Я не искал в Париже какое-то свое высшее предназначение, просто хотел убежать: от отца, мачехи, от мыслей о Лейле, с которой мы так ни разу и не переспали. Можно ли бежать от того, что не случилось? Конечно. Можно ли мой поступок считать «побегом»? Не знаю, ведь меня толком никто не удерживал.
Многие перебирались из Марокко в Париж, чтобы найти работу, – так продолжалось годами; однако, по словам моего отца, в последнее время французы подзабыли о былом гостеприимстве. Конечно, на самом деле он выразился куда грубее и сказал примерно так: «Они всегда нас ненавидели. Убивали, мучили, резали, как скотину, грабили наши дома, отбирали все, что плохо лежит. Когда у нас ничего не осталось, эти ублюдки бросили нас на произвол судьбы. А когда в банльё объявились смертники, они воспользовались этим, чтобы ненавидеть нас пуще прежнего». Такими были его слова.
Помню, потом он еще долго распинался про джихад и девственников с промытыми мозгами, но я уже не слушал. Колониальные войны случились задолго до моего рождения, поэтому мне не было до них дела. О прошлом я знал только одно: моя мать-француженка родилась и выросла в Париже и там же провела лучшие годы своей жизни. В нашем доме не было ни одной ее фотографии, и сам факт ее существования старались всячески замалчивать. Иногда мне казалось, что отец презирал ее просто потому, что она умерла. Как-то раз я полез к нему в стол за сигаретами и случайно наткнулся на конверт со старыми снимками. На одном был он, совсем молодой, а рядом – женщина: большеглазая, черноволосая, в платье в цветочек. Я вгляделся в ее лицо и не обнаружил никакого фамильного сходства. Возможно, это была моя мать, но на фото между ней и отцом не угадывалось ни малейшего намека на чувства или хотя бы привязанность. Они не смотрели друг на друга и не держались за руки, а значит, это могла быть секретарша или просто знакомая, которую он случайно подцепил на пляже. В молодости он пытался строить из себя дамского угодника. Пока наши женщины не завернулись с ног до головы в черное, жизнь, конечно, была проще. А сама идея, кстати, пришла к ним из телевизора: насмотревшись на своих сестер в Иране и Йемене, они решили делать так же. Повелись на моду. В то же время по кабельным каналам постоянно гоняли американские телешоу, которые приучили их ярко краситься. Вот и получилось: хиджаб и тушь для ресниц… Ледяные файерболы… Я, пожалуй, пас.
Расставшись с Морисом на кольцевой дороге, мы с Сандрин стали медленно пробираться в парижское нутро.
– Чем планируешь заниматься? – спросила девушка.
– Найду работу, наверное.
– Вот так запросто?
– Может, буду преподавать арабский язык.
– Французам он надоел. Теперь чем меньше арабского, тем лучше.
– Ну ладно. Тогда английский. Но первым делом мне надо поесть.
Полчаса спустя мы были в городе. Продрогшие до костей, шли по какой-то очень широкой улице, а через дорогу от нас тянулся длинный мрачный парк. У одного из подъездов я заметил бездомную девицу, сидевшую на кучке собственных пожитков. Если бы кто-то решил написать ее портрет, картина так и называлась бы: «Отчаяние». Судя по внешности, приехала она откуда-то из Восточной Европы. Отмыть бы ее, прикупить новой одежды – вполне сошла бы за красотку. Она стояла, робко вытянув ладонь, а я не мог оторваться от ее лица, на котором, казалось, навечно застыло выражение вселенского горя. Нагнувшись к бумажному стаканчику с надписью «Макдональдс», Сандрин бросила туда монету, а потом заговорила с попрошайкой. Некоторое время они о чем-то болтали, а я лишь молча глазел по сторонам.
Затем Сандрин выпрямилась и объявила:
– Тут недалеко есть местечко – можем разведать.
Я кивнул, и мы снова отправились в путь. Через некоторое время нам попалась автобусная остановка с надписью «Понскарм». Пейзаж вокруг не слишком-то напоминал Париж. Вдоль дороги пестрели яркие фасады новостроек, угловатые, как детали детского конструктора. Район был небогатым. Погода не радовала: по сравнению с Марокко холод стоял жуткий. Одна пустынная улица сменялась другой, а мы все шли и шли. Где-то позади осталась странноватая китайская забегаловка с бумажными фонариками на окнах – нам, конечно, она была не по карману.
