В жизни Аделаиды школа играла две совершенно противоположные роли.
Несмотря на то, что она, несомненно, была основным источником Аделаидиных горестей, всё же именно школа и являлась единственной отдушиной в её жизни – отпрыска «известных в Городе» родителей. В старших классах контакты во дворе свелись на нет. Кети, которая те несколько лет, пока Аделаида ходила к Алине Карловне, помогала ей заниматься музыкой, переехала в другой город. Говорили, что у неё обнаружились большие музыкальные способности, и родители отослали её к родственникам в Большой Город, чтоб она могла продолжить учёбу. Аделаида даже не представляла себе, как можно у родственников жить постоянно? Засыпать и просыпаться в чужом доме. К ним раньше приезжал папин брат Янис, но только переночевать. Несколько раз приезжали двоюродные братья, но тоже на несколько дней. Вот и все контакты! Нет, они, конечно, всей семьёй по праздникам ходили в гости к знакомым, на несколько часов.
– В гостях хорошо, а дома лу-у-учше! – всегда говорила она, ворочая ключом в замке входной двери.
– Да, – отвечала Аделаида, снимая с отёкших ног туфли.
– У каждого человека должен быть свой дом! – Продолжала развивать тему мама. Она снимала с себя «выходные вещи» и облачалась в старый байковый халат.
Мама любила штопать. Они никогда просто не зашивала дырки, а натягивала вешь на лампочку и начинала делать иголкой ныряющие движение по ткани. Потом поворачивала вещь и снова делала то же самое. Нитки никогда по цвету не подходили. Если это была красная ткань, мама могла штопать розовыми нитками, оранжевыми. Когда нитка становилась короткой, мама не меняла её. Она просовывала иголку и при каждом стежке снова и снова продевала огрызок нитки в ушко. Так на месте маленькой-маленькой, почти не видной дырочки образовывалась огромная яркая латка.
Дом – это где человек чувствует себя комфортно, спокойно. Может отдохнуть. Разве где-нибудь может быть лучше, чем дома?
Ну… ну, дома, конечно, неплохо, особенно если мама на работе, а в принципе, Аделаида и в гостях ещё посидела бы немного! Очень даже интересно. Все сидят за столом, разговаривают. Угощают друг друга. И мама, и папа, и их друзья в хорошем настроении, шутят, улыбаются. Лучше всех в гостях у тёти Анны, у маминой подруги. Она работает главврачом Женской консультации. «Именно поэтому она накрывает такие столы! – объясняет мама. – Конечно! Если ей целую индюшку дарят, постоянно то конфеты приносят, то взятки дают! А у нас откуда все эти вещи?! Всё, что у нас в доме есть, мы с папой наживали своим трудом! Мне когда дали квартиру, у нас только четыре стены было, и спали мы на раскладушке вдвоём! Ей что?! Ей несут и несут, несут и несут! Поэтому говорю – поступишь в Мединститут – всё у тебя будет! Не поступишь – останешься у разбитого корыта!» Но Аделаида вовсе не из-за шикарных столов любила бывать у тёти Анны, а потому, что её дочка, старше Аделаиды на пять лет, была очень мила с ней. Никогда не обзывала, всегда что-то дарила и очень хорошо играла на пианино. Не как Аделаида, усевшись бетонной стеной, негнущимися пальцами выводила: «Си-ля-соль-фа-ми-ре-до-о-о-о», а очень быстро, с душой, раскачиваясь от удовольствия, доставляемого самой себе. Играл замечательно и её папа, муж тёти Анны. Играл только весёлую музыку и прямо подпрыгивал на стуле. Как-то раз Аделаиде папа сказал, что дядя Вова не знает нот и играет сам просто так. Не то, чтобы папа был удивлён, или восхищён. Отнюдь! Так он принципиально называет мужа тёти Анны не Кижнер, а «Гижнэр». «Тиж» на турецком ненормальный.
– А што?! – говорил папа. – Брэнчает и пригает как нэнармални. Во-о-т!
Мама мило улыбалась. Ей иногда нравилось, как папа шутит.
Ещё у тёти Ани всегда было что стащить. Это было так приятно…
Сперва выбираешь себе вещь. Хоть какую! Хоть большую конфету из вазы в серванте. Хоть карандаш с письменного стола. Можно даже прекрасное перо от попугая в клетке, висевшего всё время вниз головой, как дурак. Вещи эти, конечно, никакой ценности не представляли, но было так щекотно внутри сперва наметить себе цель, потом выжидать мгновенье, чтоб остаться незамеченной, потом, прикусив зубы и удерживая во рту выскакивающее сердце, прятать трофей в карман. Так никто ж карманы обшаривать всё равно не будет! Мы ж в гостях! Дома все эти вещички можно спокойно достать, красиво разложить и любоваться на них сколько хочешь! Дома точно никто не поймёт, где ты их взяла. И вообще, можно их так рассматривать хоть несколько дней кряду, вспоминая, как было в гостях весело, уютно. Значит, мама права, всё-таки дома хорошо!
