Пастор Иоганн Кристоф Блюмгард. История одной жизни - читать онлайн

Глава 1. Родные пенаты

Биографию человека по обыкновению начинают с рассказа о его предках и семье, в которой он вырос. Но в случае с Блюмгардом, оказавшим огромное влияние на формирование религиозных взглядов многих своих современников и оставившим евангелической церкви богатое духовное наследие, важнее прежде дать читателю представление о духовных предпосылках, о духовных предшественниках выдающегося пастора, о религиозной атмосфере, окружавшей его.

В начале XIX века, когда вольтеровское неверие захватило умы высших слоев общества, а Великая французская революция поколебала основы веры низших, в ряде областей Германии, в первую очередь в Вюртемберге, и прежде всего в Штутгарте, существовали неприметные христианские кружки, в которых продолжала жить пламенная и чистая вера в Евангелие. Этим Вюртемберг был обязан великим мужам, которые в свое время с благодарностью восприняли идеи пиетизма, как принято называть движение за пробуждение евангелической церкви, но при этом решительно отвергали присущую пиетизму мистическую идею обретения благодати исключительно посредством религиозного чувства, из-за которой это движение в других областях Германии вскоре начало угасать. Наиболее заметными из них следует назвать Иоганна Альбрехта Бенгеля[2] и его ученика Фридриха

Кристофа Этингера. Если пиетизм очень скоро отказался от призыва своего основателя Шпейера[3] «Назад к Библии» в угоду пестованию единоспасаюгцего чувства, то Бенгель с величайшим усердием и присущей ему свободой мысли принялся за исследование Библии. В то время как культ чувства принижал и подвергал сомнению значение института церкви, предполагая в основе христианского сообщества только частные собрания прихожан, Бенгель, с одной стороны, благоговейно чтивший церковь, а с другой, охотно участвовавший в подобных собраниях, сумел привести оба эти проявления христианской жизни в состояние равновесия. Благодаря его ясному видению происходящего подобные собрания не утратили сопричастности с церковью и процветают в Вюртемберге и поныне, в то время как в других областях Германии, где эта связь окончательно прервалась, они по большей части прекратили свое существование. Заслуги Бенгеля в исследовании Нового Завета известны всем, как известны, по крайней мере в кругах специалистов, и его беспримерные мужество и усердие, с которыми он, на основе сверки древних рукописей, старался избавить лютеровскую Библию от текстологических ошибок. Как человек исключительно добросовестный, Бенгель, вопреки предубеждениям многих, в том числе и своих единомышленников, ставил на первое место библейские свидетельства времен апостолов, предпочитая их общепризнанному переводу Лютера. Но еще большее влияние на христианский мир оказал другой его труд. Основываясь на глубоком анализе Откровения Иоанна, он поставил перед собой задачу предсказать дальнейший ход истории Царства Божьего и Церкви Христовой. И если его первая работа повергла верующих в глубокий трепет, то второй труд вызвал шквал насмешек. И действительно, его толкование Откровения как предсказания реальных событий (отчасти уже свершившихся) христианской истории несостоятельно. Как несостоятельна и его попытка рассчитать на основе библейских цифр время Второго пришествия

Господа, которое он – с оговоркой на некоторую погрешность – «назначил» на 1836 год. Но огромного почтения заслуживают слова Бенгеля: «Ни в веке этом, ни в будущем мне не придется раскаиваться за свое толкование Апокалипсиса». Это был мужественный поступок, имевший благодатные последствия, и одновременно достойный ответ мистикам, без устали твердившим об откровении и о грядущем Господе. Бенгель тем самым заявил во всеуслышание, что конечная цель истории человечества, о которой, собственно, и повествует Библия, нуждается в серьезном и вдумчивом изучении. Но еще большее значение для самой церкви имело то, что Бенгель решительно обозначил великую и истинную цель Царства Божьего, которое рассматривалось ею исключительно как жизнь в благочестии и обретение после смерти блаженства, а великий ход вещей мыслился происходящим независимо от этой цели, и вмешиваться в него Иисус Христос (признаваемый в то же время Сыном Божьим!) якобы никогда не станет, разве что однажды в конце времен. То был мощный призыв, который нашел широчайший отклик на родине Бенгеля – в Вюртемберге – и который придал благочестию верующих больше мужественности и пробудил в них небывалую благодарность к этому Царству, наполнив их сердца великой надеждой на его достижение и осознанием его истинного значения. Одно дело – полагать, как делают то и самые набожные люди, что «мир остается, а мы проходим», а другое – что «мир проходит… а исполняющий волю Божью пребывает вовек» (1 Ин 2:17). Ведь ожидание пришествия Господа и заставляет людей «держать свои чресла препоясанными, а светильники горящими» (Лк 2:35).

Этот выдающийся, свободный, смелый образ христианской мысли получил свое развитие в трудах его ученика Этингера. Если Бенгель был до мозга костей человеком церковным, то Этингер – человеком мыслящим, подлинным исследователем, ученым, ненасытно жаждущим ясности, правды, знания. Философия, теология, медицина, химия – какой из наук он занимался с особым рвением? Пожалуй, все-таки философией и теологией. Но в своем стремлении добраться до их глубинной сути он обращался к самым различным сторонним источникам. Он восхищался Игнатием Лойолой, учился у хитроумных раввинов, но с не меньшим восторгом зачитывался работами английского философа-атеиста Шефтсбури. И даже переводил их на немецкий, чтобы донести до всех величайшую мысль о важности sensus communis (всеобщего здравого человеческого смысла). Этингер называл его «премудростью улиц», которую считал богатейшим источником для познания истины как таковой, и в особенности для понимания Священного Писания. Кроме того в sensus communis Этингер видел надежную защиту подлинного благочестия, охраняющую его истинность, священную первозданность и чистоту от перерождения в наигранное и искусственное под влиянием ханжеских человеческих установлений. Второе понятие, которое, по сути, именно Этингер ввел и укоренил в нынешнем христианском сознании, – понятие реальности как живого единства материи и духа. Именно в ней одухотворяется видимая материя и проявляется объективно существующий невидимый духовный мир, преданный по человеческому недомыслию забвению. Своим понятием «телесности духа» Этингер немало способствовал тому, что библейские мысли более не трактовались сообразно нашему нынешнему образу мышления в ущерб вложенному в них смыслу, а вновь воспринимались нами так, как их понимает Библия.

Таким образом, христианские кружки, из которых вышел и сам Блюмгард, восприняли от своих духовных предшественников богатое наследие. И жизнь духовная била в этих кружках ключом. По большей части это были простые ремесленники разного достатка – от богатых до самых бедных (каким был и отец Блюмгарда). Однако среди участников собраний были и школьные учителя, пасторы, торговцы и даже чиновники высокого ранга, желавшие в братском общении укрепить и умножить свои духовные силы. Здесь восторженно говорили о грядущем Царстве Божьем и его целях. Живым воплощением их мыслей и надежд стало участие в основании Базельской миссии. Стремление этих людей, никогда не видевших океанских волн, сообщить Благую Весть своим языческим братьям за бескрайними просторами морей, было больше, чем можно полагать, вдохновлено надеждами на скорую победу Царства Божьего, которые своим видением будущего пробудил в них Бенгель. Подробнее о Базельской миссии мы поговорим позже, когда вместе с «кандидатом Блюмгардом» определимся на службу в миссионерский институт в Базеле.

Нельзя не сказать еще о двух явлениях в церковной жизни, связанных с упомянутыми выше кружками: об общине гернгутеров и общине «Корнталь». Отношение строгого и рассудительного Бенгеля к основанной Цинцендорфом братской общине было весьма сдержанным, отношение же Этингера, мягко говоря, отрицательным, поскольку для них было неприемлемым использование Библии исключительно как инструмента для назидания, без глубокого изучения ее содержания в целом, как, полагали они, поступал граф Цинцендорф. Но со временем эти противоречия сгладились, и гернгутеры создали сеть хорошо организованных коммун, распространившуюся на всю область евангелической церкви и сыгравшую важную роль в жизни разрозненных до сих пор групп верующих. С одной стороны, странствующие проповедники-гернгутеры выступали в роли первопроходцев, прокладывающих новые пути, а с другой – добрых самаритян, собиравших воедино разобщенных верующих. Но одна инициатива «Братского единения», нашедшая широкий отклик в сердцах верующих, не утратила своей значимости и поныне – это книга «Слово Божье на каждый день». При ее составлении для каждого дня предстоящего года выбирается по два изречения – одно из Ветхого Завета, другое из Нового. Первое выбирается жребием, второе (поучительное) члены общины назначают по собственному усмотрению. За изречениями следует краткое молитвенное песнопение. Лаконичность текста, позволяющая включать его в каждодневное домашнее богослужение, многообразие тем, охватывающих в течение года в случайном порядке всю Библию, возвышенное чувство сопричастности к тысячам и тысячам людей на планете, подобно тебе внимающих сегодня тем же изречениям, определяют исключительную популярность данной книги. Мы благодарны братской общине за этот дар, возблагодарим ее и за то, что в последнее время при выборе краткого песнопения ею все более учитывается общее настроение церкви.

Община «Корнталь» – прекрасный памятник, с одной стороны, самоотверженному стремлению тех кружков, о которых мы говорили выше, к созданию новых форм объединения верующих, с другой же стороны – либеральным воззрениям мудрого властителя, короля Вюртемберга. Пропитанный рационализмом сборник церковных песнопений, изданный еще в 1791 году, был дополнен в 1809 году составленной в том же духе агендой (молитвенником и служебником. – В. М.), затворившей общине уста для выражения своей веры. И тогда в названных выше кружках созрело решение покинуть Вюртемберг, питаемое, с одной стороны, страстным желанием самостоятельно определять религиозную жизнь общины, а с другой – ожиданием великого поворота в становлении Царства Божьего. А так как эти планы представлялись правительству крайне нежелательными с точки зрения национальных интересов и экономики, то Готлиб Вильгельм Гофман, бургомистр Леонберга, предложил правительству гениальное решение – переселить этих людей из их городов в какое-нибудь укромное место в пределах их родины, где бы им было дозволено строить церковную и нравственную жизнь общины по собственному усмотрению. Воспитанник «школы Карла», академии, учрежденной герцогом Вюртемберга Карлом-Евгением в его летней резиденции замке Солитюд, Фридрих Шиллер, мечтавший в своих «Разбойниках» об обществе, вырвавшемся за рамки традиций, и не подозревал, что в лежащем у его ног в лучах полуденного солнца поместье Корнталь однажды по воле Божьей и человеческому разумению пробьется росток истины, о которой он постоянно размышлял. Правительство охотно поддержало идею Гофмана, и для этих целей было куплено вышеназванное поместье Корнталь, принадлежавшее графу фон Герлицу. Гофман вместе с удивительным крестьянином Михаэлем Ганом, основателем религиозной общины михелиан, насчитывающей сегодня десятки тысяч прихожан, разработал по образцу общины Кенигсфельд церковный и гражданский уставы новой общины. Гофман же ее и возглавил.