Трудно сказать, чего именно я ждал от Парижа. Конечно, я никогда не изучал его всерьез, а только видел в фильмах и на красивых фотографиях в интернете. По ним-то у меня и сложилось впечатление, что это очень старый город. Может, не такой старый, как наша медина, которая не менялась уже, наверное, тысячу лет, но все-таки более-менее однородный. Я надеялся увидеть огромные черные крыши, а под ними – теплые квартиры, в которых ютятся со своими маленькими собачками самые обыкновенные люди. По вечерам они готовят ужины, благоухающие на весь подъезд ароматами французской кухни. В каком же фильме я это видел? В любом случае с реальностью мои ожидания не имели ничего общего, по крайней мере с той, что мне уже довелось увидеть. Повсюду меня встречал сплошной двадцатый век: бетонный, жесткий, открытый всем ветрам. Никаких аллей, никаких деревянных подъездов. Париж оказался… безжалостным. Да, пожалуй, это было самое подходящее слово.
Сандрин схватила меня под руку и потащила в переулок. Вскоре мы оказались на заднем дворе здания, похожего на школу. Зайдя внутрь, мы попали в хорошо освещенное помещение с длинным буфетом вдоль стены; рядом за столиком сидели несколько пожилых мужчин. Мы сложили рюкзаки на пол и подошли к прилавку, за которым стояла сонная африканка. Она вручила нам два контейнера из фольги с едой, пластиковые ложки и ножи.
– Платить нужно? – спросил я.
Женщина ничего не ответила, лишь медленно покачала головой. Затем она дала нам по куску хлеба и два яблока. Мы с Сандрин сели за свободный столик.
Я заглянул в контейнер и обнаружил внутри сморщенный кусок серого мяса в соусе и колечко лука. Запашок был так себе.
– Что это такое?
– Наверное, рубец, – ответила Сандрин.
– Свинина?
– Бог его знает. Может, и говядина.
– Что это за место?
– Мне о нем рассказала та девушка у подъезда. Не знаю точно. Какая-то церковная штука или Красный Крест.
– Я не могу это есть.
– Поешь хлеба. Потом мы купим кофе и шоколадок – у меня осталось несколько евро. Еще она сказала, что где-то у метро «Сталинград» есть бесплатная кухня. Можем попробовать сходить.
– Что-нибудь еще?
– Она говорит, что можно устроиться в одной из тех башен. Она и сама жила там какое-то время, но потом ее выгнали.
– Тут, похоже, одни китайцы.
– Тебя это напрягает?
– Да нет.
На самом деле да. Я никогда прежде не встречал китайцев, и все они казались мне странными. У них были круглые головы и плоские мультяшные лица, словно кто-то ударил их сковородкой.
– Хочешь, попробуем найти бесплатный ночлег?
– Конечно. Но я думал, ты теперь поедешь в Англию…
– Наверное, придется несколько дней подождать. Я себя неважно чувствую.
С тех пор как мы встретились, она и правда как-то сдала. Когда мы спустились по ступенькам в метро, Сандрин долго стояла перед картой, пытаясь построить наш маршрут.
– Как дойдем до турникетов, – предупредила она, – просто прыгай.
Я снял рюкзак и перемахнул через ограждение. Затем Сандрин передала мне наши вещи и тоже прыгнула, хотя ей это далось не так легко – пришлось ей помочь.
Мы быстро проехали три станции, потом пересели на другую ветку. Я никогда прежде не был в подземке и с интересом отметил, что каждая остановка отличается от предыдущей. На станции «Опера» зал был широким и с двумя платформами, так что люди по обе стороны могли наблюдать друг за другом через пути. «Шато-Ландон» оказалась похожа на узкую трубку, в которую кое-как запихнули единственную платформу с красными сиденьями. Дома все было по-другому. Я вспомнил, как ездил на автобусе до колледжа: из медины мы спускались по небольшому бульвару и почти сразу ныряли в обшарпанный Виль Нувель. Эта непохожесть мне нравилась.
