Глава 1. Там, где ветер
Это был один из тех дней, которые хочется сохранить на память. Тиффани Болен стояла высоко на склоне холма над Родной фермой, и ей казалось, будто отсюда виден весь мир, до самого края. Воздух был холоден и прозрачен, как хрусталь, и резкий ветер кружил осенние листья возле ясеней, сбрасывавших старую листву, чтобы подготовиться к новой весне.
Тиффани всегда было интересно, отчего в этом месте растут деревья. Её бабушка, которую все звали матушка Болен, рассказывала, что в стародавние времена тут проходила дорога, а внизу были болота. Потому-то, говорила бабушка, люди тогда и устраивали себе жилища высоко на холмах, подальше от болот и от скотокрадов.
Возможно, эти древние люди увидели поставленные в круг огромные камни и решили поселиться рядом, потому что возле камней им было спокойнее. А может быть, они сами и поставили эти камни. Никто не знал, откуда камни взялись. И хотя все говорили, что это глупости, люди чувствовали – лучше лишний раз к каменным кругам не ходить. Просто на всякий случай. В конце концов, даже если в круге и скрывается какая-нибудь древняя тайна или сокровища, что с того толку пастуху? И пусть многие камни обрушились, кто знает – может, тот, кто под ними похоронен, не хочет, чтобы его выкапывали? Если человек мёртвый, это ещё не значит, что он не может крепко рассердиться.
Но Тиффани однажды прошла между этих камней, сложенных в форме двери, и попала в Волшебную страну, которая оказалась совсем не такой, как её описывали «Валшепные сказки для хароших детишек»[1]. Тиффани знала: камни и впрямь таят опасность.
Сегодня у неё возникло ощущение, что ей непременно надо подняться к камням. Как всякая благоразумная ведьма, она носила крепкие башмаки, не признающие никаких преград, – добротные башмаки, прямо воплощение благоразумия. Но они не мешали Тиффани чувствовать под ногами её землю, слышать, что земля говорит ей. Это ощущалось как своего рода щекотка в подошвах. Сегодня щекотка возникла будто исподтишка и настойчиво потребовала внимания, позвала вверх, на холм, и Тиффани ощутила этот зов, хотя в этот момент руки её были по локоть в страдающей коликами овце. Тиффани не знала, зачем ей идти к камням, но ведьма всегда прислушивается к тому, что может оказаться таинственным зовом. Кроме того, круги ведь служили оборонительным рубежом. Они защищали её землю от того, что могло прийти с той стороны.
Так что Тиффани не откладывая отправилась наверх. Когда она тронулась в путь, на сердце у неё было немного тревожно. Но тут, наверху, откуда открывался вид на все Меловые холмы до самого края, вдруг оказалось, что всё хорошо. Здесь всегда было хорошо. Даже теперь.
Или не всё? Тиффани с удивлением обнаружила, что не одну её сегодня потянуло подняться сюда. Она покружилась на месте, вдыхая кристально-чистый холодный воздух, прислушиваясь к голосу ветра, а сухие листья танцевали у её ног, и заметила, как поблизости мелькнула знакомая рыжая шевелюра и синяя от татуировок кожа. И когда игривая стайка листьев облепила рогатый шлем, сделанный из кроличьего черепа, из-под шлема раздалось приглушённое «Раскудрыть!».
– Эт’ меня кельда сюдыть заслала, позырить за каменюками, – сказал Явор Заядло.
Он озирал окрестности, стоя на скальном выступе, с таким видом, словно ожидал увидеть вражескую армию, которая могла появиться откуда угодно. Особенно из круга камней.
– И ежли эти чувырлы сызнова к нам сунутся, мы уж их встретим, – добавил он с надеждой. – Мы им показнём истинно фиглёвое гостьеприимство!
Он выпрямился во весь свой шестидюймовый синеватый рост и погрозил мечом невидимому врагу.
Выглядело это, в который раз подумала Тиффани, по-настоящему устрашающе.
– Те, кто когда-то угонял здесь скот, уже давно мертвы, – сказала она, не успев прикусить язык.
А Задним Умом запоздало сообразила: «Надо было слушать внимательно. Если Джинни, жена Явора Заядло и кельда местного клана Фиглей, почувствовала, что тут что-то назревает, значит, беда уже в пути».
– Мертвы? И чё, мы вот тож мёртвые, – пожал плечами Явор[2].
– Увы, – вздохнула Тиффани. – В те стародавние времена люди просто умирали и не возвращались обратно, как вы.
– Они б возвернулись, ежли б у них был наш брос, – сказал Явор Заядло.
– А что это? – спросила Тиффани.
– Ну, оно навроде каши. Берёшь овёс и всяко-тако и, мож, мал-мал капелюху бренди или особой бураньей притирки твоей бабки.
Тиффани засмеялась, но тревога её не отпускала. «Надо поговорить с Джинни, – поняла она. – И кельда, и мои башмаки почувствовали одно и то же. Это неспроста».
