Если рассказывать об Анне, то начинать придется с Палыча, дабы сообщить, что до Анны он уже был женат несколько раз. Впрочем, прежние его жены никак не проявлялись, не беспокоили, словно их вовсе не было, что могло бы удивить или насторожить любую женщину, но не Анну. Анна, от природы создание аморфное, отчасти неуязвимое, как вода, не умела сосредоточиться на одной какой-либо мысли. Стоит начать думать что-нибудь, а за окном собака пробежит, поневоле отвлечешься, или чайник закипит, тут уж вообще приходится все бросать и идти на кухню выключать конфорку. И так она сколько чайников сожгла. Но это еще когда в общежитии жила, до Палыча.
Анна работала кладовщицей в маленьком строительно-монтажном управлении. О чем думал начальник, принимая ее на работу, – непонятно, видно же сразу, какая из нее кладовщица.
– Анна, а что это экскаваторщик Габединов потащил от тебя?
– Да рукавицы спер.
– Что же ты ему ничего не сказала? Не заметила?
– Да видела я, что он берет, но может, ему надо.
– На дачу ему рукавицы нужны, на дачу!
– Ну, я и говорю, что надо.
И прямая бы ей дорога из кладовщиц в уборщицы, то есть на двести рублей меньше – это в зарплату, а аванс у всех одинаковый, но познакомилась она с Палычем.
Палыч – телефонист-кабельщик, элита среди местных работяг. Может и аппарат телефонный починить, и приемник, если кто попросит за наличные. Всех в округе знает, к любому местному начальству в кабинет вхож, а как же – мастер.
Сперва он Анне платье купил, сам выбирал, а потом и вовсе приодел с головы до ног. Прическу Анна стала другую носить, по его настоянию. А когда к нему переехала в двухкомнатную квартиру, хоть и на первом этаже, а все равно хорошо, с общежитием в принципе не сравнить, то такое началось! Просыпается утром Анна, а ей почему-то холодно, и у шеи что-то влажное. Смотрит, вся постель завалена свежей сиренью, еще в утренней росе. А Палыч ей кофе несет в чашечке, прямо в постель, представляете?
– Рыбка, – говорит, – голубка, до чего же ты у меня красивая, как я по тебе соскучился!
– Как же соскучился? – Анна удивляется. – Вместе живем.
– Так ведь всю ночь тебя не видел, сны-то мы с тобой разные смотрели.
И на работе стали замечать, что Анна действительно того, красивая вроде. Но недолго замечали. Уволилась Анна по Палычеву настоянию. Уволилась и устроилась на курсы секретарей-референтов. То есть Палыч ее устроил, он начальнице курсов магнитофоны чинил. Подруги смеялись, мол, какой из тебя секретарь, ты же забудешь, кто звонил, пока трубку вешаешь. Ну, где те подруги? Все куда-то пропали, не то чтобы Палыч их отшил, само собой произошло. Да и некогда. Готовил-то в основном Палыч, но надо же и в кино сходить, и в парк погулять, с Палычем, конечно. И учеба, само собой, на курсах.
А после договорился Палыч с начальником одной и вовсе серьезной фирмочки, и Анну взяли секретарем без всякого испытательного срока, хотя на компьютере она так и не научилась, да и на машинке пока медленно печатала. Началась для Анны совсем другая жизнь. На работе не то что ненормативной лексики, «дуры» не услышишь. Начальник никогда голоса не повышает, не принято. Кофе Анна научилась заваривать, подавала гостям в приемную. Но чтоб кто к ней с какими глупостями приставал – никогда, знали, что Палычева жена, уважали. И постепенно перестала Анна терять зонтики, забывать на столе носовые платки, даже в сумочке у нее образовался идеальный порядок, не поверите. Маникюр свежий через день, это обязательно, на работе так положено. И чтобы два дня подряд прийти в одной кофточке – ни-ни. Исчезла Аннина аморфность, сменилась твердостью, пусть не как у камня, а как у той же сирени, к примеру, крепкое ведь дерево, только дубу и уступит.
Фирма, где Анна теперь работала, занималась разными домами. Как построили новый дом, стал начальник некоторым особо уважаемым работникам квартиры выделять за мизерную какую-то плату, ей-богу. Анне вроде и обидно: до сих пор в общежитии прописана. А начальник говорит:
– Ты же, Анечка, мужняя жена, у вас есть квартира. А была бы одинокая, неужели бы я тебя обделил? Но сейчас-то тебе квартира ни к чему, правда?