Напротив меня в вагоне никого не было, поэтому я сумел хорошенько рассмотреть свое отражение в окне. В тусклом освещении я выглядел усталым, и под глазами лежали темные круги, но в остальном – очень даже симпатичный парень. Некоторое время я и мой двойник не сводили друг с друга глаз и даже не моргали.
На каждой маленькой станции на изогнутых стенах висели киноафиши, а на станциях побольше – широченные рекламные плакаты с изображениями бургеров и другой еды; то и дело мелькали надписи вроде «Все вкусы Италии» и фотографии детей в прыжке, с вытянутыми над головой руками, веселых и здоровых от того, что выпили какой-то особенный йогурт, или от того, что носили правильную одежду; а еще – повсюду были гигантские женщины без юбок, но в цветных полупрозрачных колготках и распахнутых пальто, на которых виднелись яркие бирки с названиями брендов. В воздухе чувствовался теплый смолистый запах.
И тут я заметил, что Сандрин надо мной смеется.
– Ну и видок у тебя! – Она вытаращила глаза и свесила язык.
Я притворился, что мне все равно. Но метро, конечно, было классным.
Станция «Сталинград» оказалась открытой. Над землей возвышались две платформы, поэтому вместо того, чтобы подняться вверх и выйти на улицу, мы спустились вниз – по ступеням, которые держались на железных подпорках, напоминавших виадук. Что-то подобное я видел в одном полицейском боевике, действие которого разворачивалось в Чикаго. Место было холодным и каким-то запущенным. На бульваре де ля Виллет мы прошли через огромный продуктовый рынок «Гоа», где на каждом перекошенном прилавке висели надписи с названиями какого-нибудь далекого места: «Китай», «Япония», «Антильские острова», «Африка», «Индийский океан» – и бог знает чего еще. Я знал, что Франция славилась своей кухней, но в том месте была какая угодно кухня, только не французская. Перегородки между прилавками были покрыты граффити.
Уголок с бесплатной кухней прятался под эстакадой станции метро. Рядом обнаружилась целая толпа приезжих африканцев с черной матовой кожей и сверкающими белыми глазами – из Либерии или Сенегала, а может, из какой-то другой страны к югу от Марокко. В руках они держали перевязанные цветными тряпками тюки с бесполезным барахлом на продажу. В литейных сводах платформы без умолку гудели поезда. В ожидании бесплатной порции супа африканцы пытались немного заработать: кто-то торговал чехлами для телефонов, кто-то – наркотиками. Говорили они на французском – очень громко и почти всегда в нос; голоса их то умолкали, то снова набирали силу. Кое-кто из них буравил меня взглядом, будто сомневаясь, что я достаточно голоден и темнокож, чтобы находиться в их компании. Тем не менее, когда женщина у стойки наконец-то протянула мне стакан, никто не попытался у меня его отнять. Вскоре я понял, что местный суп немногим лучше той жиденькой похлебки, что можно было попросить в столовой на площади Италии. И все-таки в горячем бульоне плавали зерна чечевицы и кружки моркови. Если подналечь на хлеб, вкус вполне сносный. Пластиковый стаканчик выглядел знакомо – почти как одноразовая посуда в марокканских забегаловках с дешевым кофе навынос, разве только размером поменьше, ну и сама порция куда скромнее.
Конечно, жизнь в девятнадцать лет имеет серьезные недостатки. Например, тебе постоянно хочется есть, и никакого стакана супа, пусть даже с хлебом, и близко не хватит, чтобы по-человечески набить живот. Да и хлеб тут был какой-то чудной, совсем непохожий на наши плоские лепешки: пекли его в форме багета – длинной трубы, которую полагалось рвать на куски прямо руками. Заметив на стойке почерневший банан, я быстро его схватил и хотел было спрятать в рюкзак, как вдруг Сандрин взяла меня под руку и решительно повела прочь.
Мы снова двинулись в путь и шли еще довольно долго, хотя на местности я почти не ориентировался. Мне только сразу показалось, что там, где пролегал наш путь, обычные французы предпочитали не задерживаться. Сандрин кашляла и выглядела совсем больной. Нам даже пришлось остановиться у одного дома, чтобы немного перевести дух. Мы присели на ступеньки подъезда, и девушка откинула голову к стене. Дышала она тяжело. На улице смеркалось.