До чего же должно быть страшно жить у кого-то из родственников, которые вообще чужие?! Точно, хуже смерти! И тёте и дяде явно хочется, чтоб им не мешали, не мотались под ногами, и тем более – они не могут дать чужому ребёнку всё то, что ему необходимо, что могут для него сделать родители! В принципе, родственникам-то должно быть всё равно, что из этого ребёнка вырастет. У них же свои дети есть! Вот папу абсолютно не интересует, какие дети у Яниса, у Йоргоса. Детей Йоргоса папа в лицо не знает. Яниса знает, но «нэнавидит». Каждого человека интересует только то, что принадлежит исключительно ему. Вот если дяди Яниса жена заболеет, да или он сам – почему папа должен переживать? У него своя семья есть!
Папа по этому поводу очень любил рассказывать притчу, как «адын мущина» (один мужчина) приехал к своей родне. В первый день все очень обрадовались. Накрыли столы, стали угощать гостя. На следующий день уже меньше угощали. Ещё через день перестали для него на стол накрывать, только один раз дали «кусочек хлэба».
– Он ужэ всэм надоэл, панимаэш? – улыбаясь, говорил папа.
По сути беседы получалось, что в самом-самом конце родня человеку перестала давать даже хлеб! И это понятно! Потому что к вечеру, по-хорошему, чужой человек в доме уже всем замылил глаз, он начинает действовать хозяевам на нервы, потому что у каждого свои дела, а приход или тем более приезд родственника отвлекает их от чего-то серьёзного и личного. Так сказать, «выбивает из колеи»! «Поо-омнишь рассказ Чехова про Ваньку Жукова? – говорила мама. – Его же отдали к дальним родственникам. Поо-о-омнишь, чем это закончилось? Ванька написал дедушке, что если он его не заберёт, то он умрёт! Вот она – жизнь с роднёй! Это тебе не мама с папой, которые и обуют, и приласкают. Вот умру я – найдутся какие-нибудь родственники, и тебя им отдадут. Или им, или в детдом. Вот тогда ты будешь знать! Поэтому, пока мы живы – цени нас! И Сёмочка, конечно, единственный человек на свете, которому ты нужна. Мы уйдём – останетесь вы вдвоём на целом свете!»
Мама заводилась с полоборота, просто так, для души. В последнее время она могла это делать прямо на улице. Папе, в принципе, на всё было наплевать, но когда он чувствовал, что жена «разнервировывалась», то есть – начинала сопеть громче обычного, у неё бегали глаза, губы сжимались в курью попку, она тяжело переминалась с ноги на ногу, движения её становились порывистыми и почти спазматическими. Именно тогда раздражение перекидывалось и на папу, и причём гораздо быстрее, чем коклюш в детском саду. Папа тоже начинал ёрзать, слух его обострялся до тигриного. Он крутил головой по сторонам, внимательно, с пристрастием высматривая: кто же или что могло нарушить такой хрупкий покой дражайшей «Наны»?!
– Что это за глупость – поселить Кети у родственников? Ага! Нужна она там сто лет! А вдруг ещё «што-та слючится»?! Кетькины родители должны будут родственников убить, потому что папа сказал – родители больше всего на свете любят своих детей, а не родственников, и они – родственники скорее всего «спецално» от зависти за ней плохо смотрели, потому что у них «свая дочка балшая и э-э-э-э… нэ хатели ево, ну!»
Пройдя такие жизненные уроки, Аделаида хорошо усвоила, что человек человеку волк, крокодил и медведь! И только их «дружная, крепкая семья» достойна любви и уважения, как во внешних, так и во внутрисемейных связях. Поэтому в семье все должны друг другу соответствовать. То есть – стоять на высочайшем уровне. Они – мама, папа и Семён – стояли. Мама и папа – само собой стояли, и очень давно. Сёма был талантливым спортсменом, но самое главное – хорошо учился. Одна Аделаида несколько портила картину. Поэтому её надо было всё время «держать в ежовых рукавицах», как любила повторять мама.
– Никто на светэ твой ногта не стоит! (Никто на свете твоего ногтя не стоит!) – любил говорить папа, принося фронтовые сводки со школы. – Кто такой этот быйвол?! Я эго за чэловека не считаю толко пасматри как учица!
– Не «быйвол», а Буйнов! Это фамилия такая. Буй-нов!
– Какая разница?! Разница в то, что у него «пиат», у тебия – «четире»!
– Чего удивляться? – так Аделаида позволяла себе говорить только с папой. – Так он с первого класса хорошо учится! Он же всегда был отличником!
– Ну что! Всэ равно дурак! У тэбя матэматычэская галава, разве ти не понимаэшь?!
«Интересно, – с тоской, доходящей до тошноты, думала Аделаида, – если б к нам приехал папиного брата сын, что бы папа говорил? Он учится уже на первом курсе института. Он – студент. Или, несмотря на то, что он отличник, тоже её „нагта нэ стоит“? Да, папа может его не любить, но ведь надо же рассуждать честно – „не люблю, но он не дурак“! Ведь всё-таки сын старшего брата! Или всё-таки „дурак, не дурак“ – не играет роли, всё равно нечего приезжать». Мама почему-то мгновенно «устаёт», раздражается и нервничает от того, что надо «уделять внимание» ещё и племяннику, наблюдать, кормить, следить, ухаживать.
Да… – иногда задумчиво вглядываясь внутрь себя, с нотками ущемлённого достоинства жаловалась она, – я в вашем доме стала и прачкой, и кухаркой, и уборщицей. Прислуга, одним словом. Не хватало мне ещё кого-то на шею вешать!
