В тот вечер я допоздна пыталась объяснить Тарику (а все из-за названия какой-то дурацкой станции), что во Франции давно укоренилась всеобщая антиклерикальная позиция, согласно которой всякая религия годится лишь на экспорт, да и то в самые далекие колонии – например, в Индокитай. Упомянув какой-то малозначительный факт из истории Алжира, я заметила, как парень сразу оживился. Тогда я рассказала ему про «черноногих» учителей, которые, сами того не желая, вырастили целое поколение алжирских бунтарей. Из года в год они стояли перед учениками и с упоением травили байки о славных подвигах французской революции, тем самым постепенно прививая тем самые опасные идеи. В какой-то момент я посмотрела на часы: по местному времени уже перевалило за полночь. Не найдя в себе сил отправить парня на мороз, я снова оставила его в гостевой комнате.
На следующий день я взялась за работу в полную силу. После завтрака и горячего душа, решив не будить своих постояльцев, я тихонько выскочила на пустую улицу Перепелиной горки. Чтобы не делать две пересадки в метро и немного размять ноги, я дошла пешком до площади Италии. Тут город постепенно становится шире, перетекая в южную часть с ее просторными светлыми улицами. Зайдя в поезд, я почувствовала, как в ребра мне уперлось содержимое сумочки: ноутбук, блокнот и ручки. Впервые за многие годы я почувствовала, что занимаюсь именно тем, чем должна. Интересно, в какой момент окончательно решилось, что мое призвание на этой земле – работа сыщика? В конце концов, ведь были же у меня и другие способности. Я вполне сносно играла на фортепиано, а в колледже меня как-то раз даже приняли в местную команду по теннису. Но в итоге оказалось, что истинное счастье я испытываю лишь тогда, когда, напившись кофе, выхожу в холодное утро на задание: вернуть к жизни очередного мертвеца.
Вспоминая свои подростковые годы, я невольно вспомнила и Уоррена. Забавно, что мне довелось расти именно с таким братом: когда я сомневалась, он был совершенно уверен; когда я видела впереди лишь темноту, он видел свет. Порой мне с трудом верилось, что мы родные. К тому же Уоррен был красивым, а обо мне такого никто и никогда бы не сказал. В детстве мы дружили, но, став подростками, отдалились друг от друга. Я постоянно ходила в библиотеку и читала запоем все подряд, книги самых разных авторов, написанные в самых разных жанрах. Наверное, именно тогда моя повседневная речь стала несколько витиеватой. Я обожала писателей-южан, особенно Фолкнера и Юдору Уэлти. Чуть позже, когда я влюбилась в британских романистов, мой учитель литературы стал говорить, что все мои эссе написаны «с английским акцентом» – до того все было серьезно. Уже в колледже, как и все мои сокурсницы, я увлеклась идеями американских феминисток, однако в вопросах политики всегда обращалась только к французам: от де Токвиля (отчасти потому, что он, похоже, был единственным за всю историю страны французом, которому нравилась Америка) до Мишеля Фуко. К тому же у меня, как и у моей подруги Жасмин Мендель, была необъяснимая слабость к Жульену Бенде – известному радикалу первой четверти двадцатого века.
Пока я зачитывалась книгами, Уоррен увлекся бизнесом и стал подрабатывать на консервной фабрике. Я сказала ему, что работа у конвейера – худшее, что может случиться с человеком.
– Послушай, сестренка, – ответил он, – я же не стою на линии. Вот закончу бизнес-школу и пойду в менеджмент, а потом, глядишь, открою собственное дело.
Рассуждал он вполне логично, и в тот момент мне не хватило ума, чтобы понять, почему его решение вызвало во мне такую неприязнь. Зато отец мною гордился: его дочь «смотрела на жизнь по-философски» – так он это называл. Он часто говорил, что никому из его сослуживцев не удавалось объяснять что-то новое так, как объясняла я.
– Но ведь она так сложно говорит, – как-то раз пожаловалась ему мать. – Ни один мужчина не станет это терпеть.
– Ну, может, и не в мужчинах счастье, – ответил ей отец. – Она сама так говорит. Она ведь у нас феминистка.
Каким же все-таки хорошим был мой папа.
Кандидатскую диссертацию я писала под рабочим названием: «Работа, семья и гендер: француженки в оккупированном Париже, 1940–1944 годы». Теперь, как я и сказала Джулиану, я собирала материалы для книги – точнее, для одной ее главы, – над которой трудилась наша кафедра. Пятью годами раньше профессор Путнам опубликовала биографию Жан-Пьера Тимбо, секретаря профсоюза сталелитейщиков. Его и еще двадцать шесть французских пленников казнили нацисты – в наказание за убийство немецкого офицера в Нанте в 1941 году. Путнам писала скорее доходчиво, из-за чего некоторые не воспринимали ее работу всерьез. Зато ее книга снискала популярность далеко за пределами академического мира, и в краткий миг славы наша кафедра даже нашла дополнительное финансирование. Зная, что у колледжа теперь есть лишние деньги, Путнам открыла вакансию и в итоге наняла меня.