– Мне нужно отдохнуть, – сказала Сандрин.
– А где же мы заночуем? – спросил я и на секунду растерялся от собственного вопроса.
Мне вдруг стало ясно, что о подобных вещах нужно беспокоиться заранее. Я приехал, не имея ни малейшего понятия о том, как буду жить. Мне так хотелось убежать, что ни о чем другом я и думать не мог. К тому же мне сказали, что другого выхода нет – только побег.
– Тут есть один чувак, зовут Ив. У него своя квартира чуть дальше по улице, я там как-то уже бывала.
– А сколько стоит?
– Нисколько.
– Тебе придется сделать ему минет?
– Нет. Тебе придется.
– Мне кажется, я не смогу.
– Малыш, я просто шучу. Чувак когда-то был торчком, а теперь ему нравится помогать людям.
– Какие наркотики он употреблял?
– Героин. Крэк.
– Ничего себе. Это очень серьезно.
– А я почему-то думала, что там, откуда ты приехал, наркотики принимают все.
– Только киф. Или маджун — это когда в киф добавляют финики, орехи и всякое такое.
Сам я ненавидел маджуп, хотя не стал об этом говорить. Редкая дрянь, которую невозможно правильно рассчитать. В конце концов ты обязательно переборщишь, но к тому моменту, как это поймешь, будет уже поздно.
Было ясно, что первым делом мне надо найти работу. Проводить вечера в компании китайцев совершенно не хотелось. Да и в компании других африканцев тоже. Так я никогда не встречу настоящую француженку! Я подумал о Лейле и о том, какой замечательной была бы моя жизнь, если бы мы были вместе: я, она и кредитка ее отца.
После того, как Сандрин немного передохнула, мы снова пошли вперед. Вскоре я понял, что иду один – моя подруга опять немного отстала. И тут у жилого дома с видом на канал меня остановила какая-то женщина. Она стояла у подъезда, сжимая в руках две хозяйственные сумки. По-французски она говорила с большим трудом, но я все-таки сумел разобрать общий смысл: женщина спрашивала, не хотел бы я зайти к ней домой.
Казалось, лучшего варианта и не придумать: Сандрин еле шла, а мне совсем не улыбалось спать на холодном полу наркопритона, до которого к тому же предстояло еще добраться.
– Спасибо, – ответил я. – Далеко идти?
– Пятьдесят евро.
Я решил, что она ошиблась, так как на французском языке вопросы: «Как далеко идти?» и «Сколько стоит?» – звучат одинаково – combie. Я уточнил вопрос:
– Я имел в виду, далеко ли отсюда ваш дом? Сто метров? Двести? – На этих словах я вдруг заметил, что женщина очень густо накрашена.
Ответила она до того быстро и неразборчиво, что я ничего не понял. Тут с нами наконец поравнялась Сандрин, которая теперь выглядела так, будто вот-вот упадет.
– Эта дама предложила мне переночевать у нее дома. Она живет где-то рядом, – сказал я Сандрин, а потом снова повернулся к женщине и спросил: – Можно мне вместе с подругой?
В ответ незнакомка выплюнула целый клубок французских слов, из которых я смог хоть как-то разобрать только «пятьдесят». Сандрин взяла меня под руку и прошептала:
– Пойдем-ка отсюда. Мы уже почти на месте.
Дойдя до конца улицы, я попытался объясниться:
– Поначалу она была милой, но потом…
– Сколько тебе лет, малыш?
– Двадцать три. Я же тебе говорил.
– Ага. А на самом деле?
– Ладно. На самом деле двадцать.
– Честно-честно?
– Ну, почти двадцать.
– Поздравляю, только что ты встретил первую в своей жизни парижскую проститутку.
– Но… А как же сумки с продуктами? И обручальное кольцо?
– И не говори. Все же знают, что настоящую проститутку можно встретить только ночью, в свете уличного фонаря, распевающей песни Эдит Пиаф.
Я не знал, кто такая эта Эдит Пиаф, и некоторое время шел молча, но потом снова заговорил:
– Ладно, хватит уже надо мной смеяться.