Глава 2. Рождение и отроческие годы

Судя по всему, в роду, из которого происходил Блюмгард, с давних времен царил благочестивый дух. Так, Остертаг рассказывает о некоем вюртембергском придворном кучере Блюмгарде, который в день свадьбы своего сына Маттеуса, после торжественного обеда с отцом невесты, сапожником Фёлькером, преклонив колени посреди ржаного поля, молился о благоденствии новобрачных, их будущих детей и внуков. И да «не останется ни копыта» (Исх 10: 26). Одним из потомков, за которых он молился, был Кристиан Готлиб Блюмгард (внук сапожника Маттеуса Блюмгарда), первый инспектор Базельской миссии. Наш же Блюмгард – из рода брата Маттеуса, Иоганна Кристофа Блюмгарда, послушника в монастыре в Блаубойрене. Блюмгард был внучатым племянником инспектора. Однако, по всей видимости, вышеназванный прародитель с не меньшим усердием молился и за другую линию своих потомков. Отец Блюмгарда, Иоганн Георг Блюмгард, был поначалу пекарем и торговцем мукой, а затем стал гофмейстером в Штутгарте; его мать Иоганна Луиза – дочь портного Кристофа Деккингера. И здесь мы оказываемся в среде небогатых ремесленников, являвшейся нередко средоточием духовной жизни тогдашней Германии.

Мать Блюмгарда Иоганна Луиза, урожд. Декингер (1779–1857)

Тому, насколько прекрасный христианский дух царил в тех кругах, Остертаг приводит еще одно свидетельство из жизни этого семейства. К двадцатиоднолетнему Кристиану Готлибу Блюмгарду (будущему инспектору Базельской миссии) обратились с просьбой произнести проповедь в Страстную пятницу в одном местечке недалеко от Штутгарта. Он хотел отказаться, поскольку его отец, названный выше Маттеус, лежал при смерти, но тот велел ему выступить с проповедью, заверив сына, что дождется его возвращения. После торжественной и, по свидетельству одной из прихожанок, «проникновенной» проповеди, прочитанной им по настоянию умирающего отца, Кристиан застал дома свою семью и друзей отца, собравшихся у смертного одра. Облаченный в чистую рубашку отец пожелал, по примеру Спасителя, попрощаться со своими близкими, совершив с ними последнюю трапезу. После торжественной молитвы умирающего и последовавшей за ней скромной трапезы он благословил своих детей, возложив на голову каждого свою руку. Кристиану Готлибу отец помимо прочего сказал: «Ты же по благословению Спасителя, укрепленный силой Его духа, однажды станешь тем, через кого Господь явит язычникам Свою милость». Даже на смертном одре сердце этого мужа было обращено к язычникам, и его сокровенное желание – посвятить своего любимого сына Готлиба их спасению – оказалось пророческим видением его судьбы! Спустя несколько часов он тихо почил.

Блюмгард родился 16 июля 1805 года. «Тогда, – рассказывает Блюмгард (Taglich Brod aus Bad Boll, 16 июля 1879 года), – Германия переживала тяжелые времена. Это я почувствовал на себе уже в первый день своей жизни, когда 16 июля 1805 года в Штутгарт вошли чужеземные войска. Моя покойная мать, со мной младенцем на руках, оказалась в большой опасности, ибо произвол и грубость солдат, разместившихся в ее доме на постой, не знали границ. Ей не оставалось ничего иного, как спрятаться и молиться, чтобы я вел себя тихо и солдаты нас не заметили, прежде чем отец вернется из ратуши, где он искал помощи и защиты от их произвола. Младенец, будто вняв мольбам, молчал, и помощь пришла». Через час после его рождения мать снова стояла у печи.

Блюмгард был вторым ребенком у своих родителей, но так как его брат умер раньше, в одиннадцать лет, то он стал старшим из шести детей. Уже в четыре года он пошел в школу. «Как четырехлетний мальчик попал в школу, – пишет один из исследователей, – история умалчивает. Однако тому есть письменные доказательства». Что же касается «как» в буквальном смысле, то нам это хорошо известно. По обыкновению отец – рассказывает сам Блюмгард – относил его в школу на руках, нередко мальчик таким же манером возвращался и домой: его приносил добрый учитель, проявлявший трогательную заботу о нем. Как свидетельствует Остертаг, этот учитель по фамилии Гундерт, отличавшийся необыкновенной жизнерадостностью, бодростью духа и крепостью веры, посещал те же самые христианские кружки, что и отец Блюмгарда. Он приходился дедом миссионеру Герману Гундерту (сменившему после его смерти Кристиана Готлоба Барта на посту главы книгоиздательского союза «Calwer Verlagsverein». Такое раннее обучение оказало видимое влияние на характер и личность Блюмгарда. По природе своей он был человеком культурным, но не в смысле изысканности манер, просто он с раннего возраста впитал в себя школьные воспитание и знания.

Уже другой учитель однажды принес на руках домой еще совсем маленького Кристофа и сказал его отцу: «Я принес вашего сына. Не надо ему быть ремесленником, отдайте его учиться, ибо мальчик он очень способный». На что отец ему сказал: «А как я это сделаю? Откуда взять деньги на его учебу?» «Что ж, – ответил учитель, – деньги обязательно найдутся; я твердо знаю, что у этого мальчика большое будущее. Ему обязательно нужно учиться, а Господь уж средства на это изыщет. Поверьте мне!»

И Кристоф пошел в гимназию, а вскоре его освободили от платы за обучение.

С ранних лет находил Кристоф радость в Библии, которая служила ему источником утешения и поддержки в бедности и других жизненных невзгодах. По вечерам, когда дети отправлялись спать, мальчик, стоя в постели в ночной рубашке, живо и вдохновенно рассказывал своим младшим братьям и сестрам истории из Библии. К двенадцати годам он прочел ее уже дважды. Его сущность до самых глубин бессознательного была напоена, напитана и проникнута духом Библии. Он стал мыслить библейскими понятиями. С тех пор библейская история представлялась ему единственно верной, все остальное – чуждым. Близость в ней любящего личного Бога, проявлявшаяся в Его открытии Себя человеческой душе, была для него высшей потребностью и бесспорным фактом. Однако юного Блюмгарда тяготило, удручало, удивляло то, что он не только в себе самом, но и в почтенных набожных мужах, окружавших его, не находил той близости Бога, которую видел в Библии. И уже тогда для него было великой загадкой, почему так умалилась благодать Божья, дарованная людям еще во времена апостолов?

Нужда и скорби, омрачавшие его отроческие годы, объяснялись отчасти общей бедой – войной и голодом 1815 и 1816 годов, – отчасти бедственным положением, в котором оказалась его семья. Однажды всю семью – отца, мать и шестерых детей – одного за другим сразила нервная горячка, или тиф. Каждое утро один из дядьев Кристофа приходил к крыльцу их пораженного заразой дома и громко кричал, чтобы справиться у матери об их состоянии. То были трудные времена, когда Кристофу, продолжавшему прилежно учиться, приходилось много трудиться по дому.

Скудость сведений об отроческих годах Кристофа позволяет нам упомянуть одно событие тех лет, оставившее след в его жизни.

«Как-то раз мне, девятилетнему мальчику, профессор поручил на час присматривать за небольшой группой учеников, моих товарищей по штутгартской гимназии.

И удивительное дело, я, сам того не замечая, сказал своим ровесникам: “Дети, потише!” Ребята набросились на меня, возмутившись, что их называют детьми. Мне это показалось странным, и я подумал про себя: “А кто же они, если не дети, и как мне к ним тогда обращаться?” Но дети не хотят быть детьми. Однако за дело! И я принялся прохаживаться между мальчиками. Тут я услышал, как один из них, перелистывая библейскую хрестоматию, спросил другого: “Послушай, скажи, какая история особенно трогает за душу?” Другой, не долго думая, ответил: “Да, пожалуй, про Страсти Иисуса. Когда читаю ее, каждый раз плачу!” Первый, – рассказывает Блюмгард, – задумался, меня же его ответ поразил в самое сердце, ибо мне самому столь глубокое чувство было еще неведомо. Слова мальчика заставили меня расплакаться. С тех пор минуло 60 лет, но этого мальчика я помню по сей день. Он помогает мне с особенной серьезностью зачитывать вслух евангельскую историю о Страстях Иисуса».

Здесь нам открывается благодатная и прекрасная черта в характере Блюмгарда, во многом объясняющая секрет его власти над людьми, способности проникать в их сердца – это огромное почтение к другому человеку, искреннее и благородное возвышение его над собой, умение с благодарностью перенять все доброе, что в том есть. Вполне возможно, что в последние годы эта черта в Блюмгарде, одиноко и гордо держащем знамя своих надежд, была не столь заметна, однако мы надеемся, что она вновь явится читателю в этом жизнеописании.

Любовь к пению и музыкальный дар пробудились в нем рано. И он, не дожидаясь, когда в школе начнутся уроки пения, взял себе за правило в церкви вставать рядом с регентом, чтобы получше рассмотреть лежащие перед ним ноты. Так, слушая его звучное пение, мальчик постигал нотную грамоту. Вскоре он уже пел в хоре монастырской церкви; и только однажды во время раздачи хлеба неимущим в церкви, когда один из юных хористов должен был держать перед собравшимися речь, на эту роль был избран он, и хор пел без него.

По причине исключительной бедности отца мальчику пришлось с самого раннего возраста трудиться, внося свою лепту в содержание семьи. Он часто приносил домой с рынка тяжелые поленья и затем усердно колол дрова, помогая тем самым матери по хозяйству. Судя по его небольшой, но крепкой руке, в молодые годы ему приходилось держать ею не только перо.

