Мать Кали – довольно успешная фотомодель восьмидесятых, светловолосая, стройная датчанка, переехавшая в Америку с семьёй ещё в раннем детстве. Она разбавила своей бледнокожестью плотную смуглость Эмилио в их дочери и подарила ей тонкие, почти аристократические черты лица взамен грубо обтёсанным чертам чистых латиноамериканцев. От отца Кали получила темно-вишневые глаза и волосы, отливающие коньячным оттенком на солнце. Такой набор позволял ей в возрасте пятнадцати лет подрабатывать моделью – связи матери способствовали этому, однако карьеру на этом поприще она делать не стала. Кали поступила в бизнес-колледж, но не доучилась каких-то полгода.
«Я могу прислать тебе только десять тысяч, милая. Лео очень ревнивый, ты знаешь. Он говорит, что это не твой долг, зачем тебе всё это. А платить за какого-то левого мужика, говорит, я не буду».
Мать всегда говорила ей, что Эмилио – удачливый игрок в покер, но о том, что дом на побережье, хорошая машина и огромные деньги, которых стоило её образование, есть результат его деятельности в мексиканском картеле, она уточнять не стала. Подпольный игорный клуб, мошенничество, торговля наркотиками – этот набор впаяли Рейесу в суде, когда тот впал в немилость боссу. Тогда, после объявления приговора, Гарсия нашёл её и доходчиво объяснил все ошибки её отца, в какую сумму они ему обошлись и что ей нужно делать, чтобы и она, и её семья остались в живых.
«У меня есть пара друзей, готовых хорошо заплатить за такой очаровательный зад. Но придётся хорошо попотеть, двести пятьдесят кусков за раз не отработать».
Мать уехала с любовником в Майами, подальше от всего этого дерьма, Кали продала всё, что имела, но большая часть денег, полученных от продажи машины и дома отошла банку на погашение кредита на них же. Способ, который предложил ей Гарсия, она отвергла сразу, но её приводила в ужас мысль, что он способен просто выкрасть её и продать – Мексика была не за горами и о том, что творится на её границе, не слышал только глухой. С тех пор она носит с собой пистолет. С тех пор выходит из бара и из квартиры расположенной над ним, только, чтобы выкинуть мусор и чтобы доехать до ближайшего супермаркета. С тех пор она без устали вьётся на кухне, в зале, в подсобке, у барной стойки, лишь бы не просрочить очередную выплату.
– Что за хрень ты мне паришь? Я ничего не сделала!
Сквозь скрипящий шорох давно сломанного музыкального автомата доносится визгливый голос Гейл – одной из девочек Раисы. Заевший механизм наконец выдаёт меланхоличный вокал Джимми Мориссона, который тут же теряется в сонме грубого смеха, пьяных разговоров и гроханья стекла пивных бутылок о столы. Зал сегодня полон. Кали выходит из-за стойки на шум и видит, как Диего Гарсия тащит Гейл под локоть, будто мешок с дерьмом, брезгливо встряхивает по пути и бросает на диван в мягкой вип-зоне, из которой тут же без лишних вопросов разбегаются сидевшие там посетители.
– Мне больно! – рычит Гейл, оглаживая руку с красными следами пальцев Гарсии.
– Пасть закрой. Откроешь, когда я скажу. – Главаря «Кобрас» окружают его люди, вереницей заходящие в бар следом за ним. Кали насчитывает десять голов. Бросив полотенце на стойку, она выходит в зал и на дрожащих ногах движется к вип-зоне. Сердце учащённо бьётся, во рту сохнет и нечем дышать – появление Гарсии в неурочное время не сулит ничего хорошего. Кали давно перестала ждать чего-то хорошего, втайне молясь Пресвятой Деве, чтобы на её голову не свалилось очередное дерьмо.
Молиться её научил дед Хосе, пастор маленькой церкви в мексиканском квартале, человек невероятно строгих правил, который делал послабления только единственной внучке. Именно ему Эмилио посвятил голозадых монашенок на стенах, и в честь него же дал бару название, тем самым припомнив отцу детство, которое он провёл в синяках за непослушание. После того, как дед узнал об этом, его хватил удар, и Эмилио почувствовал себя отомщённым. Тогда Кали была слишком мала, чтобы оценить иронию его поступка и масштабы его последствий, но молитва о защите намертво въелась ей в память. Она не была истовой католичкой, но знакомые слова, которые Рейес повторяла по кругу, действовали, как успокоительное.