Квартира Ива оказалась на последнем этаже здания, похожего на рынок «Гоа». Первым делом я заметил окна с грязными металлическими решетками и то, что в комнатах не было ни одной кровати. Что ж, по крайней мере хозяин оказался дома. Он быстро вспомнил Сандрин и пригласил нас войти; с обледенелой улицы мы шагнули навстречу крупному бородатому мужчине в джинсовом комбинезоне. Он был похож на автомеханика из американской глубинки или на одного из персонажей «Посланника» по прозвищу Бастер Би. Ив дал нам по куску багета и крошечному шарику сыра в красной восковой оболочке. Рядом с нами сидели еще четыре или пять человек, но диван в комнате был только один, поэтому двое из них расположились на полу. У Сандрин на рюкзаке болтался тонкий спальный мешок. Раскатав его, девушка улеглась и почти сразу уснула. Ее лицо горело.
Прислонившись спиной к стене, я закурил сигарету и прислушался к остальным.
– У меня была комната в Клишису-Буа, в одной из огромных башен. Все было круто, пока этот чертов метис не выставил меня за дверь, потому что его брат со своим потомством должны были приехать в кузове фруктовой фуры. И вот я на улице, а через пять минут меня принимают шмитты — просто так, безо всякой причины!
По их разговорам получалось, что все плохое в их жизни происходило по вине кого-то другого. Все они были очень злыми и непристойно ругались в адрес людей другой расы. Даже тот, кто сам был африканцем, тоже ругался. Я не понимал их сленга, хотя о значении некоторых слов было нетрудно догадаться: «метис» – скорее всего, «человек смешанной расы», а «шмиттами» они, судя по всему, называли копов. Но многие другие слова – «bougnoules»[13], «youtres»[14] относились к арабам, африканцам и евреям и звучали крайне недружелюбно. В какой-то момент мне удалось выскользнуть в ванную, чтобы почистить зубы. Потом я вернулся и лег на пол рядом с Сандрин, надеясь, что собравшиеся скоро замолчат. Спальника у меня не было, поэтому пришлось надеть сверху запасной свитер и скрутить подушку из двух чистых футболок.
Мне хотелось согреться, но так, чтобы не подхватить от Сандрин этот мерзкий вирус, поэтому я пристроился к ней задом и повернул голову в другую сторону.
Всю ночь Ив то приходил, то уходил и разговаривал своим обычным голосом, словно не понимая, что пришло время спать. Другие люди продолжали гундосить, рассказывая друг другу истории своих несчастий; посреди ночи вдруг заявилась еще одна женщина. Думаю, хоть немного поспать мне все-таки удалось: просыпаясь, я помнил обрывки каких-то странных снов. Одно я решил наверняка: больше я тут не останусь.
На следующее утро мы снова спустились в метро, доехали до «Площади Италии» и пошли к тому месту, где накануне нас кормили рубцом (я его так и не съел). Наш план был прост: найти вчерашнюю нищенку и попросить, чтобы она устроила нам местечко в одной из панельных башен по соседству.
Мне казалось, я окончательно выпал из нормальной жизни. Не зная имени девушки, нам пришлось спрашивать других бездомных, не видел ли кто ее. Вот таким неожиданно стал мой мир. Ни мисс Азиз, ни Лейлы, а только разговоры в духе: «Давай найдем какого-нибудь бомжа и спросим, где искать попрошайку, если ее нет на ступеньках». Было часов восемь утра, дома в это время я бы еще спал, но тут мы уже умудрились не только встать, но и прийти в другой конец города. Казалось, в этом новом мире, куда меня занесло по ошибке, никто никогда не спал.