Правда, мама никогда и ничего не делала самостоятельно, то есть одна. Она начинала стирать – папа таскал кипящие выварки, крутил в них палкой и выжимал бельё; она начинала убирать – папа лазил под шкафы, стулья, кровати; она начинала готовить – папа чистил картошку, перебирал рис. Мама надевала на нос очки и внимательно смотрела, чтоб папа не халтурил. Шил и вязал тоже папа.
Но родители, видимо, и в этом были правы: значит, если приедет двоюродный брат, им обоим придётся больше стирать, готовить и убирать. Так чего ради? У каждого есть свой дом и свои родители! И, естественно, чужие дети не могут быть хорошими, потому что, во-первых: они неизвестно в какой семье воспитывались, вот даже пусть дядя Янис – папин брат, так ведь у него же есть ещё и жена! Он же не один родил своих детей. А кто его жена? Необразованная, деревенская дура, которая вместо росписи ставит крестик. Да, дядя Янис «нэплахой», как говорит папа, а «жинаа-а?!» Во-вторых – все дети вообще, если и воспитывались общественными организациями типа школы, то всё равно не известно, что «они впитали с молоком матери»?! Мама обожала пользоваться этим выражением: «впитать с молоком матери». Она его произносила то с небывалой нежностью, то агрессивно, то насмешливо, в зависимости от ситуации. «Молоком» называлось то, что позже стало зваться «генофондом». Мама хотела сказать: может у них дед шизофреник, или бабушка с гемофилией?! То, что гемофилией женщина не может болеть, мама не желала запомнить. В её голосе было столько омерзения именно к «женщине», которая «передаёт гемофилию», как будто это не несвёртываемостъ крови, а цветущий сифилис.
В Городе, в принципе, никто к чужим детям слабости не питал. Даже родные отцы старались как можно меньше обращать на них внимания, никогда не хвалить и не ласкать, особенно на людях. А то вполне можно было прослыть «слюнтяем» и «бабой». Они, конечно, гордились наличием в семье «продолжателей рода», но исключительно в рамках поголовья, часто даже не ведая, какой класс посещает его персональный отрок. Любой взрослый по доброте душевной, так сказать, в воспитательных целях вполне мог влепить чужому ребёнку оплеуху, обругать, но не матерно! Матерно считалось величайшим позором, ибо если принять дословно, то реально получается, что кто-то «имел интимную связь с матерью младенца»! А кто такая мать сего младенца? Законная супружница сего отца! Стало быть, эту супружницу кто-то имел! Значит – она испорченная?! Воо-о-от! Это уже позор и для мужа и для всей семьи, от которого не отмыться вовек, то есть – смертельная обида. Поэтому побить соседского ребёнка для его же блага можно. Хорошие родители за это ещё и «спасибо» скажут! Дескать, спасибо, что вы не прошли мимо и сделали моему ребёнку замечание, когда он был неправ и вёл себя нехорошо. Значит, он вам не безразличен. Но «маму заругать»! Хотя слова об интимной связи очень даже употреблялись, когда кто-то давал честное слово. То есть, он не говорит: «Клянусь честью!» или «Даю слово!» Он говорил просто и понятно: «Если я совру – я свою маму е**л!» И все в Городе понимали, что человек этот честный и порядочный и говорит правду. На английском это звучит как «мазафака».
Раз уж все родители любят исключительно своих детей, то Аделаида, пытаясь понять, почему если папа «тока» (только) их любит, то почему всегда и во всём она виновата: «тивинавата!» (ты виновата!). Почему папа никогда не брал её сторону?! Ведь не бывает, чтоб все всегда были правы, а она – никогда? Папа на такие «кисли» (кислые) вопросы не отвечал, тем не менее – она всё же вытянула его на разговор. Двухсекундный, но очень ёмкий:
– Неужели я такая плохая, что всё делаю не так и постоянно неправа? Этого же не может быть! Все люди то правы, то неправы! Тебя спросить – не права всегда я одна!
– Нэт, канэшна, инагда права! Редка бивает.
– Тогда почему ты никогда, ни разу в жизни меня не защитил?!
– Ты развэ не знаэш, кагда син Иосифа Виссаронича Сталина папал в плен и немци хатэли эво паменят на фердмаршала Паулюса, что Сталин нэмцам сказал? Што, знаэш?! Он сказал: «Я салдата на гэнэрала нэ менаю»! Он эво што, нэ любил?!
Нормально… Всё понятно. Ей объяснили на хорошем примере. Кратко и доходчиво. Как можно хорошо относиться к племянникам, или совсем чужим детям, если своих «на гэнэралав нэ менают»?!
И опять, опять, опять несостыковкаа-а-а! Кто пишет эти проклятые книги, в которых всё наоборот, в которых всё с ног на голову?! Если они врут, зачем тогда их вообще читать?! Кто прав? Кто неправ? Зачем русские подсовывают нам свои провокационные «произведения»?! От них только мучаешься, тратишь огромные силы, чтобы что-то понять, в чём-то разобраться. Ведь хочется поменьше делать в жизни ошибок, но надо хотя бы знать, что хорошо и что плохо, как у русского Маяковского!