Прочитав биографию Тимбо, я долго не могла поверить, что французское Сопротивление было столь малочисленным. Путман объясняла это так: «Большинство местных жителей осуждало расправу над нацистами – включая тех, кто их ненавидел. Все потому, что за одного убитого немецкого офицера нацисты казнили как минимум двадцать пять ни в чем не повинных французов».
Потом я прочитала все работы Путнам о периоде оккупации. Написанное, конечно, никоим образом не укладывалось в общепринятую легенду о французском Сопротивлении. По версии Путнам, настоящая история была достаточно мутной. В 1942 году, после введения указа о трудовом режиме, молодые французы оказались перед выбором: горбатиться на немецких заводах, обслуживая нацистский режим, примкнуть к Сопротивлению или исчезнуть без следа. Но француженки того же возраста не имели столь четких альтернатив. Если мужчины могли убежать и стать героями, то большинству женщин приходилось оставаться: они растили детей и учились выживать, торгуясь с судьбой за каждый новый день. В деревнях некоторые девушки изредка шли на риск – развозили на велосипедах тайную корреспонденцию, – но парижанки жили в совершенно иных условиях.
Франции потребовалось не одно десятилетие, чтобы наконец заговорить о событиях тех долгих четырех лет, которые большинство французов предпочло бы забыть. Никаких воспоминаний, никакого исторического анализа – местные издательства не печатали ровным счетом ничего. Помню, еще студенткой я решила посмотреть в учебнике библиографию к периоду оккупации, и с удивлением обнаружила там чистый лист. Ни одной книги. Когда в 1972 году этот учебник впервые опубликовали в Америке, его автор – тридцатидевятилетний доцент Колумбийского университета – объяснял этот факт тем, что никаких источников попросту не было. Во Франции на тот момент не существовало ни одной официальной публикации, ничего. Чтобы «проникнуться атмосферой» того времени, автор порекомендовал кое-какие романы – вот в общем-то и все. Информацию, которая легла в основу учебника, он собирал лично, изучая немецкие архивы.
Когда я впервые оказалась в Париже, ситуация постепенно менялась. За год до моего приезда – и спустя почти полвека после окончания событий – президент Ширак наконец-то публично признал: французское правительство сотрудничало с Германией и под руководством нацистской партии проводило на территории страны антисемитскую политику. Еще позже появились доказательства того, что Франция не только согласилась на депортацию восьмидесяти тысяч французских евреев в Освенцим, но и сама регулярно «выступала с инициативами», опережая оккупантов (так, например, Франция предложила заполнять нацистские «поезда смерти» взрослыми и детьми из числа жителей Свободной зоны). В 1998 году Верховный суд признал Мориса Папона – бывшего префекта полиции округа Бордо – виновным в преступлениях против человечности. Именно этот приговор помог французским историкам собраться с силами и наконец-то приступить к собственному расследованию, несмотря на страх наткнуться в архивах на упоминания о «Папе».
Затем стали выходить первые книги по истории этого периода, в основном – глубоко политизированные.
Писали их почти всегда мужчины – и, конечно, о мужчинах. Но моя тема предполагала работу с сырым материалом, свободным нефильтрованным потоком человеческого опыта и личных переживаний. Через колледж я оформила абонемент в библиотеке Сорбонны, а потом отправила несколько заявок в фонды и небольшие исследовательские организации, которые занимались периодом оккупации, а также еврейской историей и женским вопросом. Первым делом я направилась в Девятый округ, во Франко-германский мемориальный центр имени Жана Моллана. Этим недавно созданным учреждением руководил директор-немец, а располагалось оно к югу от площади Пигаль, всего в нескольких шагах от музея художника Гюстава Моро.
Спустя минут двадцать я поднялась из метро «Сен-Жорж» и вышла в яркое прозрачное утро. Оглядевшись по сторонам, я с удивлением поняла, что стою на небольшой площади, в центре которой возвышается памятник известной французской куртизанке. К падшим женщинам в Париже всегда относились с известным почтением; надпись на памятнике сообщала, что когда-то местных девушек легкого поведения называли «Лореттами» — в честь здешнего собора Нотр-Дам де Лорет.
Центр Жана Моллана располагался во внутреннем дворе, попасть в который можно было с главной улицы, через небольшое служебное помещение. Именно таким мне когда-то и запомнился Париж: толстые стены из старого камня, новомодные стеклянные двери и нещадный жар центрального отопления. В приемной я отдала служащему центра свою фотографию, и тот стал меня оформлять. Глядя, как ламинируют мой пропуск, я вдруг почувствовала себя дома, словно вернулась из долгого путешествия.