Вместе они дошли до большого, поросшего травой кургана, под которым скрывалось хитроумно устроенное обиталище Фиглей. Пробравшись сквозь колючие кусты к главному входу, они застали там Джинни. Она сидела неподалёку от норы и ела бутерброд.
Бутерброд с бараниной, отметила Тиффани, ощутив лишь крохотный укол раздражения. На самом деле Фигли имели право порой забить старую овцу. Это была плата за то, что они оберегали ягнят, которые вечно норовят сделать то, что ягнята умеют лучше всего – потеряться и погибнуть. На Меловых холмах потерявшиеся ягнята возвращались в стадо с удивительной быстротой, даже не перебирая ногами (ведь под каждой из ног скрывалось по Фиглю) и порой задом наперёд. А ещё Фигли очень любили гонять от ягнят воронов. Фиглей вообще хлебом не корми – дай подраться.
Кельда должна хорошо питаться, ведь она единственная женщина в клане Нак-мак-Фиглей, и сыновей ей приходится рожать пачками[3] – не считая одной-единственной дочери, конечно. Каждый раз, когда Тиффани видела Джинни, она замечала, что кельда становится чуть шире и круглее. Кельде требовались обширные бедра, чтобы справиться с её нелёгкой задачей, и сейчас Джинни старательно добавляла им обширности, поедая чуть ли не целую баранью ногу, уложенную между двумя ломтями хлеба, – непростое дело для существа всего шести дюймов роста. Чем старше и мудрее становилась кельда Джинни, тем меньше к тому месту, где на ней держался килт, подходило слово «талия». Теперь это был скорее экватор.
Юные Фигли пасли улиток и дрались. Словно мячики, они с разбегу отскакивали друг от друга, от склонов холма и порой даже от собственной пятки, когда умудрялись заехать себе в лоб. Тиффани внушала им священный ужас – для них она была чем-то вроде кельды. Завидев её, молодёжь прекратила драться и взволнованно уставилась на Тиффани.
– Ну кыкс, ребя, стройсь! Показните нашеей карге, чему вы научились! – скомандовала Джинни с материнской гордостью, слизнув с губ потёки бараньего жира.
«О нет, – испугалась Тиффани. – Что ещё они собираются показать? Надеюсь, это не связано с улитками…»
Но Джинни сказала:
– А ну, расказните карге нашую Абвуку! Ты первый, Чуть-малей-чем-мал-Джок Джок!
Крайний в шеренге юный Фигль почесал спог, вытряхнув оттуда небольшого жука. Тиффани давно заметила, что споги Фиглей, похоже, чешутся непрестанно. Должно быть, потому, что некоторая часть их содержимого бывает ещё жива.
Чуть-малей-чем-мал-Джок Джок нервно сглотнул.
– А – эт’ аружие! – выкрикнул он. И хвастливо добавил: – Чтоб балду снесть, знатца.
– Б – эт’ башмакс! – рявкнул следующий Фигль, пытаясь отряхнуть с килта какую-то липкую пакость – должно быть, улиточью слизь. – Чтоб балду напинать!
– В – эт’ вертел! Мы тыкс мечи зовём. И… вот я ща как дам те люлей, бушь знать, как мя вертелом тычить! – И третий Фигль набросился с кулаками на своего соседа.
Сцепившись, юные Фигли укатились в заросли колючих кустов, обронив что-то жетоватое, узкое, круто изогнутое. Явор Заядло проворно подобрал упавшее и попытался спрятать за спину.
Тиффани прищурилась. Предмет подозрительно напоминал… Да это же обрезок ногтя! С большого пальца ноги, судя по всему.
Явор шаркнул ножкой:
– Ну дыкс ты ж стригёшь эти загогули с ногов всяких пожиловых господарей почёмздря, а загогули валяются, знатца, прям токо и ждут, пока их хто-нить подберёт. Они ж крепкие, как кохти.
– Ну, ногти и когти в каком-то смысле одно и… – начала Тиффани, но прикусила язык.
В конце концов, кто знает, может, старик вроде господина Нимлета и порадовался бы, узнав, что его ногти по-прежнему кого-то царапают, когда он сам уже не может встать со стула без посторонней помощи.
Кельда между тем отвела её в сторонку и сказала:
– Эта земля хранит в себе твоё имище – Тир-вар-фойн, «Земля под волной». Земля грит с тобой. А ты гришь с нею?
– Да, – сказала Тиффани. – Правда, только время от времени. Но я прислушиваюсь к ней, Джинни.
– Не кажденный день? – уточнила кельда.
– Нет, не каждый. Всё дела, дела…
– Я знаю, – сказала Джинни. – Я ведь за тобой призыриваю, сама понимашь. Я гляжу за тобой в своей голове, а порой гляжу, как ты вжухаешь на метле над моей головой. И ты ж уж давно вусмерть замоталась. Памятай об этом.