Вот что это?! «У меня сохранился снимок обоих мальчиков, сидящих на парапете террасы. Гвидо (сын знакомых) сидит лицом к камере, но взгляд его устремлён чуть вбок и вниз, руки сложены на коленях, выражение лица и вся поза исполнены задумчивости и сосредоточенной серьёзности. Гвидо как раз пребывает в том отвлечённом состоянии, в какое он погружался даже в разгаре смеха и игры, – совершенно неожиданно, целиком, как будто вдруг решил уйти и оставил тут безмолвную прекрасную оболочку дожидаться, как пустой дом его возвращения. А рядом маленький Робин (сын автора) смотрит на него снизу, отвернув от камеры голову, но по линии щеки видно, что он смеётся; одна ручонка поднята вверх, другая держит Гвидо за рукав, как будто он тянет его, уговаривая пойти поиграть. Ножки, свисающие с парапета, проворный аппарат схватил в миг нетерпеливого рывка – сейчас он соскользнёт вниз и побежит в сад играть в прятки».
Или очень глупо, или всё это просто придуманное враньё, что скорее всего!
Значит, фотографировавший навёл резкость не на своего сына, смотрящего снизу вверх, как будто он «второй сорт», а на чужого мальчика. В центре снимка этот самый Гвидо – сын их знакомых, который мало того, что не играет с ребёнком, а ещё заставляет его просить поиграть, типа «он задумался». О чём это, интересно, может задумываться соседский сын?! Папа ни за что бы не стал так фотографировать, чтоб лицо Сёмочки было не видно, а видна была только «линия щеки»! Что это ещё за «линия щеки»?! Когда папа их фотографировал, то они оба с Сёмой должны были смотреть именно в объектив и «улибаца» (улыбаться). Если с чужими детьми, то они, как правило, вообще не попадали в кадр. «Он оставил тут прекрасную безмолвную оболочку»! У кого «прекрасная»?! У Кощейкиного брата?! Или у Феди?! А может, у Кости?! До чего смешно, аж противно! Зачем так людям врать?! Вон Тарас Бульба убил своего сына Андрия за то, что тот вроде как предал свой народ и женился на вражеской княжне. Так ведь это же дурацкая сказка! И у Горького его произведения раннего периода потому и названы «романтическими», то есть дурацкими, написанными в молодости, когда мозгов нет! Поэтому это тоже всё враньё и выдумка! Какая мать «залезет» в стан врага и тем более убьёт своего родного сына только за то, что он перешёл на чужую сторону?!
– Теперь ты понимаешь, что романтика – это глупости!
– Так ведь Горький – буревестник революции? – недоумевала Аделаида. – Как он может быть дураком?
– Ни-э-э-т! – разочарованно тянула мама. – Он сперва был романтиком, потом многое понял, исправился и стал буревестником, поняла? Он изменился!
Ну, ладно, чужих любить, конечно, не за что, свои – частная собственность, со всеми потрохами… И всё-таки эту любовь ни в коем случае нельзя показывать! Нельзя, чтобы кто-нибудь о ней догадался и рассказал другим, что «Василий почти готов поменять солдата, но только в лице Сёмочки, на генерала!» Вот это – позорище! Это значит – Василий – слабак, вовсе не мужчина, а подкаблучник! Хотя, возможно, желание папы и мамы, чтоб она была «кристалличэской дэвучкой» вызвано вовсе не любовью к ней, а элементарным желанием «быть на высоте», выглядеть «недосягаемыми»? Тут если ещё племянники приедут, которые скорее всего вообще невменяемые, они же всю картину испортят. Будут отвлекать Аделаиду и вообще – маме не нужно их «влияние». Не простое, не хорошее! Как мама говорит? «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!» А вот она, Аделаида, конечно, отдала бы очень многое, чтоб папин брат Янис пожил у них хоть несколько дней. Или его взрослые красивые сыновья. Как бы она, надув щёки, ходила с ними гулять по улице! И все бы на них смотрели с интересом и завистью. И никто, ни одна скотина не смогла бы обернуться на неё и засмеяться вслед! Это её братья!
После отъезда Кети осталась одна Кощейка. Аделаида продолжала любить Кощейку, единственную свою подругу детства, но чем дальше, тем больше расходились их дорожечки. Кощейку, как уже достигшую половой зрелости, стали готовить к замужеству. Она даже сама не ведала – будет ли заканчивать десятилетку, или родители примут сватов после восьмого класса. Аделаида же знала, что именно после восьмого класса её и отправят к «репетиторам». Кощейку замуж, а её на подготовку в институт. «Значит, – говорила мама, – между вами не может быть ничего общего!» Под элитным словом «репетитор» камуфлировались всё те же школьные учителя, которые набирали учеников на дом, создавая рабочие группы, и занимались с ними дополнительно во внеурочное время за определённую плату. На самом деле часто практиковать вне работы было противозаконно. Поэтому, начиная урок, накрепко запирали двери; заслышав незнакомые голоса, затаивали дыхание; в свою очередь ученики в школе на вопрос преподавателей «занимаются ли они дополнительно по тем предметам, которые будут сдавать в вуз?» должны были отвечать:
– Да. Я занимаюсь с тётей!
И все понимали, что шифруется под домашним словом «тётя».
На самом же деле это было очень даже мило и аристократично – тайно посещать частные уроки, например, по химии, по биологии или физике. Это было престижно – значит, все понимали: чадо потенциальный абитуриент Мединститута! Отрок или отрочица очень гордились собой и навесом тайны, окутавшей их. Они чувствовали себя посвящёнными и даже выработали специальный язык с кодовыми названиями, который постороннему было не понять. Весь Город знал, чей сын или дочь, где и по какому предмету занимается, и весь Город называл это «пошла к тёте».