О том, насколько серьезно отец относился к воспитанию детей, Блюмгард рассказывает следующее: «Он всем сердцем стремился пробудить в своих детях христианское чувство. Отец регулярно собирал нас для совместной молитвы и чтения Библии, учил петь духовные песни и всячески ободрял нас. Никогда не забуду тот вечер, когда отец поведал нам о всевозможных преследованиях, которым подвергались в прошлом исповедовавшие имя Иисуса. Дрожь пробежала по всему моему телу, когда он, живо жестикулируя, с дрожью в голосе воскликнул: “Дети, пусть вам лучше отрубят голову, чем вы отречетесь от Иисуса!” Такое воспитание в сочетании с заботой нежно любящей матери и участливого дяди рано пробудило во мне добрые чувства, и какое это счастье – хранить столько живых воспоминаний о милости Божьей, коснувшейся моего детского сердца».

О великом будущем Царства Божьего, про которое рассказывал тогда отец, о приближении «последнего времени» мальчик нередко слышал и от старших, рассуждавших о нем промеж себя, когда они заходили друг к другу в гости. И торжественное, праздничное чувство, неизменно охватывавшее его при этих словах, он сохранил в душе до конца своих дней.

К сожалению, мы мало знаем о столь важном в жизни четырнадцатилетнего Блюмгарда периоде, предшествовавшем обряду конфирмации. Известно лишь, что он хорошо понимал исключительную значимость предстоящего события и завершающего его торжества. Очевидно, Господь тогда щедро осенил его своей благодатью, хотя, учитывая особый склад души Блюмгарда и характер ее развития, нельзя сказать, чтобы она не осеняла его и в последующие годы, которые он прожил просто и без лукавств, постоянно вырастая духовно.

Вюртембергский мальчик, пожелавший посвятить себя служению церкви, сразу же после конфирмации обязан пройти так называемый «земельный экзамен», испытание на конкурсной основе, в котором участвуют все его сверстники, желающие изучать теологию, числом от шестидесяти до ста и более. Они соревнуются за тридцать (тогда сорок) бесплатных мест, ежегодно предоставляемых каждой из четырех начальных семинарий, или «монастырей» (в Шёнтале, Блаубойрене, Урахе, Маульбронне). Эти в прошлом монастыри в ходе Реформации были упразднены и преобразованы в заведения по подготовке будущих теологов к поступлению в университет. Таким образом, заботу о дальнейшем теологическом образовании этих тридцати счастливчиков брало на себя государство, поскольку по прошествии четырех лет они переходили из начальной семинарии в так называемый теологический «штифт» (это знаменитое «гнездо» писателей). В то время ученику предстояло выдержать еще три земельных экзамена (по одному в год), последний из которых был решающим. Блюмгарду удалось завоевать одно из тех тридцати мест лишь со второго раза, когда ему уже было пятнадцать лет. И все по причине бедности, часто встающей преградой на его пути. Монастырь, распахнувший перед ним свои двери, назывался Шёнталь и располагался в живописной долине реки Якст. Землей, на которой он стоит, в давние времена владел знатный род Берлихингенов. Тогда в соседнем замке, носящем его имя, воспитанники еще могли с восхищением взирать на железную руку знаменитого Геца фон Берлихингена. Монастырь Шёнталь упразднили и преобразовали в евангелическую семинарию только в начале XIX века, когда в ходе наполеоновской медиатизации его отдали под начало вюртембергских герцогов.

У вюртембергского духовенства существовал прекрасный обычай: вступающий в новую должность вкратце рассказывал общине о своей прежней жизни. Поэтому мы сегодня располагаем краткой автобиографией Блюмгарда, оканчивающейся на его переселении в Мётлинген. Называется она «Биография» и адресована его жителям. Выдержки из нее мы будем использовать в качестве вступления к соответствующим разделам данной книги, посвященным различным периодам жизни Блюмгарда. О своем шёнтальском периоде Блюмгард рассказывает в «Биографии» следующее: «В Шёнтале преподавали настоящие учителя[4]. Самым благодатным для меня стало то недолгое время, когда семинарию еще возглавлял покойный прелат фон Абель. Этот почтенный старец относился ко мне с особым вниманием и нередко подолгу по-отцовски беседовал со мной. Многие из тех бесед запали мне в душу. Среди товарищей по семинарии я нашел немало единомышленников, общение с которыми имело для меня большое значение. Не могу не упомянуть о Вильгельме Гофмане, сыне основателя братской общины в Корнтале, ныне (то есть когда Блюмгард стал пастырем в Мётлингене) помощнике в Виннендене (впоследствии он сменил Готлиба Блюмгарда на посту инспектора Базельской миссии; скончался в 1873 году, будучи главным придворным проповедником в Берлине), с которым у меня с первых дней завязалась самая что ни на есть искренняя дружба. На протяжении девяти лет, наполненных душевными исканиями, своими заботами и проблемами я делился только с ним. Трудно передать словами, какую неоценимую пользу принесло моей душе и моим штудиям общение с этим человеком. Так было угодно Богу». В некрологе о своем умершем друге, напечатанном в «Христианском вестнике» за 1873 год, Блюмгард называет сына Гофмана и своего биографа лучшим и преданнейшим из людей, встреченных им когда-либо, и так пишет об их необычайной, плодотворной дружбе: «Мне всегда виделся милостивый промысел Божий в том, что первым, с кем я познакомился по прибытии в октябре 1820 года в монастырь Шёнталь, оказался именно Вильгельм Гофман. Нам было тогда по четырнадцать лет. Еще по дороге туда мы поглядывали друг на друга, сидя в разных экипажах, а на последней станции уже смотрели, не сводя глаз. Вильгельм ехал со своим ныне покойным отцом, и их экипаж, запряженный парой небольших лошадей, следовал прямо за нашим, в котором я ехал с министром фон Шмидлином и его сыном, которые имели милость сопровождать меня в моем путешествии. Приехав, мы принялись искать место и комнаты для будущего проживания, намереваясь устроиться получше. Мои первые впечатления, превзошедшие тогда по своей глубине все прочие, связаны с отцом Вильгельма. Заметив наше чрезмерное усердие, он сказал и Вильгельму, и мне, словно своему сыну: “Кто хочет поступать по-христиански, не станет забирать себе лучшее, но оставит это другому”. Те слова стали для меня своеобразным камертоном, определившим строй всей моей жизни. Его звучание слышалось мне и во многих делах и поступках моего дорогого Вильгельма. В одно мгновение мы стали истинными друзьями, которым предстояло делиться друг с другом всем лучшим и возвышенным, что было в каждом. Необычность нашей дружбы заключалась прежде всего в том, что она взаимно облагораживала нас, к тому же нашим связующим звеном, как и позже на каникулах, был покойный отец Вильгельма – человек, умудренный жизненным опытом, постоянно стремившийся к практическому воплощению своей духовности. Все девять лет мы провели рука об руку. Поскольку Вильгельм был значительно выше меня, одного из самых маленьких учеников в семинарии, то он по обыкновению клал мне свою руку на голову, я же обнимал его за туловище. Так мы всюду и ходили, по большей части без головного убора, как тогда было принято у студентов, беспрестанно беседуя, а то и споря, но непременно о чем-то дающем пищу уму. Темы тех бесед, интересные нам обоим и оживлявшие наше общение, рождались у моего друга преимущественно в голове, у меня же скорее в сердце, что он, вероятно, осознавал. Но это нас только внутренне дополняло. Не часто двое друзей, которые учатся вместе, могут дать друг другу так много, как мы. Однако признаюсь, дающим чаще был он, я же воспринимающим, жадно впитывающим услышанное от Вильгельма. Его живой ум тянулся ко всему благородному, причем истинно благородному, и увлекал меня за собой. При этом характер каждого из нас не замещался характером другого и не растворялся в нем. Мы не переставали быть собой, сохраняя свои особенности и личностные качества. Нас прочно связывала внутренняя суть, никогда не позволявшая нам отдаляться, а если порой, как, например, в средний, тюбингенский период нашей дружбы, между нами невольно и возникало некоторое отчуждение, обусловленное особенностями развития каждого из нас, то мы вскоре с той же силой вновь сходились, найдя полное взаимопонимание. Мой друг был разносторонне одаренным, но особенно хорошо ему давались языки. Мы упражнялись в чтении греческих и римских классиков, отдавая предпочтение поэтам, и уже в первые осенние каникулы 1821 года, растянувшиеся по причине строительных работ в семинарии на одиннадцать недель, которые я провел преимущественно в Корнтале, занялись даже письменным переводом писем и сатир Горация. Я всегда с восхищением смотрел на него, дивясь тому, как ловко и быстро он схватывает все у Горация, умно переводя его на немецкий язык. Ведь для меня в то время было просто невозможно понимать и толковать его, как это делал Вильгельм. Еще в Шёнтале мы взялись вместе учить французский и английский языки, и мой друг уже вскоре принялся читать произведения, написанные на этих языках. За этим занятием мы нередко проводили свои свободные часы, усаживаясь где-нибудь в лесу или на лугу. Главным был Гофман, и я с этим мирился. Бывало, что он разражался стихами, полными юношеских грез и фантазий, и, слушая их, я все более убеждался, сколь высоко он воспарил надо мной и как мне далеко до него. Порой у нас в руках оказывались небольшие книжечки назидательного свойства, многое из которых мы впитали в наши души. Более всего он любил литературу, и любое великое произведение, к какому бы жанру оно ни относилось, не оставалось им не замеченным. Обладая великолепной памятью, мой друг мгновенно запоминал названия всех картин, приведенных в оглавлении, быстро и почти дословно восстанавливал в памяти отдельные прочитанные места, отличающиеся оригинальностью, глубиной мысли и наводящие на размышления; выискивал в книгах то одно, то другое, проясняющее вопросы, ответа на которые он не знал. Порой создавалось впечатление, будто, прочитав название книги, он уже точно знал, каково ее содержание. Вильгельм охотно делился прочитанным со мной, из чего я извлекал для себя огромную пользу, поскольку и сам под его влиянием тянулся ко всему подлинному, оригинальному и будоражащему ум. Впрочем, ему очень нравилось, с каким удовольствием я внимал и более простым вещам, казавшимся достойными внимания. Не поспевая за ним во всем, немало из того я все же усвоил, за что и благодарен ему по сей день. Тогдашнее обучение в Шёнтале казалось воспитанникам недостаточным, и им приходилось многое постигать самим. Особенно отчетливо это проявилось в Тюбингене, где нашими умами завладели философия и теология».