Оно, конечно, правда, но все равно как-то не так.
Иностранцы к ним в контору повадились, по делам. Комплименты Анне так и сыплют, через переводчика. В рестораны иногда Анна ходит, «по работе», разумеется, с шефом и иностранцами. Выучилась, какой вилкой рыбу надо есть. Начальник театралом оказался страстным. И Анна уже через полгода знала, на какой спектакль можно гостей посылать, а к какому театру близко не подпускать. Культура, куда денешься. Палыч-то театры не любил, все больше в кино ее таскал. А сейчас Анне некогда в кино, если вечером начальник попросит гостей сопроводить. Но опять-таки без глупостей.
И начало Анне казаться, что Палыч немножко «не тянет». Обеды-то он готовит, но в режиссуре, к слову сказать, совсем не разбирается. Ходит не в финском костюмчике, а все в тех же джинсах. Рубашек совсем не носит. Кофе варит хуже, чем она. Ласковый, как прежде, но в больших количествах и нежности надоедают. Стала Анна на Палыча покрикивать. Он поначалу расстраивался, но как-то несильно, привык быстро. Подарки Анне дарил средненькие такие. На работе ей к 8 Марта гораздо интереснее подарок дали, а начальник премию выписал. И дошло до Анны наконец, что Палыч и роста-то небольшого, высокие каблуки с ним не наденешь, и пьет вместо коктейлей обычную водку, а то – портвейн, это же не каждая женщина выдержит, пусть и нечасто пьет. А уж разговор в компании поддержать совсем не умеет, да не приглашали Палыча в те компании, где Анна теперь бывала.
Стала Анна подумывать, что кабы не была она связана супружескими узами, может, и жизнь у нее по-другому сложилась бы. Хвостом вертеть, как некоторые секретарши, она не умела, но была бы свободна, тогда еще посмотрели бы, кто есть кто. А шеф у нее холостой, между прочим, и не раз Анне казалось, что смотрит он на нее со значением, но куда ж денешься, если тоже человек порядочный.
Словом, аккурат после того, как нашла себе нового стильного парикмахера и еще больше похорошела, решила Анна, что Палыч ей не пара. Человек он, безусловно, хороший, и была она с ним довольно счастлива, но надо развиваться, можно ой как вырасти, если за дело с умом взяться. Поплакала она недельки две за раздумьями, Палыч занервничал, стал портвейн почаще пить, но, видно, все понял. Привычный, что ли?
Над прощальным словом Анна еще неделю думала, но не понадобилось его, прощального-то слова. Едва рот открыла, а Палыч ей говорит:
– Не надо, Аннушка, не надрывай сердечко. Все я понимаю, тебе выбирать. Хочешь уйти от меня – уходи, нет – подумай, я потерплю. Но, рыбка, голубка моя, запомни, что пути назад не будет.
Анна растрогалась, но ему, конечно, не поверила. Не по-людски это как-то, без скандалов. И что значит – пути назад не будет? Глупости. При Палычевом-то к ней отношении. Да и не захочет она назад, не до того: жизнь новая начнется.
Увы, через недолгое время оказалось, что новая жизнь хуже старой. Квартиру начальник не выделил, а от общежитского быта Анна успела отвыкнуть накрепко. Ругаются в общежитии-то. И ненормативной лексикой в том числе. И душа нет. От парикмахера пришлось отказаться, почему-то денег не стало хватать на парикмахера. Колготки пришлось носить забытой марки, колготки часто рвутся, те, что из дому, то есть от мужа, привезла, кончились уже. Бухгалтерша, пожилая такая стерва лет сорока, спросила:
– А что вы, Аня, в одном и том же платье гостей в театр сопровождаете? У нас так не принято, сами знаете.
А тут еще к шефу девица заявилась, всю приемную духами провоняла, а бухгалтерша, готово дело, сообщила, что фирме требуется референт со свободным пользованием компьютера. А Анну куда? Не в кладовщицы же обратно идти, в самом деле. Заболела, как назло, простудилась, все губы обметало. Начальник так ласково ей:
– Посидели бы вы, Анечка, дома недельку-другую, пока себя в порядок не приведете.