– Что происходит? – она останавливается у дивана, складывает на груди руки, крепко сама себя обнимает, словно не даёт себе упасть. Поясницу холодит заныканный за поясом штанов ствол, но ей всё равно страшно. Кали ощущает, как сбоку, сзади, спереди толпятся ублюдки «Кобрас», она чувствует, как от них разит потом вперемешку с резким запахом одеколона и гаража, как изо рта ближайшего к ней несёт только что сожранным буррито и кислым сигаретным дымом. Ей кажется, что её сейчас раздавят, до того тесно они трутся возле неё, но Кали знает, они, как псы, не тронут её и пальцем, пока Гарсия не даст команду «фас».
– Наша милая девочка за углом работает себе в карман. А знаешь что это значит? Давай прикинем.
Гарсия начинает загибать пальцы, Кали смотрит на движения его рук и понимает, что начинает глохнуть. Предчувствие новой волны дерьма, которое Гарсия готовится вылить к её порогу, не даёт расслышать ни звука – заунывный «End of the night» потерялся на фоне гула крови в ушах или посетители просто притихли, наблюдая за событиями.
– Мамуля не получит процент, не заплатит его тебе, а ты, получается, не доплатишь мне. Плохая Гейл, правда? Очень плохая, – он грозит пальцем сжавшейся в комок в углу дивана девчонке. – Иди сюда.
Гейл медленно встаёт и не спеша движется в сторону Диего, чуть ссутулившись, словно в ожидании удара. Когда он дважды хлопает себе по бёдрам, приглашая её сесть, Гейл незамедлительно просьбу выполняет. Гарсия звонко хлопает её по оголившемуся бедру, стягивает лямку платья вниз, открывая ей грудь, лезет в трусы, ощупывает, словно проверяет товар на брак.
– Нельзя так вести себя, детка, усекла? Не будешь так больше?
Гейл радостно мотает головой, надеясь, что легко отделалась. Гарсия расстегивает ширинку, кладёт её руку на своё вздыбившееся достоинство, а после достаёт пистолет и кладёт рядом с собой на сиденье.
У Гейл стекленеют от страха глаза, но рука её работает, обтесывая здоровенный, высвободившийся из штанов орган отточенными до автоматизма движениями, Кали и самой до одури страшно и тошно смотреть на всё это. Гарсия, словно получает кайф не от самого процесса, а от того, что на него смотрят, оценивают его размеры, его власть, его лидерство, словно они звери в дикой природе. Здесь почти нет никого, кто был бы похож на человека, но это уже слишком.
– Здесь люди, – цедит сквозь зубы Кали, когда Гейл встаёт на колени и берёт член в рот.
– А я что, говно собачье? Я тоже человек, – смеётся Гарсия, направляясь движения головы проститутки в нужный ритм.
Кали порывается уйти, но плотная стена тел не даёт ей сдвинуться ни на шаг. Она чувствует, как эти тела возбуждены зрелищем и от этого липкий ледяной ужас крадётся вдоль позвоночного столба шажками мелкой дрожи. Гейл заглатывает глубоко и старательно с мастерством настоящего профи, преданно заглядывает Гарсии в глаза, украдкой бросая взгляд на ствол, помогает себе рукой, движется всем телом, как змея, лишь бы угодить – умирать ей совсем не хочется. Кали же хочется самой перерезать себе горло, настолько омерзительна эта сцена.
– Задери платье и трусы спусти, – Гейл притормаживает и не вынимая изо рта члена, смотрит на Гарсию снизу вверх. В её взгляде читается непонимание и страх, но она подчиняется. – Парни, приступайте. Две дырки свободны.
Толпа с одобрительным гулом обтекает Кали с обеих сторон, выстраиваясь в очередь. Она оглядывается назад в бессознательных поисках помощи или поддержки, но зал почти опустел, народ разбежался, испугавшись попасть под раздачу. Остались самые отбитые зрители, которые уже полезли себе в штаны.
– Да ты охренел?! – Гейл вскакивает на ноги и тут же получает тычок в спину.