Данное повествование живо переносит нас в те годы, когда оба они были еще совсем юными людьми. Какую радость доставляла им учеба, каким стремительным было их становление, как смело они осваивали страну знаний! Попутно заметим, что Блюмгард был на год старше своего друга и наставника. Сколь бы различными ни были их пути, их объединяла тяга к великому, жгучая потребность увидеть воплощенным в человечестве то, как они ощущали сердцем Бога, сделать общим достоянием то, что восприняли от Него в своей студенческой келье. Относительно расхождения их жизненных путей вспоминается шутливая дружеская фраза, адресованная Гофману и приписываемая иногда доктору Барту, иногда – и это, пожалуй, правильней – самому Блюмгарду. Когда Гофман переезжал из Тюбингена в Берлин, его друг при расставании пожелал ему: «Смотри, не потеряй свое f!» (Hoffmann – человек надежды; Hofmann – придворный.)

Степенного нрава, прилежный в учебе, но и не кичившийся своими знаниями, нравственно безупречный и всегда предельно скромный – таким рисует Блюмгарда его тогдашний товарищ по семинарии. «Правда, на всевозможные грубости или выпады по поводу своей богобоязненности, – рассказывает он, – Блюмгард реагировал, но без нравоучений. Когда же его терпению приходил конец, мог сказать: “Ну довольно, это уже граничит с глупостью”».

В марте 1822 года, будучи еще в Шёнтале, Блюмгард лишился отца. Когда по окончании осенних каникул, проведенных у родителей, он вместе с Гофманом возвращался в Корнталь, их, несмотря на боли в груди, провожал отец, безмерно любивший своего сына. Однако это оказалось ему не под силу, и, остановившись на полпути – то место Блюмгард запомнил на всю жизнь, – отец, обливаясь слезами, попрощался с сыном, явно предчувствуя, что больше никогда не увидится с ним на земле. Блюмгарду не довелось быть рядом с отцом в час его кончины и присутствовать на его похоронах. После смерти отца он стал единственной опорой для матери и сестер, и к этой обязанности он относился очень серьезно. Например, в семинарии по сложившейся традиции учащимся ежедневно полагалось по пол-литра вина, в действительности же, да и то в исключительных случаях, выдавалось не более половины того, остальное ежемесячно по существующим ценам возмещалось так называемыми «винными деньгами». И Блюмгард большую часть этих денег откладывал для матери на хозяйство.

Глава 3. Учеба в университете

Осенью 1824 года Блюмгард поступил в Тюбингенский университет, иными словами, «шёнтальский выпуск» перешел в богословскую семинарию в Тюбингене. Во главе этой семинарии стоял эфор[5], ему ассистировали «репетиторы» – молодые теологи, в свое время на «отлично» выдержавшие свой экзамен. Такое устройство, когда наиболее усердные и талантливые выпускники прежних лет становились наставниками молодого поколения семинаристов, способствовало тому, что Тюбингенская семинария считалась одним из лучших богословских образовательных учреждений и снискала себе славу неисчерпаемого источника для подготовки все новых видных писателей.

О своем тюбингенском периоде жизни Блюмгард рассказывает прихожанам в Мётлингене следующее: «Мое пребывание в Тюбингене с 1824 по 1829 год было для меня столь же благодатным, сколь и в Шёнтале. На том, как складывалась учеба, которая по мере моего углубления в нее становилась для меня все более важной, останавливаться не буду. Воздавая хвалу Богу, с благодарностью замечу, что само устроение евангелической семинарии, добросовестность многих учителей, братские отношения с товарищами немало облегчали мне жизнь. Порой бывало трудно, но Бог каким-то образом – сегодня мне думается, не иначе как чудом – всегда помогал мне справиться с трудностями. Часто возникало ощущение, будто он слышит мои молитвы, и это еще больше укрепляло мою живую веру в Него. Особенно грело мне душу общение с новыми товарищами, которых я обрел с Божьей помощью в Тюбингене. Двое из них давно уже почили в Бозе. Один, Рудольф Флад из Штутгарта, служивший викарием в Освайле и умерший в своем родном городе, будучи человеком зрелым и искушенным в христианской жизни, стал моим наставником и уберег меня от многих ошибок. Другой, Мосман из Шаффхаузена, краткая биография которого в свое время публиковалась, обладал добрейшей душой, чистой и по-детски наивной, подобной которой я более никогда не встречал. Его чуткая совесть, его искренняя вера и сердечность братской любви уподобились для меня благодати Божьей. Особенно душеполезным оказалось участие в союзе христианских студентов, и я до сих пор с сердечным трепетом вспоминаю задушевные беседы, которыми имел удовольствие наслаждаться в их кругу».

Не правда ли, весьма странное описание университетской жизни! Он кратко упоминает о своей учебе, много подробней и с теплотой говорит о своих житейских трудностях и о том, как он в их преодолении познавал Божью помощь. Особенно красноречиво и живо Блюмгард вспоминает о своих друзьях.

Причина краткости Блюмгарда в описании своей учебы, как он сам ее объясняет, кроется в уровне образованности читателей – жителей Мётлингена. И все же из него можно заключить, что никто из университетских преподавателей не оказал на Блюмгарда особого влияния, способного творчески сформировать или хотя бы пламенно вдохновить его душу. Тем не менее он вспоминает о них исключительно с благодарностью, называя некоторых поименно, например, некоего Штейделе. Они не были гениями, выдающимися умами, лидерами могучих партий или основателями школ, а были простыми, честными, трудолюбивыми учителями[6], которые, по его выражению, не философствовали, а учили. Но такими были не все. Блюмгард по-своему постигал теологию, руководствуясь уже сложившимися убеждениями. В отличие от некоторых, он превыше всего ставил Священное Писание и содержащееся в нем Откровение Божье, и именно поэтому в его изучении им двигало гармоничное устремление как ума, так и сердца. Насколько можно судить по его проповедям того времени, Блюмгард уже тогда читал Писание теми «просветленными очами сердца» (у Лютера в отступление от первоначального текста: «очами разума»), в той гармонии «премудрости» и «сердца», достичь которой советует читающему апостол Павел (см.: Еф 1:18). С этим связана и та скрупулезность, с которой Блюмгард позже трактовал смысл отдельных мест в Библии, и та широта взгляда, с которой он обозревал взаимосвязи в целом и которая просматривалась уже в его первых проповедях. Наряду с Библией Блюмгард ревностно изучал труды Реформации, в особенности Лютера, и навсегда проникся его образом мышления, ставшим для него понятным и незыблемым. Столь же усердно изучал он тогда и догматику, о чем свидетельствуют его более поздние труды и проповеди. Со временем это проявилось в нем двояким образом: с одной стороны, при пытливом уме стремление к точности юриста, когда каждую мысль он проверял на верность передачи Божественной истины. С другой стороны – по-детски простое и именно поэтому предельно ясное изложение. «Простота, – любил повторять он, – признак Божественного». Его убеждения, догматически безупречные и строго согласованные между собой, сливались в единую картину; его постоянное стремление увидеть в каждом новом духовном прозрении еще один «кирпичик» мироздания придавало его мышлению отпечаток цельности, конкретности и достоверности, отличавший его от некоторых других проповедников. Здесь следует упомянуть еще об одной особенности его богословской мысли: он был врагом общих фраз и пустословия, отвергал всяческое «духовное понимание», когда духу приписывалось некое чудесное свойство – открывать якобы заключенный в словах особенный смысл. Он же воспринимал все «как написано». Отсюда развилась и раскрылась удивительная весомость и всеохватность его миросозерцания и мышления, когда он оперировал исключительно всеобъемлющими величинами. И многих поначалу это оттолкнуло от него и заставило даже сомневаться в силе его мысли. Но что удивительно: каждый, кто попадал под пастырский надзор Блюмгарда, сам не замечая того, очень быстро расставался с лишенными сути, якобы «духовными» понятиями, и ему, как будто бы очнувшемуся от недуга, вдруг становилось очевидно, насколько часто вводят нас в мистическое заблуждение эти самые «духовные» понятия, лишая нас познания действительной истины и истинной действительности. Вот, пожалуй, и все об изучении Блюмгардом теологии.

Впрочем, при выборе учебных предметов он не многим отличался от своего друга Гофмана и следовал принципу: «Всюду моя пажить». Где он надеялся получить действительно стоящие знания, к той области наук он и обращался. Так, к примеру, он посещал лекции по медицине; в последующем мы увидим, что он обладал специальными знаниями из области мировой истории, физики, астрономии и других областей, причем в таком объеме, который позволяет предположить, что он изучал их еще раньше. Занимался

Блюмгард и музыкой; сам, без учителя, упражнялся в игре на клавире, переписывал пьесы Бетховена. Кроме того, стараясь любыми способами поддерживать семейный бюджет, он вместе с Гофманом и другими сокурсниками переводил по заказу одного штутгартского издателя английские труды на немецкий язык. Будучи студентом семинарии, не мог он обойти вниманием и философию, ибо университетская программа предусматривала знакомство с трудами Канта, Фихте, Шеллинга. Согласно учебному плану, первые два года в университете были посвящены изучению философии, тем более что новейшие блистательные достижения в этой области были студентам много интереснее, чем не слишком выразительная теология того времени. Это было время, когда идеи Шеллинга и Гегеля будоражили умы студентов в Тюбингене. Некоторое время в поток шеллинговских мыслей был вовлечен и друг Блюмгарда Гофман. Сам же Блюмгард, в силу не только своего понимания Библии, но и в силу своего не приемлющего всяческих «эмпирических фикций» разума, устоял. Продолжая свои самостоятельные занятия, он написал сочинение о свободе и несвободе человеческой воли, о проблеме, тесно перекликающейся с краеугольной мыслью Шеллинга. Это сочинение удостоилось даже похвалы его наставника: «Ну и ну, а Блюмгардик-то оригинален, весьма оригинален!» Из общего увлечения философией и художественной литературой, рассказывает биограф Гофмана, родился студенческий кружок. Гофман и Блюмгард были среди старших его членов, среди младших же было немало таких, кто в будущем стал знаменитостью: например, теолог Давид Фридрих Штраус, эстетик Фридрих Теодор Фишер и поэт и критик Густав Пфицер. Один из них, вспоминая о Блюмгарде, справедливо отмечает, что разносторонность его университетских штудий стала фундаментом его широкой образованности, отличавшей «пастора из Бад-Болля». К общению с ним стремились даже люди в высшей степени образованные, находя в этом для себя много полезного.