Кощейка в свою очередь перестала носить платья без рукава и изменила свой искристый, весёлый смех на кудахтающее хихиканье, как и положено, в ладошку.
У Аделаиды в жизни, по большому счёту, ничего не изменилось. Проблемы, связанные с учёбой, стали вроде мелких доз мышьяка, которые с детства принимали венценосные особы, чтоб организм привык к этому веществу и при попытке отравления он бы на них не подействовал. Всё было по-старому: «чёрные вторники», папин рапорт генералиссимусу в лице мамы. Обстановка в течение учебного года, натурально, была военизированной, и выписки оценок напоминали сводки с фронта.
– Видыш! Видыш што ти апят надэлала?! Извинс перэд мамом сечасже! Какое палажениэ в школе! Кода ти исправиш палажэние?! Извинис сечас же перэд мамом, тэбэ гавару! Мама хочит чтоб ты был блестащая, всю дюшу тебе даёт!
Мама в свою очередь продолжала сперва бить Аделаиде морду, потом громко стенать, что её-таки добили, что она расшибается в лепёшку, и никто это не видит, что она умирает, что ей не хватает воздуха: «дыхания нету-у-у-у!»; потом она кричала, что утопится, и что в её смерти будут винить Аделаиду и плевать ей вслед, желать ей, чтоб она сдохла! Высказавшись по полной, мама впадала в сумеречное состояние, бросалась на кровать, или заваливалась прямо на пол, пускала пузыри из слюны, закрывала глаза, «теряла сознание» и делала губами: «Бу-бу-бу…»; потом приезжала вызванная отцом «скорая», делала маме успокоительный укол и уезжала. За столько лет все водители скорой хорошо выучили их адрес, и карета подавалась без опозданий в течение нескольких минут. Заслышав в трубке папин голос, все уже знали, куда ехать, и адрес можно было и не говорить. Потом, когда мама «приходила в себя», то есть – открывала глаза и чистым взглядом только что вернувшегося с того света великомученицы обводила квартиру, надо было бесшумно войти в комнату, где она возлежала на постелях, молча, с убитым выражением лица сесть возле неё. Она медленно переводила взгляд с одного предмета на другой, подолгу задерживалась на каждом, как бы давая понять, что она не узнаёт ни квартиру, ни домочадцев, что она изучает всё, как наивный ребёнок – умиротворённо и по-детски доверчиво. Потом, как бы невзначай взгляд её цеплялся за Аделаиду; мама с гримасой боли устало прикрывала глаза, и тихий стон срывался со скорбно поджатых губ… Дальше по годами утверждённому сценарию нужно было тоже вздохнуть, ещё немного помолчать как бы в мучительном раскаянии, не рискуя приоткрыть рот, и, осторожно поправляя уголочек маминого одеяла, медленно и печально начинать извиняться…
Зато в остальном, не считая оценок, школа была спасительным архипелагом, где можно проявить свои прикладные способности и вдоволь наобщаться с друзьями. И потом, была куча кружков, факультативов, всяких дополнительных занятий. Конечно, почти ничего из них Аделаида не могла посещать, потому что мама считала – факультативы для «тупых» и «плохих учеников», чтоб они «подтянулись на несчастную «троечку», а Аделаида – выше среднего, поэтому, если что-то не знает – должна сама дополнительно заниматься дома. Или можно снова позвонить Береговой, чтоб она ей объяснила по телефону. Зато Аделаида пришла в неописуемый восторг, когда наконец её призвали ходить на ШБК – школу будущего комсомольца. Она три раза в неделю стала на час задерживаться после уроков. Домой Аделаида возвращалась с каким-то новым, совершенно неведомым до этого чувством безнаказанности и своей правоты. Она знала, что мама сейчас мечется по квартире совершенно взбешённая, растворившаяся в единственном желании дождаться Аделаиды и, сдерживаясь из последних сил, ровным тоном спросить:
– И где ты была? У меня внутри всё клокочет! Вот так вот! – и мама показывает руками, как именно её кишки внутри «клокочат».
На что Аделаида, выкатив честные глаза и ликуя в душе, ответит:
– Школа будущего комсомольца.
– Ты что, не могла предупредить, что задержишься?! – мама пока не сдаётся.
– Извини, но мне надо учить «Устав». Я не могу терять время, потому что не успею. Я прямо сейчас начну учить наизусть «Устав», правда?
– Бессилие! Что может быть страшнее его?! Ещё более полное бессилие!
Мама бледнеет и уходит на кухню, откуда долго доносился грохот складываемой посуды и шум воды. Она ничего не может сделать! Потому что Аделаида учит «Устав» и готовится стать комсомолкой! Мама никогда не посмеет сказать, что уроки главнее «Устава»! Теперь мама будет ждать папу, чтоб громко выяснить какие-нибудь старые отношения с ним.
Так было каждый понедельник, среду и пятницу. И каждый раз мама в блаженном ожидании с брезгливо-презрительным выражением лица медленно, с расстановкой произносила:
– «Ще-бе-ка…» что такой?
И каждый раз Аделаида, уверенная в своей неуязвимости и правоте, отвечала:
– Школа Будущего Комсомольца!