Тиффани вздохнула. Она и правда до смерти устала. Всякая ведьма, которой не чуждо сострадание, ходит по домам. Вот почему она и другие ведьмы постоянно старались помочь, старались заполнить бреши в этом мире: поднести дров, поставить похлёбку на огонь, приготовить из трав лекарство для тех, кого мучает боль в ноге или ещё где, поделиться корзинкой «лишних» яиц или чистой ношеной одеждой для новорождённого с семьёй, где деньги водятся редко. И слушать – всегда слушать, как люди рассказывают о своих бедах и горестях. А эти ногти, особенно на ногах… Ох уж эти ногти. Крепкие, прямо как кремень. А если у старика совсем не осталось друзей, готовых ему помочь, его ногти отрастают так, что завиваются внутри башмаков.
А в награду за все труды – только новые труды. Тому, кто выкопал самую большую яму, выдают самую большую лопату…
– Но сегодня, Джинни, – медленно проговорила Тиффани, – я всё-таки прислушалась к земле. И она сказала мне, что надо сходить к камням…
Невысказанный вопрос повис в воздухе.
Кельда вздохнула.
– Я покуда вижу всё токо смутно, но что-то… что-то не так, Тиффан, – сказала она. – Завесь между нашими мирами тонка, и прорвать её лехко, ты ведь знаешь. Покуда камни стоят, проход перекрыт, а Королева эльфей всё не наберётся силов посля того, как ты её прогнала из нашего миру. Навряд ли ей достанет духу снова пойти поперёк тебя, но… мне тревожно. Я чую что-то, будто туман на нас наползает…
Тиффани прикусила губу. Она знала: если кельда ощутила тревогу, это очень веская причина и самой встревожиться.
– Ты не изводись, – мягко добавила кельда, внимательно наблюдая за ней. – Ежли тебе занадобятся Фигли, они придут. А до той поры мы за тобой призырим. – Она дожевала остатки своего гигантского бутерброда и вдруг сменила тему: – У тебя вродь дружок есть, Престоном ты его кличешь. Часто вы видитесь, а? – Взгляд Джинни сделался прицельным и резким, как взмах боевого топора.
– Ну, – проговорила Тиффани, – у него много работы, да и у меня тоже. У него – в больнице, у меня – в холмах.
К своему ужасу, она почувствовала, что краснеет. Это был такой румянец, который начинается где-то внизу, чуть ли не в пальцах ног, и медленно поднимается до самой макушки, пока ты вся не станешь красная, как помидор.
Ну как так можно! Она ведь не деревенская простушка, которая завела ухажёра. Она ведьма!
– Мы пишем друг другу, – добавила Тиффани тихонько.
– И всё? Думаешь, письмов довольно?
Тиффани сглотнула комок в горле. Когда-то она думала – и все думали, – что они с Престоном Понимают Друг Друга. Он был образованным юношей и учил детей в школе, которую с недавнего времени открыли в старом амбаре Боленов. А потом он накопил достаточно денег и отправился в большой город, чтобы стать врачом. И все по-прежнему считали, что они Понимают Друг Друга, даже сами Тиффани с Престоном так считали. Вот только… делала ли она то, чего все от неё ожидали?
– Он очень хороший, рассказывает такие смешные истории и умеет обращаться со словами, – попыталась объяснить Тиффани. – Но… мы любим нашу работу. Можно сказать, что мы и есть наша работа. У Престона очень много дел в Бесплатной больнице леди Сибиллы. А я всё думаю, думаю о матушке Болен – ей так нравилось жить самой по себе на высоком пастбище, где с ней были только собаки, Гром и Молния, и… – Она умолкла, потому что Джинни положила свою коричневую, как орех, ладошку ей на руку.
– Думаешь, так оно и надо жить, милая?
– Ну, мне нравится помогать людям…
– Но кто тебе подмогнёт? Я токо и вижу, как твоё помело повсюду вжихает, да так быстро, что чуть не искрит. Ты по-за всеми приглядываешь – а кто за тобой пригляднёт? Ежли уж Престон далёко, так ведь есть ещё твой друг барон с супружницей. Им-то уж не всё равно до своих людей. Так не всё равно, что и подмогнут, ежли надо.
– Им не всё равно, – сказала Тиффани, с содроганием вспомнив, что было время, когда считалось, что они Понимают Друг Друга с Роландом, нынешним бароном.
Ну почему всем так приспичило найти ей мужа? Неужели она сама не сможет его найти, если вдруг понадобится?
– Роланд очень порядочный человек, хотя и не настолько хороший барон, каким к концу жизни стал его отец. А Летиция…
Летиция, подумала она. И Тиффани, и Летиция знали, что у Летиции есть способности к магии, но сейчас ей было не до того – она играла роль молодой баронессы. И у неё это отлично получалось. Тиффани всерьёз опасалась, что Летиция решит ограничиться обязанностями баронессы и не брать на себя ещё и ведьмовские хлопоты. В конце концов, быть баронессой – это ведь куда менее пыльная работа.
– Ты уж сделала столько, что кто другой бы и не поверил, – продолжала Джинни.
– Ну, ещё многое надо сделать, а рук не хватает, – ответила Тиффани.