Как же, посидишь… Вернешься, а там уж будет та девица сидеть, духами воняющая.
Подружки опять появились, как одна твердят:
– Дура ты, дура. Держалась бы за мужа, он тебя из общежития вытащил, человеком сделал, а ты! Проворонила свое счастье. Лучше бы училась вареники лепить, чем по театрам бегать. Но все равно, сходи покайся, человек ведь, не зверь какой, может, примет тебя, пока не поздно еще.
Откуда им знать, что путь назад ей Палыч заказал, если про это Анна никому не рассказывала?
Но прошло еще время, стало совсем невмоготу. Поняла Анна, что пропадет без Палыча. Да и любит она его, оказывается, без памяти, раньше было незаметно, а нынче осознала. Это только сперва кажется, что за него пошла, чтобы не хуже других быть, сейчас-то совсем ясно, что любила. Хоть и роста он маленького. Как только Анна все поняла, кинулась в чем была, прямо в затрапезной кофточке, к Палычеву дому. Может, и не пустит – а поздно уже, почти ночь на дворе, – так она в щелочку между занавесками посмотрит, как он там. Один, брошенный, кто и накормит-то. Забыла совсем, что готовила сама редко. Но хоть одним глазком на любимого взглянуть. Квартира у него на первом этаже, как говорилось. Окна во двор выходят, под окнами кустов сирени – не сосчитать. В случае чего, он и не заметит, кто там под окнами. Анна посмотрит немножко и уйдет, в случае чего.
А если что, то ведь и поскандалить можно, она ему жена пока что, пусть и врозь живут.
Подошла Анна к окнам, в занавесках щелка достаточно широкая, а у Палыча свет горит. Не спит, поди, все расстраивается. Ну, она это мигом поправит. Привстала Анна на цыпочки, схватилась руками за подоконник, прижалась к стеклу и видит: лежит в кровати, в их кровати, какая-то незнакомая девка! Совсем невзрачная девка, куда ей до Анны, пусть сейчас она сдала от горя, но с той Анной, с Палычевой, не сравнить. Лежит эта тварь в их кровати и дрыхнет, как колода. А Палыч! Палыч стоит перед ней на коленях и рассыпает сирень по постели. Захотела Анна окно разбить и закричать, а кричать-то не может. И руку поднять не может. Опустила голову, а шея, как деревянная, еле гнется; смотрит, а не руки в подоконник упираются, а ветви сирени и гроздья сиреневые – от запястья. Ноги вытянулись, потемнели, корой покрылись.
Тут Палыч открыл окно и обломал сиреневые гроздья, что в окно стучались. Не хватило ему цветов-то.
Я выходила замуж по страстной любви. По страшной любви. Еще не осознавая толком, что это такое, формулировала просто и точно: «Я не могу без тебя жить». Истинная правда. Любое событие воспринималось в свете того, как потом перескажу его тебе. Если в столовой на работе подавали вкусные голубцы, я еле боролась с желанием завернуть хоть один в салфетку и отнести домой – тебе. Ты помнишь, готовила я поначалу неважно. Все, что ты говорил, казалось значительным и талантливым, даже если ты открывал рот, чтобы заметить, что суп я опять пересолила. Это «опять» представлялось мне пронзительно-трогательным. О тех наших ночах лучше не вспоминать, до сих пор – а прожила я немало – со мной не случалось ничего прекраснее.
Наша общая будущая жизнь, как синоним просто жизни, представлялась бесконечной, дни летели, как монетки в фонтан, но вечер, проведенный без тебя, неожиданно возрастал до той же бесконечности и потому становился с жизнью сопоставим. А медовый месяц никак не мог закончится, растянувшись года на два. Я так любила тебя, что даже отсутствие детей не привносило несчастья. То, что любить мы будем вечно, не обсуждалось – и так понятно.
Но жизнь не бесконечна. Она всего лишь длинна. Через два с половиной года я заметила, что ты некрасиво ешь, не любишь убирать за собой и также неопрятен в речи. Медовый месяц кончился.