«Против линии Партии и Комсомола не попрёшь! Ты не сможешь мне запретить ходить на ШБК! Комсомол – это выше всего, это защита, это оружие, в конце концов, даже помощнее чем тот ядерный взрыв в Пятой школе на пожарном стенде с треугольным ведром! Так что, мамочка, умойся!»
Она сидела и часами читала нужные, патриотические книги. Она знала, что, в принципе, ей всё спишут, если даже она получит «четвёрку», потому что «не смогла достаточно хорошо подготовиться», так как наизусть учила «Комсомольский Устав»! Она возлюбила «Устав» даже больше, чем датского сказочника Андерсена, который обещал, что скоро она превратится в Прекрасного Лебедя!.. Она наслаждалась «Комсомольским Уставом», как её ровесницы романами о любви, каждый абзац заучивала, как самое красивое, самое проникновенное стихотворение:
Я – Аделаида Лазариди – вступая в ряды Всесоюзной Комсомольской организации, перед лицом своих товарищей торжественно клянусь…
Ах! Аж мороз по коже!
Аделаиде очень нравилась и сама «общественная» жизнь. Когда она была пионеркой, то мечтала, чтоб её хоть разок выбрали Председателем Совета отряда. О месте Председателя Совета дружины она и не мечтала. Выбирали всегда совершенно незаметных и блёклых, ничем не выделяющихся учеников. Никто из них даже не был «отличником»! Сколько она не анализировала, сколько потом не перебирала в голове явные достоинства и недостатки новоиспечённых «председателей», так никогда и не поняла, по какому принципу именно «он, или она, а не я»?! Её же почему-то с завидным постоянством из года в год выбирали то в редколлегию, то редактором школьной газеты. Это, конечно, была замечательная должность. Общественная газета это тебе не тентель-вентель! Назначенные общественностью художники находились под командованием редактора, то есть Аделаиды, но они разбегались после школы, как тараканы, потому что у них и вне школы была куча дел! Был прекрасный парк, который без них бы, конечно, засох, Река с рыбой и соревнованиями по прыжкам с моста, да мало ли дел у художников?! Как только звенел звонок с последнего урока, совершенно не представлялось возможным их снова собрать и упросить нарисовать большими красивыми буквами хоть заголовок газеты. Зато Аделаида никуда после школы не спешила. Рисовала, писала статьи и подписывала их именами своих одноклассников. Она заменяла одна всю редколлегию. Она обожала шуршание, с которым разворачивался лист ватмана, и кисловатый запах гуаши. Она выучилась делать заглавия широкими плакатными перьями, вырезать огромные трафареты и писать зубной пастой лозунги на красных полотнищах – транспарантах. Она стала задерживаться после школы. Несколько раз мама звонила в учительскую и просила кого-нибудь из учителей, у которых «окно», то есть нет урока, подняться и посмотреть в «Пионерской комнате», чем её дочь занимается. Несколько раз присылала после работы папу. Он поднимался на второй этаж в «Пионерскую комнату», садился, не снимая плаща, рядом на стул и сперва молча наблюдал за тем, как Аделаида выводит «Слава КПСС». Потом рассеянно оглядывал стены с барабанами, горнами, «Переходящими вымпелами» за звание «Лучшего звена» и красными знамёнами. Через минут пятнадцать полнейшей тишины, в которой улавливался только скрип плакатного пёрышка, тоскливо, с большой осторожно интересовался:
– Эшо долго надо?
– Не знаю! Как получится. – Она от удовольствия аж высовывала кончик языка.
– Э-э-э… А уроки успеэш дэлат?
Аделаида с вызовом смотрела в лицо папы:
– Через несколько дней годовщина Великой Октябрьской Социалистической революции! Стенгазета пока не готова. Что, по-твоему, важнее – уроки, или сдать газету в срок?!
– Э-э… Пачэму адна? Что памоч никто нэ можэт? Тэбэ дамой тоже нада! Нэ кушала!
– Так Лилия Шалвовна пошла кого-то звать. Придёт, тогда посмотрим.
Папа со вздохом поводил плечами и оставался на стуле ждать, пока Лилия Шалвовна «кого-нибудь приведёт». Так и сидел он на стуле в «Пионерской комнате», пока у Аделаиды не затекали ноги, и она действительно не начала умирать с голоду. Папа явно готов был лопнуть от злости за то, что его дочь не дома и не «пишит матэматику, нэ занимаэца», а ему самому приходится здесь сидеть и дожидаться, пока это всё закончится. Но, самое ужасное было то, что он при всём желании не мог брезгливо сказать: «Пэрэстан это виазат!»
Ставить под сомнение необходимость выпуска нового номера стенгазеты к годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции, как любил говорить сам папа, «ужэ плёхо пахнэт!» Посему он, не вставая, сидел на стуле, вместе с Аделаидой, дожидаясь прихода Лилии Шалвовны, ведущей за собой случайно пойманного художника, клятвенно пообещав ему, что если он не пойдёт сейчас же с ней в Пионерскую комнату, то «удовлетворительного поведения» ему в четверти-то не видать!
Обожала Аделаида и «Коммунистические субботники», это когда отменяли уроки, и они всей школой мыли стёкла, красили парты, убирали двор, чинили забор. Конечно, было ужасно жаль, что делались именно «субботники», а не «понедельники», потому что в субботу всегда были лёгкие уроки. Субботники были для неё настоящим праздником! Иногда даже в школьном радиоузле включали музыку, и она со страшным шипением и помехами разносилась по двору, подбадривая лентяев, демонстративно играющих на открытой площадке в баскетбол вместо прополки школьного огорода. Вот тогда под «Взвейтесь кострами, синие ночи!» работать становилось особенно весело!