Кратко рассказав в своей «Биографии» об учебе, Блюмгард тепло и душевно говорит об испытанных им «облегчениях», благодаря за них семинарию, учителей, друзей и конечно же Бога, явно подразумевая здесь свое безденежье. Он, беднейший из студентов, считал своим долгом и обязанностью поддерживать материально осиротевший родительский дом, храня ему свою детскую верность, что благотворно отразилось на его душе, познавшей через нее Божественную и человеческую помощь в различных ее проявлениях. Поэтому он продолжает изучать английский язык, который ему очень пригодится в будущем. Английский – язык культуры, на котором говорят жители островов и побережий во всем мире, и именно знание этого языка помогло Блюмгарду собрать обширные уникальные сведения о положении дел с Царством Божьим на земле, которых так жаждало его страждущее за все народы пасторское сердце.

Но теплее всего, как мы видели, он говорит о своих друзьях. Первый из его ближайших друзей знаком нам еще со времен учебы в Шёнтале. Вильгельм Гофман, белокурый германец высокого роста, красивый и статный, одаренный многими талантами, «увлекавшийся всем и еще кое-чем», и рядом с ним тихий маленький черноволосый Блюмгардик – зрелище почти комичное, когда они вдвоем, держась за руки, бродили по улицам Шёнталя. Но эта дружба оказалась истинным благом для каждого из них. В 1830 году Гофман в своем письме Блюмгарду, в частности, пишет: «Мой дорогой, без тебя и моей любви к тебе все мои гордые устремления в Тюбингене кажутся мне чистейшими заблуждениями». Из той же «Биографии» мы узнаем, какой искренней, духовной, благодатной была его дружба и с двумя другими товарищами, в частности, с Мосманом. Нельзя сказать, что Блюмгард прикипел сердцем лишь к немногочисленным избранным друзьям, оно было открыто для всех, и как бывают любители цветов, так он был «любителем людей». Один из его младших товарищей по университету вспоминает: «Блюмгарду симпатизировали и его любили самые разные студенты. По причине своей общительности и неторопливости он дотягивал до самого последнего момента с подготовкой двух обязательных сочинений, которые нужно было сдавать каждые полгода, зато накануне сдачи трудился днем и ночью, и всегда у него получалось хорошо». Уже в университете он приучил себя беречь буквально каждую минуту, употребляя ее на пользу делу. В часы, предназначенные для работы, Блюмгард был недоступен для друзей. Так, он часто (вероятно, только летом), чтобы никто не мешал его занятиям, перебирался в дровяной чулан, удаленный от комнат его товарищей, которым мало пользовались. Одно лето с ним жил Гаубер (нынешний прелат Фридрих Альберт Гаубер). Для борьбы с бесчисленными клопами они держали небольшого скворца, которого Блюмгард каждое утро с восходом солнца приветствовал возгласом: «Гансик! Ганс!» По свидетельству его напарника, он отличался неутомимым усердием, подлинным смирением, поразительной целеустремленностью, сочетавшейся со скромностью и нежеланием выделяться из других. Те же качества подмечает в нем и другой его друг, посвятивший ему стихотворение под названием «Кристофу Блюмгарду в дровяном чулане». В нем за доверительным обращением «дружище» следует в изысканной форме и с большим количеством мифологии хвала некоей птичке, усевшейся с «солнечным лучом» (надо думать, с соломинкой) в клюве на дереве перед тем чуланом, чтобы освещать пещеру отшельника. Закрытые студенческие сообщества Блюмгард не принимал из-за преград, которые они возводили между членами и не членами сообщества. Вряд ли нашелся бы такой человек, которого он открыто сторонился бы по причине несовпадения взглядов. Тогда у него сложились доверительные отношения с Давидом Фридрихом Штраусом, который, хотя и был несколько моложе, охотно поддерживал с «Блюмгардиком» дружбу и в какой-то мере разделял его духовные устремления. Позже Блюмгард считал, что Штраус отступил от веры вследствие восхищения прославленной Юстиниусом Кернером сомнамбулы, «ясновидящей из Преворста». Его вера через это выродилась в природную религию и в итоге вылилась в неверие. Блюмгард хорошо понимал, к каким душевным расстройствам может привести подобное легкомысленное заигрывание с невидимым миром, поразив как самого общающегося с ним, так и через него других. И тем не менее он хранил в своем сердце любовь к Штраусу до последних дней своей жизни, любовь грустную и исполненную тоски по прежнему другу, в которой всегда теплилась надежда. Ревнителям веры, ищущим оправдания своей нетерпимости в неверно истолкованных ими строчках «Кто приходит к вам и не приносит сего учения, того не принимайте в дом и не приветствуйте его» (2 Ин 10), Блюмгард мог бы мягко ответить, что дом его всегда открыт для университетского друга и он с радостью разделит с ним трапезу, если тот вознамерится посетить его. Но теплее всего Блюмгард вспоминает о христианском студенческом союзе, или «штунде», сделавшем многих благословенными орудиями Божьими, снискавшими ниспосланную им благодать. Здесь ему дышалось легко, здесь его душа укреплялась для братского общения и с горожанами в Тюбингене, и с сельскими жителями, служа им по благословению Божьему. Многочисленные лекции и проповеди Блюмгарда уже тогда вызывали живейший интерес, будоража умы и сердца слушателей. Тому в не меньшей степени способствовал и его мягкий доверчивый нрав, открытость его натуры, пронизанной любовью к ближнему. «Почему бы и тебе не вступить в наш союз?» – сказал он однажды на правах старшего товарища одному из младших студентов, который благодарен ему за это по сей день. Последовав его призыву, тот именно через Блюмгарда обрел в «штунде» истинную благодать.

Заканчивая описание университетской жизни нашего героя, следует упомянуть о его первом литературном опусе. Причиной, побудившей Блюмгарда к его написанию, послужило громкое общественное событие, взбудоражившее тогда всех горожан. Диакона Йозефа Брема заподозрили в детоубийстве, признали виновным и приговорили к смерти через отсечение головы. Приговор был приведен в исполнение в Ройтлингене 18 июля 1829 года. Но и после этого волнение в народе не утихало. И когда один из товарищей Блюмгарда по университету положил эту жуткую историю в основу песни, исполняемой под аккомпанемент шарманки, он вдруг ощутил потребность иначе, на духовный лад, выразить отношение христианской души к преступлению и наказанию. И он сочинил своего рода листовку под названием «Чувства бывшего диакона Йозефа Брема на эшафоте» с выразительным, но примитивным изображением казни на титульном листе.

Светлое звучание совести, когда на первый план выходит не красота слога, а мощь и ясность мысли, отличает уже это первое произведение Блюмгарда как истинно народное выражение тихого смирения и братского доверия каждому человеку. За первыми строками следует выдержанное в том же духе «наставление и рассуждение о несчастном», наводящее читателя на размышления о том, что простого негодования по поводу преступления недостаточно. У каждого есть основание для сочувствия грешнику и в то же время причина для страха за себя и перед собой, ведь нас удерживает от различных тяжких грехов та же сила, что погубила этого несчастного, – страх бесчестия, утраты положения в обществе и благополучия. Так, у человека, однажды в детстве наказанного своим чрезмерно строгим отцом, может возникнуть искушение убить его, но позже при виде виселицы он, обливаясь слезами, на коленях возблагодарит Бога за Его милосердие, не давшее ему так окончить свою жизнь. В заключение автор в нескольких словах рисует картину самой казни.

Стихотворение проникнуто свойственной Блюмгарду возвышенной надеждой достучаться до людских сердец. Страх за всех, упование на милость Божью, равно посылаемую всем, глубокое отвращение к греху и вместе с тем искреннее сострадание к согрешившему – таким предстает перед нами юноша, и таким мы знали его, уже взрослого мужа.

Приведем фрагмент проповеди, прочитанной им в студенческие годы.

Проповедь в тринадцатое воскресенье после дня Святой Троицы

(Лк 10:23–35)

Прежде Иисус говорил о крепости веры каждого из семидесяти учеников, вернувшихся из странствия по Иудее, и возрадовался, и восславил Отца Небесного: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что ты утаил от мудрых и разумных и открыл младенцам». Эти слова особенно важны для нас при прочтении нашего Евангелия, где Иисус, с одной стороны, возносит хвалу своим ученикам, людям бедным и незнатным, незнающим и необразованным, возвышая их даже над пророками и царями, которые не видели и не слышали того, что видели и слышали они. С другой стороны, мы видим обычного законника, который, уповая на свои обширные познания и ученость, испытывает Иисуса на понимание им Закона и пророков, в то время как сам, несмотря на свою ученость, понимает дух Закона не более чем дословно. Это и есть «младенцы» и «мудрецы», на примере которых видим, что открывается младенцам, однако утаивается от мудрецов. Это помогает нам сделать важные выводы. Ведь и мы сами часто ищем мудрость там, где видим большие знания и наивысшую ученость, и кто может похвалиться ими, зачастую считает, что сделал все для спасения своей души. В то время как часто именно то, чем он так бахвалится, становится для него камнем преткновения, который служит опорой слепоте и незнанию, выше которых он себя считает. И так же некоторые неученые считают, что им не хватает учености, и полагают, что они были бы хорошими христианами, случись у них время и возможность обрести много знаний и прочитать много ученых книжек. Но что бы ни думали себе разные люди, истинная мудрость, как являет нам Спаситель, нисходит только свыше, «…и кто есть Отец, не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть»[7]. И он охотней всего открывает Его тем, кто не кичится своей ученостью, не следует человеческим уставам и учениям, не возлагает надежд на суетные и скудные знания, а легко и открыто признается в своем невежестве и скудоумии и кто уповает лишь на полноту и изобилие милости Божьей.

Вот в чем, по-нашему, видит Евангелие мудрость младенцев и глупость мудрецов, утешая тем самым одних и посрамляя других. А посему скажем себе: «Ты, Спаситель наш возлюбленный, который любит простоту и ожидает, что всякая плоть уповает на Тебя, помоги нам по милости Своей стать чадами Твоими, дабы не искали мы своей доли в мудрости мира, а обратили очи и слух к Духу Твоему, который явит нам мудрость Твою, позволит услышать глас Твой и познать милость Твою. Так обретем мы лучшую долю, в которой у нас нужда и которой не лишить нас вовек. Аминь».