Я, разумеется, продолжала любить тебя и даже более отчетливо. Но все твои устные рассказы знала наизусть и раздражалась, очередной раз выслушивая о ваших похождениях с приятелями во время практики на четвертом курсе института. Денег на кооперативную квартиру нам не хватало, а житье с твоими родителями становилось все более в тягость. Все чаще я пророчила на манер Кассандры, что такая жизнь убьет меня, а если не меня, то нашу любовь точно.
Когда же собственная квартира все-таки появилась, стало еще хуже. Денег не хватало катастрофически, ты, устав от моих претензий, все позже возвращался с работы, и пахло от тебя вином. Когда я приходила с работы в пустой дом, раздражение вызывали даже твои тапочки, встречающие меня в прихожей стоптанными задниками. Я перестала регулярно готовить и запустила хозяйство. Вечерами я сидела, тупо уставясь в поверхность кухонного стола, а неглаженое белье кучей лежало рядом на табурете, и ждала, когда щелкнет замок под твоим ключом. Тогда оцепенение проходило, чтобы перерасти в склоку. Какими банальными истинами потчевал ты меня вместо ужина! Неужели их я принимала за откровения в самом начале нашей жизни? А твоя отвратительная привычка лежать на диване перед телевизором, все равно, что показывающим, хоть «Сельский час», по выходным? И ты еще позволял себе ворчать, что я перестала печь пироги и стала слишком раздражительной. Но ты же сам – сам сделал меня такой.
Хотя наша жизнь со стороны выглядела счастливой и устроенной. Ты не пил всерьез, не изменял мне – по крайней мере, я ничего об этом не знала, ведь тут, как известно, гарантий не может дать и страховой полис. Подумаешь, лежал на диване и перестал выглядеть значительным и умным, возможно, лишь на мой взгляд. Подумаешь, мало помогал по хозяйству, другие мужья вообще ничего не делали. Подумаешь, не умел и не хотел зарабатывать, подумаешь, мы настолько привыкли друг к другу физически, что наши ночи перестали быть чудесными, у некоторых и поначалу ничего не складывается. Или нет? Или здесь надо остановиться?
Неужели любовь кончилась? Потому что мы сделали друг друга вот такими. То есть перестали быть теми, прежними, каких любили друг в друге. Ведь я наверняка тоже потеряла в твоем восприятии, и у тебя появились ко мне претензии, но о главном мы оба помалкивали пока.
Странная мысль по поводу того, кто кого и каким делает, посетила меня однажды во время очередного бесцельного сидения перед кухонным столом. Мысль о том, насколько традиция в принципе несправедлива к женщине. Допустим, речь о формировании человека другим человеком. А по сути, о супружестве. Когда дело касается мужчины, мифология преподносит нам историю о Пигмалионе: создание мужчиной прекрасной жены из мертвого камня. А заговорив о женщине, изобретает Цирцею – женщину, превращающую живых мужей в свиней. Можно при желании и тут сделать лестный для себя вывод: дескать, в каждом мужчине скрывается свинья, а любая жена прекрасна, как может быть прекрасен и необработанный мрамор. Но дело в направлении усилий: что (или кто?) получилось у Пигмалиона в итоге, то есть у мужчины, и что – у Цирцеи. Ну и что после подобной запрограммированности вы от нас хотите?
В тот день, когда все это пришло мне в голову, я закатила тебе полновесную сцену с битьем чашек, вплоть до заявления, что лучше бы мне от тебя уйти. Ты, видимо, выпив слегка больше нормы и забыв, что говоришь всего лишь с женой, неожиданно заявил, что раз я плачу и предъявляю претензии, стало быть, никуда не уйду. Когда женщина уходит по-настоящему, она не плачет, ей все равно. Это опять показалось мне умно и значительно, но где-то глубоко заметалась мыслишка: уйти тебе назло, для того, чтоб тебя опровергнуть. В итоге мы впервые бурно помирились и в первый раз за несколько лет пошли утром на работу невыспавшимися, с чудесной истомой в ослабевших телах, прошедшей, впрочем, к обеду. Чуть позже истерики стали нормой, а бурные примирения приняли характер затухающих колебаний, как и многое другое до этого. На фоне разнообразных скандалов у тебя случился микроинфаркт, но ведь и на работе в тот момент были неприятности, неизвестно, что расстраивало тебя сильнее.