А ни с чем не сравнимый «локоть товарища» по сбору макулатуры?! Они с «товарищем» ходили по знакомым и незнакомым, можно было звонить в любые двери и разговаривать со всеми, не стесняясь, что о них плохо подумают. Им открывали чужие люди, и тётьки, и дядьки, и они с гордостью просили ненужные, старые журналы и газеты, потому что «между классами соревнование», кто больше принесёт бумаги. Они тащили эти тяжеленные кипы, поминутно останавливаясь, чтоб передохнуть, болтая и смеясь всю дорогу. И на них на улице оборачивались, и Аделаида гордо и с вызовом смотрела на любопытных. Некоторые дети, чтоб добавить килограммов своему классу, выносили из дома целые библиотеки, пока их родители были на работе. Всю бумагу со всех классов взвешивали, сваливали кучей в школьном дворе, потом приезжал грузовик и всё это увозил. На следующий день на «линейке» Лилия Шалвовна объявляла результаты соревнования и при всей школе поздравляла победителей.
Макулатуру собирали исключительно русские школы. Макулатура не смогла бы заставить родителей из национальных школ позволить своей дочери таскаться как неприкаянной по улицам и звонить в чужие двери. Аделаида это знала точно, потому что Кощейка очень удивилась её желанию забрать у них все старые газеты. Она подумала, что бывшая подруга шутит, но даже когда Аделаида забрала весь этот тюк, никак не могда понять – зачем в русской школе национальные газеты?!
Вот и пусть сидят по домам, как крысы! Всё равно их наша Советская власть вытащит оттуда! Всё равно наша Партия, наше Советское государство признает только тех людей, для которых общая польза выше личной выгоды. Всё равно ощущение «я» перейдёт в ощущение «мы», каждый поймёт и почувствует верность долгу и ответственность перед обществом. Как там писал Багрицкий? «О себе не думай, думай о друзьях!» И женщины и девочки тоже не будут принадлежать папе, старшим братья, дядьям и мамам, как у них в Городе, они станут принадлежать нашему Советскому государству как к высшей и самой мощной форме личности! Что там мама говорит? Люди, окружающие меня – источник опасности? «При каждой неудаче давать умейте сдачи, иначе вам удачи не видать!» Ха-ха-ха! И что мама скажет про линию Партии? Про то, что у нас у всех единое сознание, едная воля! Она скажет: «люди не достойны уважения и любви»?! Скажет, что моего «ногтя никто не стоит»?!
Мы создадим человека будущего – вот на таких массовых мероприятиях, собраниях, торжествах, шествиях преображается сама сущность человека, он покоряется и дисциплинируется. Наше Советское государство захватит его полностью, будет контролировать его дух, волю, сердце, разум и формировать в его сознании высокие стремления! Как там написано в газетах? «Первая обязанность каждого гражданина государства – трудиться духовно и физически ради общего блага! Ведомые и вожди должны совместно трудиться для выполнения производственных задач на благо народа и государства». Как красиво! Аж плакать хочется! А что говорит мама: «Ты должна быть лучше всех!» Да, я буду лучше всех, вот похудею и буду, потому что я буду человеком будущего, отдающим всю жизнь на благо государства! И все должны так жить! И в их Городе и мужчины и женщины тоже… А то, понимаешь ли… что они все делают? Даже не знают, что такое макулатура!
Собирали и металлолом. Ржавый рельс тащить было не в пример труднее, чем связки книг, но ведь тащили же! И радовались пыли, грязи и порванной одежде. Потому, что все знали, если у туфли отлетела подошва во время сбора металлолома, тебя не имеют права дома ругать, потому что ты выполнял ответственное
Комсомольское задание. Чувство полнейшей свободы, вседозволенности, безнаказанности, внимание к их персоне лично пьянило всех участников. Аделаида с товарищами считали себя ни дать, ни взять именинниками, полноправными хозяевами этой Земли. Это были те редкие дни, когда они себя ощущали сильными, значимыми и наравне со взрослыми…
Только одна проблема в эти дни мешала Аделаиде быть бесконечно счастливой. Надо было вечно думать, что надеть. Во двор, в школу и даже в театр можно было как-то приноровиться. Но в чём именно собирать металлолом, она не знала. Вообще у неё была ещё одна мечта: ещё она мечтала об одежде, про которую не надо ни думать, ни выбирать, что лезет и что не лезет, ни гладить, просто открыть гардероб, вытащить оттуда вещь и натянуть на себя! Просто взять и просто надеть! Задача на данный момент практически неразрешимая. Потому что официально существовали только школьная форма и «дворовая одежда». «Дворовая» была очень удобная, но совсем некрасивая. Зашитая, заштопанная, без нескольких пуговиц. В ней Аделаида была копия Махновец, который только что вынес награбленные трофеи из хаты, где они хранились в старом деревянном сундуке с железными застёжками. Ничего! Вот когда ей будет семнадцать лет, это произойдёт. Она будет, танцевать и кружиться на глазах всего зала. Она будет в узких брючках и приталенной кофте. Можно даже с вышивкой по воротнику. Или с аппликацией. Это будет чуть позже, уже мало осталось ждать, а пока, чтоб выйти через двор даже в гастроном, надо что-то из одежды почистить, погладить и всё равно выглядеть как дурак в «элегантном» платье, сшитом у портнихи, с заказными пуговицами, сделанными из той же ткани в Доме Быта. Стоять в этом платье в рыхлой очереди за хлебом, и стоять боком, потому что сзади пристраиваются разные уродливые дядьки. Они трутся об тебя чем-то, а когда поворачиваешься, то очень внимательно смотрят куда-то вдаль, делая вид, что напряжённо рассматривают прохожих на другой стороне улицы. Как сходишь за хлебом – надо снова переодеться, потому что мама говорит, что «без старого у тебя никогда не будет и нового!» То есть – в чём ходят по улице, дома не носят. А чтоб было и удобно, и не жарко, и не давило, и не мялось и не «жалко» – такое Аделаида себе даже представить не могла! Поэтому поход за хлебом, в принципе, приравнивался к походу в театр, а поход в театр – к военным действиям. Хорошо было только в школьной форме. Однако в школьной форме на общественные мероприятия не пойдёшь. Некоторые одноклассники ходили, но это те, которые были «плохими учениками» и из «таких» семей.