В конце концов нам все-таки удалось узнать все пароли и явки, и к полудню мы уже шагали по широкой площади, утыканной домиками с волнистыми красными крышами в восточном стиле, напоминавшими мультяшные картинки. «Олимпиады» – так называли этот район местные, поскольку площадь окружали башни, каждая из которых носила имя в честь города, в котором когда-то проходили Олимпийские игры. Одному богу известно зачем. Афины, Кортина, Токио, Саппоро… Все это напоминало сюжет научно-фантастического фильма, где сумасшедшему архитектору выдали слишком много денег на проект. Местный торговый центр назывался «Пагода». Что, черт возьми, общего у пагоды и Олимпийских игр? Какое отношение она имеет к Тринадцатому округу? Ледяные файерболы…
В конце концов дорога привела нас на двадцать первый этаж башни «Сараево». Там были одни китайцы. Все здание было китайским. Мы заселились в маленькую комнату с одной кроватью; постельного белья нам не полагалось, а единственную ванную мы должны были делить с восемью другими постояльцами. Владела всем этим китаянка лет пятидесяти по имени Бако или как-то так. У нее было бездушное плоское лицо, и все же она дала нам отсрочку с оплатой – до конца недели. Я пообещал Сандрин, что заработаю эти деньги. Ей же нужно было просто лечь и хорошенько проспаться, чтобы болезнь отступила. В таком состоянии ни о какой Англии ей, конечно, и думать было нечего.
Мы разложили спальный мешок Сандрин на кровати, чтобы ей было удобнее, еще я одолжил ей свой свитер. Это означало, что самому мне остались лишь футболка и худи, правда, оно было достаточно теплым. Я решил: все будет в порядке. Взяв все евро, что были у нас на двоих, я отправился купить какой-нибудь дешевой еды. Когда я спросил Бако, куда лучше идти, она прорычала:
– Ton frère[15].
Сначала мне показалось, что это какое-то ругательство.
Из той же серии, что «Ну тебя к черту и всю твою семейку».
– Mon frère[16]? – вежливо переспросил я, а потом добавил: – Je n’ ai pas de frère[17].
Чистая правда. Никакого брата у меня не было.
– Non, non! Ton frère, ton frère! – прокричала в ответ китаянка.
В конце концов, после долгих криков и попыток найти бумажку и ручку, все прояснилось. Неподалеку работал большой супермаркет «Tang Frères[18]». Бако, конечно, была не виновата. «Ton», «Thon», «Temps», «Tang»[19] — для китайцев все одно. Место оказалось огромным. Да, в медике у нас, конечно, был крытый рынок, прилавков, наверное, на сорок, но тут помещение оказалось раз в пять больше. Любая приправа, любой тип лапши, любой сорт капусты родом отовсюду – от Парижа до самой Индии – там было все. Метров пятьсот в длину занимал отдел кулинарии, но там все оказалось чересчур дорогим. В мясной секции я первым делом увидел лотки со свиным фаршем. Я не был верующим, просто такая еда в меня физически не лезла. Поэтому я купил разделанную курицу (очень дешево), пакет лапши (тоже почти задаром), мешочек специй, немного зелени и большую упаковку супа. И два литра «Спрайта». Со всем этим добром я поплелся назад в «Сараево».
Я собрался готовить, но Бако оттолкнула меня в сторону и сама взялась за дело. Чтобы хоть как-то приободрить Сандрин, я отнес ей тарелку супа. Запах от него стоял какой-то тухловатый, но девушка сказала, что на вкус нормально. С курицей Бако постаралась на славу: она добавила немного лука и чеснока из пластикового пакета, висевшего над дверью. Когда она выложила лапшу, та быстро набухла и заполнила всю сковородку. В награду за труды я предложил Бако поесть с нами. После обеда я наконец почувствовал, что наелся, впервые с тех пор, как уехал из дома. Пожалуй, даже переел. Потом я понял, что, оказавшись во Франции, так ни разу и не сходил в туалет по-большому.
Та крошечная квартирка в «Сараево» была, конечно, так себе. Мне пришлось спать на полу, потому что Сандрин в ее состоянии нужна была кровать. Она одолжила мне кое-какие вещи из своего рюкзака. Я выложил их на линолеум, но лежать все равно было жестковато, особенно бедрам. Ночью я слышал, как по квартире шарахались другие постояльцы: они то приходили, то снова уходили, громко хлопая дверями, перекрикивались, а потом все по очереди смывали воду в унитазе.
На третье утро я вышел на холодную улицу и побрел куда глаза глядят. Боже, как же я скучал по Лейле. И Фариде. И мисс Азиз. Даже по родителям и своей комнате, где за мной постоянно кто-то подглядывал. Мне начинало казаться, что решение уехать было не такой уж хорошей идеей.