Может показаться, что я законченная истеричная стерва, но я же не говорю здесь о том, как ты научился изводить меня, ты сам хорошо это знаешь. Технология оттачивалась годами, одни твои «случайные» замечания чего стоят. Война шла не на жизнь, а на смерть, и не было в нашем окружении пары несовместимее. У меня сердце разрывалось от того, как ты несчастен со мной, но я ненавидела почти так же сильно, как любила. Потому что все это время, изобретая новые способы досадить тебе, загнать тебя, я продолжала любить. Нет, не так, как прежде, – гораздо острее. Но уже ничего не могла с собой и с тобой поделать.
Мы заговорили о разводе. Он представлялся единственным выходом из кошмара супружества. Ты переехал к родителям. Я пыталась заводить романы. Но любви не получалось, а физическая сторона отношений понемногу перестала меня интересовать. По поводу нового брака я убедилась – больше из опыта моих подруг, – что поговорка, будто второй раз все бывает точно так же, но чуть-чуть хуже, совершенно справедлива. Время шло, твои родители умерли, и ты пришел с предложением съехаться и обменять две наши квартиры на одну. Я подумала и согласилась. Мы оба очень старались, я все-таки больше, и неловкость в отношениях исчезла через несколько месяцев.
Теперь я с удовольствием готовлю, по несколько раз подогреваю ужин, ожидая тебя с работы. Надо признать, что задерживаешься ты редко. Все знакомые считают, что я образцовая хозяйка и мы идеальная пара. Так оно и есть, хотя мы нежны и ласковы друг с другом бескорыстно – возраст все-таки. Вечера без тебя уже не представляются бесконечными, как и сама жизнь. Но я по-прежнему не выношу таких вечеров. Сейчас ты по-настоящему счастлив со мной. Счастлив, спокоен и уверен. А все потому, что за то время, пока мы жили врозь, я успела разлюбить тебя. И теперь нам не мешает ничто. Если я чего-то и хочу еще от жизни, то только того, чтобы мы умерли с тобой в один день.
В один прекрасный день, наблюдая за тем, как ты бреешься перед маленьким зеркалом в коридоре, она произносит совершенно будничным тоном: «Я тебя люблю». Ты застываешь с намыленной щекой, потому что целовать ее в таком виде – смешно, идти в ванную мыться, не закончив процесс, – еще смешнее, и, постояв полминуты, ты продолжаешь начатое. Бритва легко скользит, оставляя за собой безупречно гладкую поверхность кожи, и ты ухитряешься не порезаться, против ожидания. Она с восхищением слушает твои несколько однообразные истории об издательстве, в котором ты работаешь, и рано или поздно ты приводишь ее туда, к себе на работу. Подруга и коллега Наташка посмеивается, но расшибается в лепешку, дабы представить тебя ведущим специалистом в вашей фирме, причем специалистом безразмерно талантливым.
Через пару месяцев она переезжает к тебе вместе со своим восхищением. Ты как раз сдаешь крупный заказ, денег хватит не только на кольцо для нее, но и на новую мебель. Вы увлеченно ходите по магазинам, по-новому обустраиваете квартиру. Она бесконечно что-то моет, чистит, варит, шьет. Еще через месяц твоя квартира не пахнет холостяцким жильем даже на уровне пепельниц, отмытых до приглушенного блеска. По воскресеньям ты бреешься дважды: утром и вечером, только по воскресеньям, в другие дни она работает в магазине-салоне художественного стекла. Ты глупеешь от дней, перенасыщенных счастьем, и бежишь домой с работы, как на пожар.
Наступает время затишья в работе. На тебе висят обложки двух журналов, но заказчики не могут расплатиться. Наташка заболевает, и тебе приходится вместо нее заниматься макетированием газеты, разумеется, бесплатно. Она – не Наташка, а Она – мужественно терпит до сентября, но в сентябре выясняется, что надо срочно покупать демисезонное пальто – она же не может ходить без пальто? Порядок цен повергает тебя в изумление, ты осторожно консультируешься с Наташкой, и та, хмыкая, отвечает, что при желании можно найти еще дороже. Подобная реакция обижает тебя так страшно, что берешься за любые заказы: в конце концов, мужик ты или что? Времени для нее начинает не хватать, и неожиданно замечаешь, что ей гораздо интереснее пойти в театр или кафе с подругами из магазина, чем с тобой. Твои истории ее тоже больше не занимают. Советы, к которым она раньше прислушивалась, или так тебе казалось, теперь опровергаются по формуле: «А Марина Анатольевна говорит…» Марина Анатольевна – зав. отделом того самого стекла, что автоматически дает ей право на безупречный вкус и практическую сметку.