Младенцы в нашем Евангелии – это ученики Иисуса – как те двенадцать, что были неразлучны с ним, так и семьдесят других, посланных им «пред лицем Своим во всякий город и место», чтобы приготовить иудеев к Его приходу. Напутствуя учеников перед дорогой, Спаситель говорит им: «Идите. Я посылаю вас, как агнцев среди волков». И уже этим выражает отношение к ним мира. Они не умели действовать силой, хитростью и лукавством проникать в чужой дом, но он сравнивает их с беззащитными агнцами, которые могли противопоставить кровожадности волков лишь свое терпение и смирение, качества, которые единственно из всех средств могут помочь в жизни. Именно поэтому Иисус и называет их далее младенцами. Младенец – это ребенок, чья природа и сущность еще не сформированы, кто еще не обрел жизненный опыт, кто не познал еще мир и его порядки и поэтому во всех своих поступках и жизненных ситуациях зависит от матери или ближайшего окружения. Сам о себе он не может позаботиться, он постоянно нуждается в совете и поддержке, а лишившись посторонней заботы, становится беспомощным и несчастным. В таком же положении оказываются на земле и ученики Иисуса. Они не могут положиться на самих себя. Не то чтобы у них не было того, что Бог дал другим людям, однако всеми своими силами они устремляются в ином направлении, чем то, которое обычно выбирает остальной мир. Они чувствуют, что в них еще не заложено истинное. Такими ученики отправляются «во всякий город и место», где нет применения их силам, отчего и кажутся такими беспомощными и нагими, словно природа презрела их, не дав им ничего, что помогло бы им устоять пред натиском мира. Но именно эта беспомощность, от которой постоянные метания, на что употребить свои природные силы, и заставляет их обратиться к предлагаемой помощи. Ученики с радостью принимают обетование о том, что Христос, Преображенный, пребудет с ними до скончания века. Через Него они надеются обрести то, чего им недостает здесь, через Него они чувствуют исполнение сокровенных чаяний своей души. Эта гармония обетования и внутреннего мира человека, его убежденность в тщетности и ничтожности собственных помыслов и действий, когда они не едины с Тем, Кому человек обязан своим существованием, когда человек не живет в Том, чей живой порыв пронизывает Вселенную. Вот что все искреннее и прочнее привязывает его к Иисусу, для того и сошедшему на землю, чтобы исповедующие Его увидели славу своего Спасителя и обрели мир, покой, крепость духа. И в этом человек подобен младенцу, который, чувствуя свою слабость, прижимается к матери и, доверчиво глядя на нее, обретает уверенность и радость в жизни. Он дрожит и плачет, когда мать хочет оставить его, и он становится безутешен, когда его оставляют одного, потому как понимает, что его лишили помощи и опоры. Так и христианин, для которого общение с Искупителем стало со временем неотъемлемой частью его бытия. И когда он в минуты печали теряет ощутимую связь с Ним, когда в болезненном осознании своей греховности не чувствует в себе милости Божьей, тогда он и есть младенец, растерянный и беспомощный, который не обретет мир и покой, пока вновь не обретет в себе Спасителя и не уверует вновь в милость Его.

Вот тут становится понятно, что значат слова Иисуса: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите!» Он не имеет в виду физическую способность учеников видеть Его перед собой, хотя, кажется, следующие Его слова как бы именно на это и указывают, когда Он говорит: «…многие пророки и цари желали видеть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали». Ведь вся Иудея видела и слушала Иисуса и познала дела Его, но Он неизменно отличал в ней «малое стадо», которое, прославляя, называл Своим. И если в другом месте Спаситель говорит: «Блаженны не видевшие и уверовавшие»[8], то эти слова созвучны с нашими: «Блаженны видящие то, что вы видите». Его слова дают нам это понять. Ведь когда он говорит: «Блаженны не видевшие и уверовавшие», то хочет сказать нам, что дело не в физическом зрении, а в вере, в принятии явившегося Христа внутри себя. Стало быть, вера – духовное око человека, подобное глазу – человеческому органу, с помощью которого все существующее и происходящее вне человека обретает для него форму и наполняется жизнью; он – свет всей его жизни и всех его дел, как и внутреннее око человека, его вера. Вера открывает человеку то, что лишь зыбко и смутно представляют ему его разум и чувства. Она устанавливает связь человека с Тем, от Кого исходит весь свет, она оживляет и наполняет радостью его духовную жизнь, направляя ее к Единому, Кто есть высшая и последняя цель человечества. И уже тем вера укрепляет и освещает путь человека, что всецело посвящена Тому, Кто пришел к человекам посредником и Кто своим пришествием в мир заставил людей обратить свои взоры на Него, Единственного. Именно Его ищет духовное око, вера, и видеть Его, веровать в Него – и есть блаженство, отличающее христиан от всех пророков и царей. В пророках лишь рождалось смутное предчувствие того, что грядет, их душа жаждала такого посредника, кто бы смог вывести человеческую жизнь из тьмы на свет, из пустоты в полноту бытия, из преходящести к вечности. Их страстное желание, выражаемое в смутном предчувствии, и есть то самое стремление видеть, о котором говорит Иисус в нашем Евангелии. Но увидеть они не могут, так как человек уповает на историю, в которой надеется обрести уверенность и определенность, которых его лишают жизненные сомнения и перипетии. Ученики же видели, как Он пришел, видели Его пред собой, Того, на Которого уповал мир, и, увидев Его, они почувствовали, как у них открылись духовные очи; они узрели, ощутили в себе величие и славу, переходящую от Него на Своих, а стало быть, и на них, ставших отныне Своими. Но что же они узрели и ощутили в своей душе? – можем задать мы вопрос. Этого Иисус не объясняет, а лишь говорит: «Блаженны очи, видящие то, что вы видите!», прежде сказав лишь: «Славлю Тебя, Отче, что ты открыл сие младенцам». Итак, Он не называет это и не хочет называть, давая лишь понять, что это невозможно описать словами. Он только говорит Своим ученикам: «То, что происходит у вас внутри, что вы чувствуете в себе, та сила, которая наполняет все ваши члены, да дарует она вам способность самим творить чудеса и изгонять бесов». Однако: «Не радуйтесь тому, что духи вам повинуются, но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах». Но что они видят, Он не называет, ибо их вера, их внутренние очи сами свидетельствуют им об этом. Вот почему, возлюбленные мои, так крепка и непоколебима вера его учеников. Никакой рассудок, никакой здравый смысл не в состоянии отнять у них эту веру своими ложными измышлениями, поскольку в ней, как бы и являющей собой разум, средоточие человеческой совести, и не хватит слов, чтобы выразить в полноте ее сокровенный смысл. Чем тщательней и определенней облекается вера в слова и формулы, тем быстрее покидает ее дух, сила, исходящая из нее. Подменяющий свою веру пустыми словами однажды начинает сомневаться в ней и впадает в искушение отступиться от веры – до тех пор, пока не отворотится от тех слов и не погрузится в глубины своего духа, где вновь услышит святой, единственно верный голос и вновь обретет себя в своем чистейшем сознании, в своем сокровеннейшем бытии и сокровеннейшей жизни. Сделав так, он более никогда не услышит голос сомнения, теперь он прочно стоит на ногах и уверен в себе, даже если не знает, что ответить другим на их на первый взгляд очевидные доводы. И он уверен в себе, даже если тяжелые обстоятельства жизни хотят поколебать его веру. В этом и есть мудрость младенцев. Она не в образованности, не в обладании множеством сплетенных друг с другом знаний, не в умении с умом и сообразительностью противостоять этому суетному миру или даже в принятии его правил. Это нечто, что покоится в глубинах человеческого сердца и оттуда рассеивает свет на всю его жизнь, все его поступки и дела, и что может тем самым стать достоянием самых сирых и убогих и возвысить их над пророками и царями.

Вторая часть проповеди посвящена эпизоду с книжником, его «узкому и недалекому» пониманию Закона, и тому сокрушительному ответу, который дал ему Иисус, рассказавший историю одного иудея, оставленного в беде его соплеменниками (священником и левитом) и получившего помощь от самарянина. Блюмгард трактует написанный простым и ясным языком текст, усматривая в нем подтверждение истинности предшествующих ему слов апостола Луки (10:21).

Глава 4. Дюррменц

После успешно сданного экзамена по теологии (осенью 1829-го) кандидат Блюмгард не долго оставался без дела. Один из его шёнтальских учителей, профессор Кристиан Готтлоб Керн, был вынужден по причине телесного недуга оставить свою прежнюю должность и получил соответствующий его заслугам приход Дюррменц-Мюлаккер (в самой большой общине округа Книтлинген, начитывавшей более 2500 жителей). Ему срочно нужен был викарий, и тут он вспоминает о своем бывшем ученике Блюмгарде. «Здесь под его руководством мне довелось вкусить всю сладость профессии духовного наставника. Оглядываясь назад, я с неизменной радостью вспоминаю свои первые годы служения Евангелию», – вспоминает Блюмгард. Что он подразумевает под этой «сладостью», можно заключить из воспоминаний его младшего друга, миссионера доктора Германа Гундерта, возглавляющего сейчас издательский союз в Кальве. В то время он был семинаристом в Маульбронне и часто посещал пасторский дом в Дюррменце. Вот что он пишет: «Удивительно благотворное и приятное впечатление производила на прихожан духовная свежесть и наивность новоиспеченного викария, особенно заметные на фоне впервые вставшего во главе прихода немногословного профессора, еще не вполне оправившегося после недавней болезни. Этот молодой человек тотчас же завоевал мое сердце. Иногда он прогуливался со мной, рассказывал, конечно же, и о Тюбингене, заветной цели семинаристов. Ведь это было еще так близко ему самому. Но все это отступало на второй план перед его нынешней миссией. Блюмгард во время прогулок не мог не зайти в деревню. “Сейчас я вынужден ненадолго отлучиться, – вдруг говорил он мне, – знаешь, рядом живет одна больная женщина, для которой с кем-нибудь поговорить – большая радость”. И тут же исчезал в домике, оставаясь в нем некоторое время и испытывая мое терпение. Возвратившись, он непременно извинялся: “В нашей общине так много страдальцев, их нужно обязательно выслушать, и нельзя при этом терять терпение”. Идя по улице, он всегда находил, что сказать встречному, и казалось, будто уже перезнакомился со всеми и все знают его. В иные дома он брал с собой и меня, по обыкновению представляя как молодого человека, “из которого выйдет толк, видит Бог”. Ничего подобного я еще не слышал; этому викарию, похоже, не нужно было искать путей к человеческим сердцам; он проникал в них без малейших усилий, быстро находя “болевую точку”. То было простое человеческое общение, без всякого самовозвышения над собеседником, производившее на мою душу неизгладимое впечатление. Именно тогда я начал осознавать все величие пастырского призвания. И конечно же, было естественно, что я старался бывать в Дюррменце почаще. Казалось, он вовсе не пытался “обратить меня в свою веру”, просто предполагал существование во мне некоего доброго начала (сколь бы малозаметным оно ни было), которое поддавалось развитию. Меня трогало то, что всякий раз, бывая в Маульбронне, он непременно заглядывал ко мне, являя собой светлое пятно в монотонной и все же суетливой жизни семинариста. И я не упускал случая высказать ему все, что меня угнетало, неизменно получая самый разумный совет. А когда я заглядывал к нему, он читал вслух что-нибудь из Лютера. Не знаю почему, но Лютер поразил меня настолько, что я, отправляясь домой в Маульбронн, захватил с собой его увесистый том. Помимо этого тома были у меня и другие сокровища, например, клавираусцуг «Волшебной флейты». Особенно запомнился мне день Петра и Павла в 1830 году, когда я слушал его проповедь, настолько доходчивую и простую, что мне подумалось: вот такой же будет однажды и моя первая проповедь (которая, к слову, получилась совсем другой). Как-то Блюмгард взял меня с собой в соседний Ломерсгейм к благочестивому школьному учителю Эппле, бывшему провизору моего дедушки. Наслаждение от общения с ними было настолько велико, что я ощутил себя сопричастным этому кругу людей».