Тут кельда улыбнулась ей странной улыбкой. И сказала:
– А ты знать-то даёшь кому, что тебе ещё руки нужны? Ты небось трусишься попросить, чтоб тебе помог кто. Гордость, милая, дело хорошее, да токо со временем она тебя добьёт вусмерть.
Тиффани рассмеялась:
– Джинни, ты всегда права. Но я ведьма, а у ведьм гордость в крови.
Ей вспомнилась матушка Ветровоск – ведьма, которую все остальные ведьмы считали самой мудрой и самой главной среди них. Матушка никогда не говорила ничего с гордостью, но ей и не требовалось. Гордость была частью её естества, и это всегда чувствовалось. На самом деле все качества, которые должны быть присущи настоящей ведьме, у матушки имелись в таком количестве, что хоть лопатой греби. Тиффани надеялась, что когда-нибудь и она сама станет такой же могущественной ведьмой.
– От и славно, что оно так, – сказала кельда. – Ты – нашая карга холмов, и нам надо, чтоб у нашеей карги доставало гордости. Но ещё нам надо, чтоб у тебя и своя жисть была, для себя самоёй. Так что ступай себе и иди за ветром вслед: куда он дует – туда и ты.
Внизу, на равнинах Графств, ветер дул зло и яростно, будто что-то раздосадовало его до крайности, он забирался в каждую щель и завывал в дымоходах родового поместья лорда Вертлюга. Поместье стояло посреди раскинувшегося на много акров парка, и путь к его крыльцу пролегал по длинной подъездной аллее – что не позволяло приблизиться к дому тем гостям, у кого не было по крайней мере приличной лошади.
Это в полной мере относилось к окрестным жителям, в большинстве своём фермерам, которые не могли похвастаться избытком свободного времени для таких долгих поездок. Их лошади были большими и мохноногими и обычно к ним прилагались телеги. Поджарые, немного чокнутые лошади, которые гарцевали по аллее или тянули коляски к крыльцу господского дома, принадлежали, как правило, совсем другим людям – тем, у кого большие земельные угодья и большие деньги, но зачастую очень маленький подбородок. И жена под стать лошади.
Лорд Вертлюг унаследовал деньги и титул от своего отца, который был выдающимся архитектором, но при этом ещё и пьяницей и потому спустил на ветер почти всё[4]. Однако молодой Гарольд Вертлюг старался как мог, крутился и вертелся и в конце концов восстановил семейное состояние. Он даже пристроил два новых крыла к усадьбе и наполнил дом баснословно дорогими и уродливыми произведениями искусства.
У него было три сына, и лорд Вертлюг был чрезвычайно доволен тем обстоятельством, что жена родила ему не только наследника и запасного наследника на случай, если что-нибудь случится с первым, но и третьего, совсем уж запасного[5]. Лорду Вертлюгу нравилось превосходить других людей во всём, даже если это превосходство выражалось в наличии сына, которым лорд до поры до времени не особенно интересовался.
Старший сын, Гарри, не слишком долго ходил в школу, потому что рано начал помогать отцу в управлении поместьем и теперь постигал, кто достоин разговаривать с ним, а кто нет.
Номером вторым шёл Хью. Он выразил желание пойти в священнослужители. Отец ему на это сказал:
– Можешь стать священником, но только в церкви Ома и никакой другой. Я не потерплю, чтобы мой сын морочил себе голову всякими культами![6]
Ом был молчаливым богом, что было очень удобно, поскольку позволяло священникам толковать его желания по своему усмотрению. И как ни странно, Ом никогда не требовал: «Накорми бедных» или «Поддержи стариков», зато настаивал: «Тебе нужно богатое поместье!» и «Почему бы не устроить ужин из семи блюд?». Поэтому лорд Вертлюг считал, что служитель такого бога в семье мог бы очень пригодиться.
Третьего сына звали Джеффри. Никто и понятия не имел, что из Джеффри вырастет. А меньше всех понимал это сам Джеффри.
Лорд Вертлюг нанял сыновьям учителя по фамилии Виггал. Старшие чуть ли не в глаза звали его Фингалом, но для Джеффри господин Виггал был посланцем небес. Учитель привёз с собой целый ящик книг – он хорошо знал, что в огромных поместьях, как правило, не сыщешь ни одной книги, если не считать описания какой-нибудь древней битвы, где кто-то из хозяйских предков блеснул глупостью и героизмом. Господин Виггал и его потрясающие книги поведали Джеффри о таких великих философах, как Лай Тинь Видль, Оринжкрат, Зенон и Ибид, и о таких великих изобретателях, как Златоглаз Сереброрук Дактилос и Леонард Щеботанский[7]. И постепенно Джеффри начал понимать, кем он вырастет.
Иногда вместо уроков и чтения господин Виггал брал Джеффри с собой копаться в земле – в поисках старых костей и старых домов. Они путешествовали по окрестностям, и учитель рассказывал Джеффри об устройстве Вселенной такие вещи, каких мальчик и вообразить не мог. Чем больше Джеффри узнавал, тем больше он жаждал знаний, тем больше ему хотелось узнать всё о Великом А’Туине и землях за пределами Графств.
