. Ладно, этот, – она посмотрела на Дока, – этот молодой, но ты, Сэмэн?
– Джуль, ну тогда давай интубационный, по полной.
– Вот и я про то! – перед тем как скрыться в операционной, Джульетта подкралась сзади к безоружному Доку – его руки уже были чистыми – и коленкой засадила ему шутливый, но вполне себе неслабый пинок под задницу.
Джульетта вообще была женщиной красивой, порывистой и естественной. Замуж она ни за кого не выходила принципиально. Однажды, когда запыхавшийся, измотанный ею, лежащий на спине Док спросил: Джуль, а чего так? – Джульетта, взобравшись на него сверху, потупила глаза и энергично, в такт движениям выдыхала:
– Мне… мне нужен… особый… мужчина, особый… муж, очень… очень… очень… особый!
– Какой, Джуль?
– Слепо… глухо… немой капитан… дальнего… пл-л-лавания! Т-ты… не подходишь!.. А-а-а!..
Перепончатокрылый мылся в соседней раковине. Сэмэн, чтобы не терять времени, заглянул в операционную, подошел к сестре:
– Наташ, дай нам два «микулича» и прикури, пожалуйста!
Док и Сэмэн по-быстрому дернули в предбаннике по полсигареты. Вернулись. Намытый Мухин уже облачался в операционный халат. Слава с торчащей изо рта трубой, очевидно, уже был близок к нирване. Вдруг Сэмэн, сверкая глазами над марлевой маской, пробасил:
– Вспомню молодость, обработаю-ка сегодня операционное поле сам! Подвинься, тимуровец! – бедром отодвинул Перепончатокрылого и, нависая всей тушей над больным, стал широко мазать йодо-натом переднюю брюшную стенку, заглядывая при этом за занавеску, где колдовала над больным Джульетта. Причем взгляд Сэмэна, минуя все преграды, настойчиво пробирался прямо в глубокий вырез ее операционной рубашки.
Джульетта заметила, рассмеялась.
– Ну и скотина же ты, Сэмэн!
– Ладно, Джульетта, кончай обзываться! Что же, выходит, этому можно? – он зыркнул на Дока. – А мне нет?!
– А этот так себя не ведет! – парировала Джульетта.
– Ка-а-а-к?! Не может такого быть! – прогрохотал Сэмэн.
– Может, – невинно прожурчала Джульетта. – Я при нем без рубашки хожу. Всё, клиент в кондиции. Можно, мальчики.
Док прошептал про себя «Отче наш», нажал на педаль электроножа и начал кожный разрез.