О его служении в Дюррменце нам известно не много. Дневник, который Блюмгард вел в то время, содержит по большей части короткие заметки касательно проповедей без малейшего упоминания о своих переживаниях или произошедших событиях. Встречаются в нем и различные любопытные сведения, услышанные им от других или о других. Судя по письму его друга Вильгельма Гофмана, в то время Блюмгард намеревался написать книгу о Реформации и Лютере. Соответствующее место в том письме звучит так: «Как там поживают Реформация и Лютер? Надеюсь, ты читаешь, изучаешь материалы, пишешь, ведь это дело нельзя оставлять, не то и у меня пройдет кураж». Но, кажется, «человеколюб», предпочитающий иметь дело с живыми людьми, и «добросовестный пастырь» взяли в нем верх над «писателем».

Следующему этапу своей жизни Блюмгард удивительным образом обязан своему брату Карлу. Тот, будучи простым рабочим, в 1828 году переселился в Базель, откуда, обратившись, написал своему брату Кристофу, учившемуся тогда в Тюбингене, строгое письмо, в котором призывал его к покаянию и вере в Спасителя, даже не подозревая, что все это для его брата лишнее. Обрадовавшись такому письму, Блюмгард отправился в Базель к Карлу и пробыл у него несколько дней, общаясь, конечно же, и со своим дядей, инспектором миссии Блюмгардом. В результате, ко всеобщему удивлению друзей по миссии, кандидат Блюмгард по инициативе его дяди в 1830 году был назначен на должность преподавателя в миссионерском институте.

Глава 5. Базель

В конце XVIII столетия в Базеле располагалось правление Немецкого христианского общества, деятельность которого распространялась на территории Германии, Швейцарии, Эльзаса, Голландии и др. (этот орган, называемый Базельские собрания, пережил само общество ив 1880 году отпраздновал столетний юбилей). Город был духовным центром христианских устремлений самых широких кругов и стал местом притяжения для все большего числа выдающихся христиан. Связи Базеля в этом направлении стали еще шире, когда секретарь Христианского общества, доктор Карл Фридрих Штейнкопф, был приглашен из Базеля в Лондон на должность проповедника в немецкой Савойской капелле. Он тотчас же стал одной из самых заметных фигур возникших или возникающих в этом городе миссионерских и библейских объединений, что способствовало установлению живых контактов между христианскими кругами Лондона и Базеля. Вместе с тем в то время история Базеля, тогдашнего «пограничного знака» между Швейцарией, Францией и Германией, изобиловала перипетиями. Энтузиазм – более чем действительная нужда, которая возникла с окончанием наполеоновской эры, была причиной того, что в благородных христианских умах, которыми был богат Базель, стали рождаться великие мысли и планы.

Кристиан Готлиб Блюмгард (1779–1857), первый инспектор Базельской миссии

Так, в 1815 году возникла Базельская миссия, организация, достигшая к сегодняшнему дню невиданного расцвета. «Богатый» благочестивый Базель с давних пор и по сей день остается мишенью самых разных недальновидных «стрелков», и, пользуясь случаем, скажем несколько слов в защиту чести тех великих и достойных мужей, которым мы обязаны существованием сей прекрасной миссионерской организации. Ими были: Изелин, Вайс, пастор Николаус фон Брунн, Самуэль Мериан-Кудер, пастор Симон Ларош и их последователи Адольф Крист-Саразин, Социн, Хойслер и др. Существует немало людей, усердно трудящихся на ниве просвещения, но, отдавая этому делу все свои силы, способности и умение, они не вкладывают в него и половины того истинного духа, того чистого (так и хочется сказать – христианского) истинного чувства, что вкладывали те великие мужи.

Здание Базельского миссионерского общества

Об этих базельцах будущий инспектор Готлиб Блюмгард пишет своему просвещенному однокурснику следующее: «Здесь, в братском кругу моих знакомых, я встретил людей, которые почти или вовсе не рассуждали о “нравственном усовершенствовании”, но тем ревностнее стремились к нему, которые никогда не произносили слово “долг”, но всегда при всех обстоятельствах исключительно добросовестно исполняли его, которые публично и незаметно приносили великие жертвы деятельной любви, даже видом не показывая, что делают нечто особенное. Которые, сами того не подозревая, всегда поступали исключительно нравственно и переносили тяжелейшие испытания стойко и радостно, чем немало изумляли меня; то были люди, чьи лица светились любовью и душевным покоем… Их религия – чистейшая, самая что ни на есть деятельная мораль, а их мораль – простая, по-детски наивная религия. Они были для меня счастливой находкой, и я постоянно вопрошал себя, где искать причину этих чудесных явлений, и неизменно получал в ответ: в Иисусе Христе, Распятом, Спасителе грешников».

Прекрасной отличительной чертой той (в известном смысле) международной организации является удивительное, подлинно мужское единодушие ее руководителей, в которые и тогда и сейчас выбираются представители двух родственных, но в то же время столь различных национальностей – швейцарской и швабской. Обладающий деловой хваткой, спокойный и энергичный, здравомыслящий и, я бы сказал, состоятельный базелец и рядом с ним впечатлительный, с живым умом, искушенный в теологии идеалист шваб; работая вместе, они, будучи в постоянном поиске, пользуются взаимным уважением, контролируют и дополняют друг друга. Так, Базельская миссия с самого начала была и по сеи день остается колонией энергичных и деятельных вюртембергских теологов в Базеле. Назовем инспекторов Готлиба Блюмгарда, Вильгельма Гофмана, Йозефа Йозенханса, Отто Шотта и среди выдающихся преподавателей выделим Элера, будущего профессора в Тюбингене, Вольфганга Гесса, будущего генерал-суперинтенданта в Позене и др.

В каждую годовщину основания этой миссионерской организации Базель становился местом сбора всех друзей Евангелия, стекавшихся сюда из самых отдаленных мест. В те дни тысячи людей видели и слышали выдающихся мужей веры. Многие величественные моменты празднеств навсегда остались в памяти их участников. Позже черпал в них силу и наш Блюмгард, услаждая душу общением не только со своими верными энергичными друзьями, прежде всего базельцами, но и со стекавшимися отовсюду гостями.

Как мы уже говорили, первым инспектором миссии стал брат деда нашего Блюмгарда, Кристоф Готлиб Блюмгард, сын Маттеуса. То было особое, по-своему прекрасное время, время неискушенности в начатом деле и первых не всегда удачных шагов, время ученичества, но и первой любви, скрываемых от посторонних глаз искренних чувств; здесь властвовал дух, облаченный в одежды бедных людей. Сама организация была еще небольшой, и каждый участник мог без труда наблюдать за ее жизнью, откликаясь на происходящее своим сердцем и душой. Все это самым благодатным образом сказалось на духовном развитии Блюмгарда.

Такими были условия, в которых Блюмгард преподавал шесть с половиной лет. О том периоде жизни он рассказывает в своей «Биографии» следующее: «Приглашение по воле Божьей на эту должность оказалось для меня как нельзя кстати, поскольку тогда же воспитанником миссионерского дома должен был стать и мой брат (впоследствии он был послан миссионером в Абиссинию, а затем в составе миссии англиканской церкви направлен в Индию; сейчас проживает в Англии). Словами не расскажешь, сколько нового я познал и чему научился в этой школе. То было благословенное время, которому, казалось, не будет конца. Здесь, куда изо всех мест стекается множество верующих и где привыкаешь смотреть на мир, не знающий Христа, не иначе как с состраданием, я понял всю важность евангельского служения. Нас всех связывала тесная дружба, и мне сегодня особенно отрадно видеть перед собой одного из моих тогдашних товарищей по призванию, свидетеля моего благословения, Карла Вернера, ныне пастора в Эффрингене (позже в Фельбахе, биографа ныне покойного доктора Барта), с которым меня в течение трех лет связывала искренняя дружба. В Базеле я познакомился с вашим прежним духовным наставником, пастором Бартом; то была встреча наших сердец».

Главный предмет, который он преподавал, был древнееврейский язык, открывший ему и его любимым воспитанникам путь в глубины Слова Божьего, позволявший Блюмгарду систематизированно излагать свои мысли, плоды собственного постижения Библии. Он всегда с особой благодарностью вспоминал о тех годах, и прежде всего потому, что именно тогда ему удалось заложить фундамент своего будущего (поистине исключительного) трудолюбия, умения упорядочивать мысли и облекать их в правильную, то есть предельно простую форму. Особую роль в этом сыграл весьма трудный предмет, преподавание которого наряду с другими непростыми дисциплинами было возложено именно на Блюмгарда. Назывался он «полезные знания» и представлял собой смесь знаний по физике, химии, математике, которые, как полагалось, могут пригодиться миссионерам. Ученики любили Блюмгарда, хотя некоторым была не по душе его энергичная манера своими неожиданными вопросами как бы вовлекать их в учебный процесс, и они с явным удовольствием иронизировали над его отдельными высказываниями, отражавшими его оригинальную трактовку Библии. Какой бы по-детски наивной вера Блюмгарда ни была, но, к примеру, в трактовке личности Христа он неизменно отмечал Его человеческую сторону, за что ему пришлось держать ответ перед тогдашним президентом комитета Базельской миссии, господином пастором фон Брунном, который, однако, его любил и уважал. Не случайно их встреча прошла в форме задушевной и полезной для обеих сторон беседы. Сколь высоко Блюмгард чтил фон Брунна, исполнявшего свою должность по величайшему благословению Божьему, подтверждает стихотворение, написанное по случаю юбилея пастора.