– Простите, сэр, – обратился он как-то к наставнику, – как вы стали учителем?
Господин Виггал рассмеялся и ответил:
– Один человек научил меня, вот и всё. Так оно и происходит. И он дал мне книгу, а потом я уж сам стал читать всё, до чего мог дотянуться. Вот прямо как вы, молодой господин. Я заметил, вы читаете всё время, не только на уроках.
Джеффри знал, что отец относился к учителю с презрением, но мать настояла, что учитель нужен. Пусть Джеффри учится, сказала она, у мальчика светлая голова.
Отец глумливо усмехнулся:
– По-моему, голова у него вся чёрная от грязи, в которой он копается. А в голове – одни покойники. И вообще, какая разница, где находится Четыре-Икса? Кому взбредёт в голову поехать туда?[8]
У матери был усталый вид, но она продолжала заступаться за Джеффри:
– Мальчику хорошо даётся чтение, и господин Виггал научил его трём языкам. Джеффри даже немного говорит по-оффлиански.
Отец только фыркнул:
– Какой с того прок? Разве что он решит стать зубным лекарем! И вообще, зачем учить языки? В наше время весь мир уже говорит по-анк-морпоркски.
Но мать сказала Джеффри:
– Читай, мой мальчик. Чтение выведет тебя в люди. Знания – ключ ко всему.
Вскоре после этого лорд Вертлюг выгнал учителя, сказав:
– Чепуха это всё! Что-то не похоже, что из Джеффри выйдет толк. Куда ему до братьев!
Стены дома имели особенность: они подхватывали звук и разносили его по всем комнатам, поэтому Джеффри слышал эти слова. И подумал: «Не знаю, кем я стану, но кем я точно не хочу становиться – так это таким человеком, как мой отец».
Когда учитель уехал, Джеффри принялся бродить по окрестностям, узнавая новое, и много времени проводил в обществе Мактавиша, младшего конюха. Мактавиш был стар как мир, но почему-то оставался для всех младшим конюхом, и обращались к нему просто: «Эй, парень!» Он знал голоса всех птиц на свете и умел им подражать.
Мактавиш был с Джеффри, когда мальчик нашёл Мефистофеля[9]. Одна старая коза принесла приплод. Два козлёнка родились крепкие и здоровые, а третий, несчастный недомерок, лежал в соломе, отвергнутый матерью.
– Я попробую спасти этого козлёнка, – заявил Джеффри.
И целую ночь не смыкал глаз, выдаивая по капле молоко у козы и давая малышу слизывать его с пальца, пока наконец под утро козлёнок не уснул у него под боком в разворошённом тюке сена, где они пытались согреться.
«Он такой крохотный, – думал Джеффри, глядя на щёлочки закрытых глаз козлёнка. – Я должен дать ему шанс».
Козлёнок воспользовался этим шансом и вырос в сильного молодого козлика, бодливого и брыкливого, как чёрт. Он ходил за Джеффри повсюду, и если ему казалось, что кто-то хочет обидеть хозяина, он тут же наставлял на противника острые рожки. А поскольку козлик подозревал врага чуть ли не в каждом встречном, очень многим слугам и гостям доводилось проявлять благоразумие и галопом скакать прочь, завидев нацеленные на них козлиные рога.
– Почему ты назвал этого чокнутого козла Мефистофелем? – спросил Мактавиш.
– Я вычитал это имя в книге[10], – ответил Джеффри. – По-моему, отличная кличка для козла.
Джеффри рос, постепенно превращаясь из мальчика в юношу, а потом и в молодого человека, но всё время благоразумно старался пореже попадаться отцу на глаза.
Однажды Мактавиш оседлал для него лошадь, и они вместе отправились в поля на самой границе владений лорда Вертлюга. Там они спешились и тихонько пробрались в лес, где жили лисы. Они уже не раз приходили сюда посмотреть, как лиса играет со своими лисятами.
– Вон как веселятся, любо-дорого глядеть, – прошептал Мактавиш. – Мама-лиса ест и кормит лисят. Но как по мне, лучше б они не так налегали на моих цыплят. Они убивают нашу птицу, а мы убиваем их. Так оно и идёт.
– Так не должно быть, – серьёзно проговорил Джеффри, всей душой сочувствуя лисе.
– Но нам нужно защищать наших кур, – сказал Мактавиш. – Я привёл вас сюда потому, что скоро ваш отец захочет, чтобы вы ездили на охоту вместе с ним. Может, вот на эту самую лису и будете охотиться.
– Понятно, – сказал Джеффри.
Про охоту на лис он, конечно, знал. Его с самого детства заставляли смотреть на выезд охотников.
– Мы должны защитить курятники, а мир может быть жесток и безжалостен. Но превращать это в игру – неправильно. Это ужасно! Настоящее истребление. Неужели обязательно всех убивать? Неужели обязательно убивать мать, которая кормит своих малышей? Мы берём так много и не даём взамен ничего. – Он встал и побрёл обратно к своей лошади. – Я не хочу охотиться, Мактавиш. Честное слово, я не любитель ненавидеть, я даже собственного отца не ненавижу, но охота – такое дело, которое я бы с удовольствием засунул в тёмный ящик и заколотил гвоздями.