Металлолом надо собирать в штанах, потому что надо нагибаться и присаживаться, а когда нагибаешься, всё видно. Никаких штанов, кроме спортивных, у неё не было. Она и на физкультуру до шестого класса носила спортивные штаны прямо под платье. В шестом классе пришла Линоида и заставила всех не только снять школьные платья, из-под которых торчали синие спортивные штаны, но и надеть мужские трусы и майки. Когда в каком-то классе проходил урок физкультуры во дворе, за решёткой, отделяющей школьный двор от улицы, собиралась толпа зевак в кепках и папиросами в углах рта. Они стояли и рассматривали девочек не менее внимательно, чем совершенно развратное кино «Фантомас». На субботник по сбору металлолома многие девчонки надевали старые штаны своих братьев. На Аделаиду Сёмкины поднимались только до колен. В обтягивающих спортивных не придёшь. Школьное платье пачкать нельзя, а своих ни старых, ни новых штанов, чтоб спокойно собрать металлолом, не было. Зато Ирка, у которой три рубля уже выросли до пяти, обещала прийти в «бриджах».
– А я приду в бриджах! – вызывающе выступала она на весь класс. – Вот возьму и приду! Вот увидите!
Что такое эти самые загадочные «бриджи», Аделаида не знала. Помнила что-то из журнала «Бурда», но живьём не видела. Раз уж Ирка столько раз грозилась и всё никак не приходила, значит, что-то неприличное? Бриджи Аделаида представляла себе каким-то верхом развязности, чем-то вроде «дэкольтэ», только ниже пояса. Наконец настал день, когда Ирка появилась в тех самых обещанных «бриджах». У Аделаиды захватило дух!
Да, они надевались на задницу и были декольтированы, но не сверху, как ожидала Аделаида, а снизу. Ярко-морковного цвета потрясающие штаны, у которых ниже колен вообще ничего не было! Да ещё и с маленькими разрезиками по бокам, в которых видна Иркина ровная кожа, покрытая светлым пушком! Все поняли, почему Ирка столько обещала в них прийти и не приходила: страшно вульгарно, полноги видно, но… но до ужаса красиво! Ирка старательно делала вид, что ничего не происходит, и, перебирая своими длиннющими ногами, так и ходила по школьному двору, светясь оранжевой попой и белыми кедами. И от неё невозможно было оторвать глаз! Такое Аделаида видела только в кино, или когда ездила отдыхать на море. Но чтоб вот так запросто, надеть короткие штаны и майку и от дома до школы по улице прийти на субботник?! Ирку никто не дразнил и не показывал на неё пальцем, хотя на весь Город навряд ли бы нашлись хоть ещё одни штаны такого цвета! На неё смотрели и прохожие за школьной оградой, переходили на другую сторону, когда она тащила по улице железяку, машины притормаживали, и водители провожали её взглядом. Это был вызов всему обществу.
В Городе люди знали себе цену. Они свято чтили законы и обычаи. Их кровно оскорбляло всё, что не входило в привычный жизненный уклад. Например, провожали взглядами и репликами Аделаиду потому, что она была непривычной взгляду, и всех, на ком было надето что-либо «неправильное». Например: девушка в юбке до колен, а не до земли; девушка в ярком платье, а не в сером или чёрном. Вид русской командировочной в брюках вообще являлся провокацией и приравнивался к хождению без кожи. Если б эту командировочную затащили в кусты прямо в центре города, около площади Ленина, то считалось бы, что это она «своим видом спровоцировала бедного человека». Для мужчин были другие «обычаи». Мужчина обязан был передвигаться или пешком, или на машине. Если на велосипеде, то вполне мог получить камнем в лоб. Сзади велосипеда бежала толпа мальчишек и пыталась его догнать, чтоб в колёса воткнуть палку, или железку, или просто схватить за багажник, чтоб резко велосипед остановить. Если не получалось, они пробегали между домами по дворам и выскакивали наперерез, чтоб ещё раз попытать счастья – сбить велосипедиста. Все знали, что «наши мужчины» на велосипед не сядут. Значит – или приезжий, или «дурак». Так что ж им за дурака будет?!