Я прошелся по ресторанам с бумажными фонариками и поспрашивал, не требуется ли помощь. Что угодно. Мыть посуду. Мести полы. Ответом мне были лишь хмурые взгляды и невнятный гогот на каком-то восточном языке, которого я не понимал. Было ясно, что никто не хотел иметь со мной дела, лишь потому что лицо мое имело выпуклую, а не плоскую, как у них, форму.
На одном из ветреных бульваров рядом с «Tang Frères» я снова встретил попрошайку со ступенек – ту, которая могла бы позировать для картины «Отчаяние». На этот раз с ней была собака и выглядела она не такой уж и жалкой. Я рассказал ей, что Сандрин по-прежнему больна и что мне очень нужна работа.
– Думаю, что китайцы меня не любят, – пожаловался я.
– Конечно нет. Все они расисты. Может, тебе стоит попробовать в банльё? Там полно таких, как ты.
– А как мне добраться до банльё? Там есть метро?
– Тебе нужны высокие панельки на окраине города. Езжай по Тринадцатой линии, оттуда доберешься до коммуны Сен-Дени. Ты мусульманин?
– Да.
– Неужели? – Девушка улыбнулась. – А я не верю в бога.
– Я тоже не верю. Но я все равно мусульманин.
– Ладно, иди уже, чокнутый. Тринадцатая линия метро.
Она расхохоталась, а когда я спросил почему, ответила, что все дело в Тринадцатой линии, начинавшейся «Шатийон – Монруж» на юге и заканчивавшейся базарами Сен-Дени за северной границей города. Местные называли Тринадцатую «веткой отчаяния». Поезда там ходили без машинистов, а на платформах стояли ограждения, чтобы никто не кидался на пути.
Что ж, спасибо за наводку, Девочка-Попрошайка. О парижском метро я узнавал все больше: например, я быстро понял, что нельзя делать пересадку на крупных узловых станциях, особенно на «Монпарнасе», если не хочешь минут пятнадцать идти пешком.
Добравшись до Сен-Дени, я увидел, где местные власти держат всех неугодных. В основном, конечно, арабов и африканцев. В отличие от нашей касбы, где все выглядели одинаково, потому что так или иначе были друг другу родственниками, тут все люди были разные: одни – совсем черные, другие – коричневые. Объединял их лишь озябший, потрепанный вид. Все они – выходцы с бедных окраин Африки и Ближнего Востока, куда никто не захотел бы поехать туристом. Из таких мест, о которых весь мир знает только потому, что там постоянно голодают и режут головы.
Ту ночь я провел в какой-то студии для художников, в современном доме с желтой парадной дверью. Один незнакомый парень примерно моих лет рассказал мне, что там можно бесплатно переночевать, если только забраться внутрь до темноты и спрятаться. У меня получилось, но внутри оказалось очень холодно, а дверь открыли только на следующее утро, часов в десять. Этажом ниже располагался туалет, поэтому я смог нормально отлить, но с собой у меня не оказалось зубной щетки. К тому же я по-прежнему не мог сходить по-большому.
В следующие два дня я обошел практически все магазины и стройплощадки в округе. Наконец удача улыбнулась мне в «Панамской жареной курице» – крошечной забегаловке, в которой подавали куриный фаст-фуд. Заправлял в ней какой-то алжирец с рябым лицом, а фирменным блюдом считалась порция жареных наггетсов в большом полосатом ведре. Посетители могли есть на месте, но те, у кого было все в порядке с головой, конечно, брали заказ навынос. Мне предложили простенькую работу на кухне за восемь евро в час. Документы спрашивать не стали. Зарплату пообещали платить наличными, а на метро я тратиться и так не собирался – всегда можно перепрыгнуть через турникет. Думать было нечего, поэтому я согласился, но предупредил, что на работу смогу выйти только на следующий день. Сначала мне нужно сходить домой и предупредить свою девушку (мне показалось, что наличие «девушки» добавит мне авторитета). В ответ мой новый алжирский босс, назвавшийся Хасимом, посмотрел на меня с недоумением, но все-таки дал согласие.