Мактавиш встревожился:
– Были б вы поосторожней, господин Джеффри. Знаете ж своего батюшку. Он малость упёртый.
– Мой отец не упёртый. Он сам что хочешь упрёт, – с горечью сказал Джеффри.
– Ну, тогда, может, вы поговорите с ним или матушка ваша поговорит? Так, мол, и так, не готовы вы пока охотиться, – предложил Мактавиш.
– Без толку, – сказал Джеффри. – Если уж он что вбил себе в голову, его не переубедишь. Я иногда слышу, как мать плачет. Она старается, чтобы её никто не видел в такие минуты, но я знаю – она плачет.
Вот тогда-то он поднял глаза, увидел парящего в небе ястреба и подумал: «Свобода… Всё, чего я хочу, – это свободы».
– Как бы я хотел уметь летать, Мактавиш, – вздохнул он. – Как птицы… Как Бекар…[11]
И почти сразу же он увидел, как по небу, вслед за ястребом, пронеслась ведьма. Джеффри вскинул руку и показал на помело:
– Хочу такое! Хочу быть ведьмой.
Но старик покачал головой и сказал:
– Это не про вас, мальчик мой. Всякий знает: мужчина ведьмой быть не может.
– Но почему? – спросил Джеффри.
Старик пожал плечами и сказал:
– А вот этого никто не знает.
А Джеффри ответил:
– Я хочу знать.
В день своей первой охоты Джеффри выехал рысью вместе со всеми, бледный, но решительный. «Сегодня я должен постоять за себя», – подумал он.
Вскоре местные аристократы уже мчались галопом через поля и леса. Особо отчаянные даже перемахивали через канавы, изгороди или ворота, причём некоторые, преодолевая препятствия, оставляли коней позади. Джеффри старательно держался в задних рядах, пока наконец не улучил возможность незаметно отделиться и улизнуть. Он поехал назад через лес по широкой дуге. Сердце его обливалось кровью, особенно когда лай собак сменился радостным визгом – это означало, что кто-то подстрелил зверя.
Потом настало время возвращаться домой. Все пребывали в той счастливой стадии, когда слово «завтра» ещё что-то значит, но в руке у тебя уже дымится кружка с горячим питьём, щедро сдобренным чем-нибудь, не слишком отличающимся от особой овечьей притирки, которую готовила бабушка Тиффани. Награда для вернувшихся героев! Они побывали на охоте и выжили. Уррра! Охотники пили и прихлёбывали, проливая питьё на свои отсутствующие подбородки.
Но лорд Вертлюг посмотрел на лошадь своего сына Джеффри – единственную лошадь, которая не блестела от пота и чьи бабки не были забрызганы грязью, – и пришёл в ярость.
Братья держали Джеффри, а мать смотрела на отца с мольбой, но лорда ничто не могло смягчить. Мать отвернулась, когда отец мазнул по лицу Джеффри лисьей кровью.
Лорд Вертлюг чуть не лопался от злости.
– Где ты был? Ты должен был быть с нами, когда мы прикончили лису! – ревел он. – Ты у меня будешь охотиться, молодой человек, ты у меня полюбишь охоту! Я охотился с юных лет, и мой отец тоже, и его отец! Это традиция. Традиция, понимаешь ты? Каждый мужчина в нашем роду в твоём возрасте уже отведал крови! Кто ты такой, чтобы говорить, будто это неправильно? Позор на мою голову!
Вот тогда-то он и ударил сына по лицу свежесодранной лисьей шкурой.
Джеффри стоял, и кровь лисицы стекала по его щеке. Он посмотрел на мать:
– Эта лиса была прекрасным созданием! Зачем понадобилось её убивать? Забавы ради?
– Пожалуйста, не зли отца! – взмолилась мать.
– Я ходил в лес смотреть на них, а вы на них просто охотитесь. Разве лиса годится в пищу? Нет. Мы чудовища. Мы, бесшабашные, охотимся и убиваем животных, которых не можем съесть[12]. Просто ради забавы.
Вжих!
Было больно. Но Джеффри вдруг ощутил, что его переполняет… что? Это было удивительное чувство – чувство, что он может всё исправить. И он сказал себе: «Я сделаю это. Я смогу. Уверен, что смогу!» Он выпрямился во весь рост и высвободился из хватки братьев.
– Я должен поблагодарить вас, отец, – произнёс он с достоинством и решимостью, которых никто от него не ждал. – Сегодня я постиг важный урок. Но я не позволю вам ударить меня снова. Никогда. Больше вы меня не увидите, если только не изменитесь. Вы поняли меня? – продолжал он очень официальным тоном.
Гарри и Хью уставились на Джеффри почти что с ужасом и стали ждать взрыва. А прочие охотники, которые прежде расступились, чтобы дать лорду Вертлюгу возможность разобраться с сыном, перестали притворяться, будто не смотрят на них. Устоявшийся мир охоты пошатнулся, воздух заледенел и, казалось, замер в ожидании.