Вот что пишет о нем один из хорошо знавших его тогда коллег: «На Блюмгарда возложили множество обязанностей, но, несмотря на свою загруженность, он всегда оставался бодрым и жизнерадостным. В целом его можно охарактеризовать так: за что бы он ни брался, у него все получалось; и делал он это легко. Все, кто общался с Блюмгардом, его любили». Другой очевидец рассказывает: «Многие важные люди, сблизившись и обстоятельно побеседовав с ним, вскоре уже не считали, что он стал учителем лишь благодаря своему родству с инспектором, и проникались к нему уважением за его трудолюбие и добропорядочность». Прямодушие, свойственное ему на протяжении всей жизни, проявилось в нем уже тогда. «И хотя он никогда не кривил душой и всегда говорил правду, это никого не оскорбляло, ибо произносилась она неизменно с любовью и во благо».

С дядей, инспектором Блюмгардом, у него были очень доверительные отношения; он был другом многих базельских семей – честь, заслужить которую непросто. Искренняя дружба связывала его и с коллегами: учителями Вернером (упоминавшимся выше), Элером (позже профессором в Тюбингене), испытывавшим к нему сердечную привязанность, и младшим Штаудтом (его будущим свояком, впоследствии знаменитым пастором Корнталя), призванным в Базель, по всей вероятности, по его инициативе. Поддерживал он отношения и с доктором де Валенти, удивительно одаренным и безмерно чтившим Евангелие врачом из герцогства Саксен-Веймар, успешно сдавшим в Базеле экзамен по теологии, и не прекратил их, когда от того по причине его крутого нрава отвернулось большинство прежних друзей. Сохранилась тетрадка, в которую Блюмгард записывал преимущественно истории и разные поучительные высказывания, на которые был горазд жизнерадостный де Валенти.

Священники города, его швейцарской и в особенности баденской окрестностей, нередко обращались к Блюмгарду за помощью в службах. Позже он часто выступал с лекциями на воскресных собраниях и уже тогда, по свидетельству очевидцев, говорил проникновенно и убедительно. Иногда он замещал учителей воскресной школы для молодежи и завораживал учеников и учениц своей живой трактовкой библейской истории.

Порой он отправлялся с проповедями в окрестности Базеля, случалось, и в неспокойное время, когда сельские местности восстали против своей бывшей столицы и провозгласили независимость от города. Как-то раз во время одной из таких поездок (вероятно, на обратном пути домой в Базель) ему повстречался неизвестный мужчина почтенного вида, который попросил его подвезти и, получив, естественно, согласие, намеренно уселся в глубь кареты. Проезжая через одну деревню, они вынуждены были остановиться посреди разгоряченной толпы крестьян, и тут мужчина попросил Блюмгарда, сколько возможно, загородить его, сев впереди. Все закончилось благополучно, и когда они отъехали на безопасное расстояние, благодарный незнакомец открылся Блюмгарду: это был Иоханнес Линдер, пастор из Цифена, впоследствии старший ассистент в Базеле, за поимку которого была объявлена награда.

В другой раз, в одной из поездок по баденским окрестностям, с ним произошел такой памятный случай. Молодой возница, с которым Блюмгард ездил и прежде, подвел его, и Блюмгард оказался в крайне затруднительном положении. Когда же тот в самый последний момент неожиданно появился, Блюмгард дал волю своему негодованию, разразившись упреками. И тут он, к своему удивлению, заметил, как меняется выражение лица возницы: на нем отражаются недоумение, разочарование и чуть ли не презрение. Юноша, не ожидавший такого, пусть заслуженного, гнева с его стороны, явно потерял к нему прежнее уважение, что естественно; Блюмгарда это неприятно поразило, и он признался себе, что возница прав. «Я покраснел до корней волос», – вспоминает он.

Случались любопытные моменты и по пути на каникулы, которые Блюмгард проводил когда дома, на родине, когда в Швейцарии. На родину его влекло главным образом желание повидаться с матерью, о ней он никогда не забывал и частенько посылал из Базеля сердечный привет: то утешительное стихотвореньице, то подробное истолкование какого-либо места из Библии, по большей части Нагорной проповеди. Уже тогда его мысли о заповедях блаженства отличались глубиной и оригинальностью; позже они прозвучат в его проповедях на эту тему (например, в Эльберфельде). Как правило, эти путешествия Блюмгард проделывал пешком с рюкзаком за спиной. По рассказам его друга юности, дорога, постоялые дворы приносили ему массу ценных впечатлений, многие из которых он заносил в свой дневник. Чаще всего это были беседы с людьми, которые по воле случая становились его попутчиками. И что примечательно, они всегда расставались друзьями. Располагающая к себе натура Блюмгарда склоняла иного собеседника поделиться с ним своими бедами и печалями, а то и богатым жизненным опытом; другого, чуть ли не враждебно настроенного к христианству, делала добрее сердцем и наводила на размышления, что приносило Блюмгарду немало слов благодарности. Блюмгард любил рассказывать о том, как однажды в одной гостинице хозяйка спросила, чем он занимается в жизни, и он в ответ подробно рассказал ей о Базельской миссии. Тогда она, схватившись за голову, воскликнула: «Значит, скоро настанет Страшный суд!» Это ее с библейской точки зрения столь верное заключение тронуло его до глубины души, и он с радостью вспоминал о нем всю свою жизнь. По сложившейся тогда традиции воспитанники, равно как и учителя миссии, бывая на каникулах, в особенности в Швейцарии, отыскивали повсюду друзей Евангелия, чтобы в личном общении с ними или на «штундах» (собраниях) укреплять их в вере и пробуждать интерес к миссии. Однажды во время такого путешествия Блюмгард оказался в Лаутербруннене (Бернский Оберланд), где жила горстка верующих, которых изредка навещали странствующие проповедники-гернгуттеры. Там к нему обратились два брата Лауенер с просьбой произнести проповедь в соседней горной деревушке Венген, что неподалеку от вершины Венгерн-Альп. Они увещевали его не отставать от тех незаурядных мужей, что успешно служили Царству Божьему в этих горах. Конечно же, он согласился и, с трудом пробираясь по заснеженной и обледеневшей дороге, «жутко» опасной зимой для всякого шваба, поднялся в эту деревушку. Его мучения были щедро вознаграждены, поскольку от двух «штундов», проведенных им с ее жителями, остались на всю жизнь прекрасные воспоминания не только у него, но и у местных жителей. Люди стекались к нему со всех сторон, и он, воодушевленный этим, говорил особенно вдохновенно. В заключение, по свидетельству потомков участников тех «штундов», он торжественно призвал их регулярно так же собираться вместе и впредь, и, взяв обоих Лауенеров за руки, словно заключая с ними договор, посоветовал им учредить такое «собрание». Тем самым он, по сути, уже учредил его, дважды облагодетельствовав затерявшуюся в горах деревушку. Из Базеля Блюмгард выслал обоим Лауерам сборник проповедей (Баттиера, тогдашнего базельского проповедника), чтобы читать их вслух на этих собраниях, которые проводятся и поныне, заботливо поддерживаемые бернским Евангелическим обществом. Благодаря его усилиям и помощи друзей у собрания есть теперь и своя капелла.

Об одном из таких каникулярных путешествий Блюмгарда домой рассказывает доктор Гундерт, тот самый его друг, который, будучи учеником монастырской школы, частенько навещал Блюмгарда в Дюррменце, а теперь оказался в семинарии в Тюбингене. «Между тем я отдалился от Блюмгарда, репетент Штраус завладел нашими умами, и старое христианство было для нас уже позади. Но прошло время, и я вновь обратился к Господу. Жарким июлем 1834 года меня одного из первых в штифте сразила холера, начинавшая распространяться в наших краях. Вот лежу я на больничной койке, исхудавший, обессиленный и безучастный ко всему, отдавшись на волю судьбе. И тут открывается дверь и входит Блюмгард, целует меня и садится на мою кровать. Его сердце исполнилось благодарности, когда он понял, что я вновь со Христом. Он лучился радостью, рассказывая о своей жизни в Базеле, мне же оставалось только радоваться вместе с ним, не имея сил выразить это внешне, как будто во сне. Блюмгард спокойно продолжал свой рассказ, и тут сознание полностью вернулось ко мне, болезни как не бывало, и я встал, желая насладиться братским общением с ним. Позже, когда я пошел на поправку, я постоянно возвращался в мыслях к тому событию».

Блюмгард же, окутанный, казалось, невидимым облаком благодати, по всей видимости, этого не заметил. Но вскоре нечто подобное произошло и с ним. А именно: его одолела очень серьезная болезнь, которая сжигала его изнутри и ослабила его душевные силы, внешне же проявилась в мучительной сыпи на коже. По совету врача он проводил каникулы на вюртембергском серном курорте Себастьяншвейлер. Достаточно окрепнув, Блюмгард вернулся в Базель, где вновь погрузился в работу. Но болезнь быстро напомнила ему о себе, и Блюмгард с нетерпением ожидал следующих каникул, чтобы вновь найти облегчение в Себастьяншвейлере. Но в этот раз существенного улучшения не произошло, и он, собравшись с духом и уповая на Бога, вернулся к исполнению своих обязанностей. Однако вскоре, как-то утром накануне трудного дня, он почувствовал болезнь с такой силой и немощь охватила всего его столь глубоко, что ему казалось невозможным даже одеться. Однако он попытался взять себя в руки; когда же ему это не удалось, его охватил неописуемый страх. Его сердце затрепетало в груди при одной только мысли о том, какая немощная, бесплодная жизнь ждет его впереди. И осознание того, что все сейчас для него стоит на кону, пронзило его. И, бросившись в углу комнаты на колени, Блюмгард возопил к Богу, моля его о помощи. Встав, он почувствовал, как болезнь, словно спускаясь по телу, покидает его через ноги. Он был совершенно здоров!