По воскресеньям ты не бреешься вовсе, за неделю устаешь так, как прежде за месяц. Когда по дому начинают курсировать осторожные намеки, что неплохо было бы съездить летом на юг с девочками, ведь надо же вам и отдыхать друг от друга, ты плюешь на заказы со стороны и снова начинаешь нестись домой с работы. Но она приходит позже тебя, выражает недовольство по поводу отсутствия ужина, демонстративно идет в супермаркет за полуфабрикатами. Наконец наступает время, когда походы в супермаркет вам уже не по карману. И тут она с ожесточенной радостью, как что-то очень и очень долгожданное, принимается Нести Свой Крест. Она опять готовит – яичницу, поджимает губки и изо всех сил молчит о том, какая ты бездарность. Она так громко об этом молчит, что слышит даже Наташка, там, на работе.
Как на грех, Марина Анатольевна едет отдыхать в Испанию. Ты забываешь бриться перед работой. Теперь она молчит о том, что ты вообще не мужчина. Ты все чаще заходишь в рюмочную после работы, и действительно, твои «мужские» желания понемногу атрофируются, угасая по мере отрастания щетины. Маленького зеркала в коридоре давно нет, в ванной висит шикарный комплект из нескольких зеркал, так что видно себя сразу со всех сторон, но это еще хуже, перемены заметнее.
Один раз ты выпиваешь на работе с Наташкой и не то чтобы жалуешься ей на жизнь, так, слегка скулишь. Наташка сама бежит за следующей бутылкой, и черт его знает как, но прямо в издательстве, на рабочем столе, можно сказать, ты изменяешь своим принципам, то есть Ей.
Назавтра тебе стыдно смотреть Наташке в глаза, но к обеду проходит как и легкое отвращение после вчерашнего, так и желание рассказать обо всем происшедшем Ей. Наташка выглядит гораздо привлекательнее, чем обычно, и кофточка у нее беленькая, и волосы вымыты против обыкновения. И главное, Наташка-то знает, чего ты стоишь на самом деле, ей не надо доказывать, что ты специалист каких поискать. Естественно, вечером все повторяется, на сей раз без нелепой брезгливости, а с удовольствием и радостью, вполне осознанно.
Ты снова начинаешь бриться перед работой и удивляешься, как это раньше не замечал, что Наташка довольно симпатичная женщина, а фигурка у нее – просто класс. Проявляются давно забытые заказчики-должники, и ты, уже для Наташки, покупаешь чудесную розу на длинном стебле и бусы из яшмы. На работе посмеиваются над вашим романом, но тем не менее главный редактор вдруг предлагает тебе ключи от своего кабинета – мало ли, придется вечером задержаться, если работа срочная. А в кабинете шикарный диван, холодильник и до черта всякой мебели. Ты доходишь до того, что начинаешь ежедневно отпаривать свои брюки.
И как-то раз поздно вечером, обсуждая с Наташкой на ходу макет нового фармацевтического издания, вы обнаруживаете у проходной ее, бледную, решительную, с больными сумасшедшими глазами. Она пытается вцепиться Наташке в волосы, больше того, достает из сумки обрезок водогазопроводной трубы, сантиметров на тридцать пять, но благополучно роняет на тротуарную плитку, устилающую дорожку к зданию.
Тебе внезапно открывается, что ты идиот, предатель и много еще кто. Открывается, до чего можно довести женщину подобным обращением. И какова может быть сила любви женщины, если толкает ее на столь чудовищные поступки. И что Наташка-то все равно все поймет, то есть потому что не совсем женщина, а Она – нет, не поймет никогда. И вы вместе с ней идете домой, оставив обрезок трубы у проходной, а куда идет Наташка – это Наташкино дело. Ты берешь несколько дней за свой счет, вы проводите чудесную неделю, и все возвращается, и ты абсолютно, неприлично счастлив. А она опять слушает тебя восторженно и самозабвенно, и никакой Марины Анатольевны нет и в помине.