В звенящей тишине Джеффри отвёл свою лошадь в конюшню, оставив лорда стоять посреди двора, будто каменное изваяние.
Джеффри дал лошади сена, расседлал её и снял с неё уздечку. Когда он чистил коня, подошёл Мактавиш и сказал:
– Вы молодец, юный Джеффри. – А потом с неожиданной прямотой тихо добавил: – Вы сумели постоять за себя, это уж как пить дать. Правильно. Не давайте старому ублюдку измываться над вами.
– За такие слова мой отец может тебя выгнать, – предостерёг Джеффри. – А тебе ведь здесь нравится, верно?
– Ну, тут вы правы, староват я, пожалуй, чтоб заново начинать, – согласился Мактавиш. – Но вы постояли за себя, и никто не мог бы постоять лучше, помяните моё слово. Наверное, теперь вы нас покинете, юный господин?
– К сожалению, да, – признал Джеффри. – Но спасибо тебе, Мактавиш. Надеюсь, мой отец не накажет тебя уже за то, что ты со мной сейчас говоришь.
И тогда самый старый младший конюх в мире сказал:
– Он не выгонит меня отсюда, нет, нипочём не выгонит, покуда от меня какой-никакой толк имеется. Да и вообще, за столько-то лет я уж его изучил. Он ведь что твой вулкан, точь-в-точь. Плюёт огнём куда ни попадя, взрывается, и раскалённые камни летают так, что спасайся кто может, но рано или поздно утихомирится. Кто поумней, просто держится подальше до поры, чтоб на глаза не попадаться. Вы были очень добры и любезны со мной, господин Джеффри. Думаю, вы в матушку свою пошли. Прекрасная женщина, золотое сердце, и так помогла мне, когда моя Молли-то умирала. Я помню. И вас я тоже запомню.
– Спасибо, – сказал Джеффри. – Я тоже буду помнить тебя.
Мактавиш раскурил гигантских размеров трубку, и по конюшне поплыл дым.
– Я так понимаю, вы и своего чокнутого козла с собой прихватить решили?
– Да, – кивнул Джеффри. – Хотя вряд ли тут от меня что-то зависит – как Мефистофель решит, так и будет. Он всегда всё решает сам.
Мактавиш искоса посмотрел на него:
– А есть у вас еда на дорогу, а, господин Джеффри? А деньги? В дом-то вы небось не пойдёте уже. Давайте-ка я одолжу вам немного из своих до тех пор, пока вы не обустроитесь на новом месте.
– Нет! – воскликнул Джеффри. – И речи быть не может!
– Я вам друг, господин мой Джеффри. Я ведь говорил, ваша матушка была добра ко мне, и я перед ней в большом долгу. Вы уж заглядывайте повидать её как-нибудь. И когда будете тут, не забудьте навестить и старого Мактавиша, вот и всё.
Джеффри сходил за Мефистофелем и запряг его в маленькую тележку, которую Мактавиш когда-то смастерил специально для козлика. Сложив в тележку то немногое, что мог взять с собой, Джеффри подхватил вожжи, щёлкнул языком, и они выехали с конного двора.
Когда изящные копытца козлика поцокали прочь по дорожке, Мактавиш пробормотал себе под нос:
– Вот как парню это удаётся, а? Эта треклятая скотина норовит залягать любого, кто к ней сунется. Но только не Джеффри.
Если бы Джеффри обернулся, он бы увидел, что мать смотрит ему вслед со слезами и мольбой, а отец по-прежнему стоит посреди двора, потрясённый непослушанием. Братья хотели было кинуться за Джеффри, но гневный взгляд отца их остановил.
Вот так Джеффри и его козёл отправились навстречу новой жизни. «Теперь, – подумал юноша, одолевая первый из многочисленных изгибов подъездной аллеи, – мне некуда идти».
Но ветер шепнул: «Ланкр».
А в Ланкре у матушки Ветровоск день тоже выдался не из лучших. Юный дровосек, работавший на вырубке выше в Овцепикских горах, едва не отхватил себе топором ступню. А местный Игорь, как назло, отлучился, и некому было пришить ступню обратно. Когда матушка прилетела на своей капризной и трясучей метле в лагерь дровосеков, оказалось, что дела парня даже хуже, чем она думала. Он храбрился, чтоб не ударить в грязь лицом перед приятелями, которые обступили его и пытались ободрить, но матушка по глазам видела, что ему очень больно.
Пока она осматривала раненого, он принялся кричать и звать маму.
– Эй, ты, – сказала матушка Ветровоск, устремив свой пронзительный взгляд на одного из дровосеков. – Знаешь, где живёт его семья?
Парень испуганно кивнул – ведьмовская остроконечная шляпа часто нагоняет страх на молодых людей.
– Тогда ступай, – сказала ведьма. – Бегом! Скажи матери, что я доставлю её сына домой, а она пусть согреет воды и приготовит чистую постель. Только чтоб чистую!
Когда гонец умчался, матушка оглядела оставшихся молодых дровосеков, столпившихся вокруг раненого и смущённо переминавшихся с ноги на ногу.
– Теперь вы. Хватит топтаться без толку. У вас здесь полно дерева, сделайте носилки, чтобы я могла отвезти вашего приятеля домой.
Стопа несчастного парнишки болталась едва ли не на ниточке, а его башмак был полон крови. Матушка стиснула зубы. Ей понадобилось всё, чему она научилась за долгие годы, чтобы тихонько, мягко вытянуть из парня боль и забрать себе – до тех пор, когда её можно будет выпустить.
Его лицо разгладилось и ожило, в глаза вернулся блеск. И пока матушка промывала и зашивала рану, парнишка болтал с ней так, будто они старые знакомые. Она спокойным, весёлым голосом поясняла, что сейчас делает, а закончив, дала ему «ложечку микстуры», как она выразилась. Когда дровосеки вернулись с грубо сколоченными носилками, парень сонно рассказывал матушке, как добраться до его дома. Им, должно быть, показалось, что он снова почти как новенький.
Жилища дровосеков высоко в горах часто и домами-то назвать язык не поворачивается – убогие лачуги, да и только. Как оказалось, раненый парнишка – а звали его Джек Эббот – жил с матерью в одной из таких лачуг. Хижина держалась больше на честном слове, чем на гвоздях, и когда матушка Ветровоск приземлилась рядом (носилки были привязаны к её метле снизу), она нахмурилась. Вряд ли парня удастся как следует выходить в таком-то домишке.
Из хижины выскочила мать и бестолково засуетилась вокруг, а дровосек, которого матушка прислала к ней с вестью, помог занести носилки внутрь. Мать раненого успела заранее застелить старый соломенный тюфяк одеялами, и они положили парня на него.
– Лежи здесь и не вздумай вставать! – тихо наказала матушка.
Госпожа Эббот, обезумев от ужаса, ломала руки и лопотала что-то насчёт платы.
– Никакой платы не требуется, госпожа, – сказала ей матушка. – Ведьмы денег не берут. Через несколько дней я загляну навестить твоего сына, а если не смогу, пошли за госпожой Ягг. Знаю я этих мальчишек, он наверняка вскоре захочет встать и заняться делом, но ты запомни: пока что он должен лежать в постели.
Мать уставилась на неё во все глаза и выпалила:
– Ох, огромное вам спасибо, госпожа, э-э… Понимаете, мне раньше не приходилось к ведьмам обращаться, а некоторые тут говорят, что ведьмы творят просто жуткие вещи. Так вот, теперь я им скажу, что ничего такого не видела!
– Правда? – сказала матушка, с трудом сдерживая гнев. – А я бы не прочь сотворить кое-что жуткое с бригадиром дровосеков – за то, что не приглядывал за мальчишками. Если он появится и будет говорить, что твоему сыну пора за работу, гони его прочь, пока я сама не разрешу мальчику вставать. А если будет настаивать, скажи, что матушка Ветровоск придёт по его душу за то, что гоняет на вырубку мальчишек, которые и лазать-то по деревьям толком не умеют. Я добрая ведьма, так уж вышло, но если я увижу, что твой сын принялся за работу прежде, чем нога зажила, уж я кому-то это попомню!
Женщина вышла проводить матушку на крыльцо и сказала на прощание:
– Я буду молить Ома за вас, госпожа Ветровоск!
– Пфф, очень меня волнует, что он там себе думает, – фыркнула матушка. – Но если у тебя найдётся старая ненужная одежда, я бы забрала в следующий раз. Вот это будет хорошая услуга. Я загляну к вам через день-другой. И смотри, держи рану в чистоте!
Матушкина белая кошка по имени Эй ждала её у дома. Там же ожидали и несколько страждущих, которым требовались снадобья и припарки. Один или двое пришли спросить совета, но обычно люди ни о чём не спрашивали матушку Ветровоск, поскольку она и так раздавала мудрые советы налево и направо, не интересуясь, хотят ли люди их получить. К примеру, она советовала не давать малышу Джонни самодельных солдатиков до тех пор, пока он не подрастёт достаточно, чтобы не засовывать их в нос, и прочее в том же духе.
Матушка провела около часа, раздавая снадобья, и только потом поняла, что кошку-то она накормила, а вот сама, похоже, ничего не ела и не пила с самого рассвета. Она разогрела себе похлёбки – не ахти какая еда, но чтобы насытиться, сойдёт.
Потом ненадолго прилегла, хоть и считала, что спать днём могут только разные там высокородные дамы. Поэтому матушка прилегла не на часок, а на минутку – на минутке особенно не разоспишься. В конце концов, всегда есть дома, которые надо обойти, и дела, которые надо сделать.
Она заставила себя встать и, хотя было уже поздновато, отправилась мыть уборную. Она тёрла и тёрла доски щёткой, пока не увидела там своего отражения.
Но так вышло, что отражение поймало её взгляд. И тогда матушка сказала:
– Да провались ты! А у меня-то на завтра были планы получше…