– Не отвлекайся. Ты же наварилась? Теперь отрабатывай, – он тянет её за волосы к своему члену, Гейл послушно открывает рот и зажмуривает глаза, когда сзади в неё толкается первый из десяти.
Кали теряет точку опоры, связь с действительностью едва не покидает её, когда она срывается с места, чтобы скрыться в подсобке и не видеть всего этого.
– Стоять! Сядь сюда, побазарим.
Щелчок предохранителя за спиной заставляет Кали врасти ногами в пол. Она оборачивается и видит, как Гарсия приглашающе хлопает по сиденью дивана рядом с собой. Дуло пистолета смотрит ей в лицо и Кали на ватных ногах идёт в сторону блядской вакханалии, стараясь не воспринимать звуки шлепков тела о тело, возни, свистящего дыхания возбужденных ублюдков и мычание Гейл.
– Я вот понять не могу, ты тупая или прикидываешься, а, Кали?
Она внутренне напрягается, хотя, казалось бы, куда больше, потому что не понимает, что именно за этим вопросом стоит.
– Ты зачем вчера нашего копам сдала? Это ведь мой кузен.
Она вспоминает вчерашний день, мысленно посылая проклятия тому патрульному, который провел на её территории задержание. Тогда она даже вообразить не могла, какими будут последствия.
– Слушай, Диего, я не обязана знать всех твоих парней в лицо…
– Узнаешь, когда я тебя по кругу пущу.
Кали не успевает сказать, что она в общем-то пыталась, но легавый оказался шустрее – угроза, вырвавшаяся из гнилого рта Диего выбивает из неё дух. Страх и деревянная скованность со скоростью молнии превращаются в злость. Она резко, едва не потянув шею, поворачивает к нему голову.
– Ты этого не сделаешь. Ты знаешь, что будет потом, – её губы, щёки вздрагивают, как у волчицы за шаг до нападения, Кали стискивает зубы и сжимает кулаки, сдерживая за оболочкой кожи, мяса и мышц целую бездну ненависти, грозящую взорвать на куски её, всю шайку «Кобрас» и пару соседних кварталов.
– Я найду твой сраный пистолет и заберу. Оружие не игрушка милым домашним девочкам, – он с плотоядной улыбкой тянет гласные, словно её ненависть ему приносит больше кайфа, чем минет.
«Вместо твоего члена я заглочу этот сраный ствол. Моё бабло тебе нужнее, чем моя смерть, правда?»
Она знает, Диего в курсе, что если кто-то из его парней до нее дотронется, она пустит пулю себе в рот. Когда он впервые полез к ней, Кали приставила дуло к подбородку и нажала на спуск. Ей повезло, что обойма встала не до конца – с оружием она тогда только-только начала разбираться – но Диего она впечатлила. Тогда Гарсия похвалил её за принципиальность и отвалил, но существование меньше ей портить не стал.
Кали слышит, как за стойкой барменша разбивает стакан и тошнится в мусорное ведро, потому что оргия набирает обороты. Кали снова пытается уйти, но Гарсия резко дёргает её за руку.
– Сиди и смотри. Тебя это тоже ждёт, если не научишься думать башкой? Хочешь так? Тебе же нравится, Гейл?
– Конечно, нравится, она вся мокрая. Да, детка? – кто-то отвечает за неё, перекрывая её безразличные стоны отборным матом и смехом.
Взгляд Гейл давно расплылся и потерял фокус, движения хаотичны и бессознательны, колени стерты в кровь и мокрая она скорее от количества спермы внутри неё – никто из «Кобрас» не думал озаботиться защитой. Гарсия кончает ей в рот и позволяет своим парням забрать её и уложить на диван.
– Мне ведь теперь бабки на залог собирать, Кали. Подставила ты меня, – Диего выжимает с члена остатки спермы и вытирает ладонь прямо об ткань обивки. – Пусть до конца представления сидит, – скомандовал Гарсия своим, поднимая голую задницу с дивана. – И глаза не закрывает. А насчёт залога позже перетрём.
Гарсия уходит, а Рейес сидит, как статуя, переваривая услышанное. Свалка тел на соседнем диване, мускусный запах пота и семени, жар и звон расстегнутых пряжек ремней уходят на задний план перед осознанием того, что «Кобрас» однозначно взвинтит платёж. Это финиш. Катастрофа. Кали продала уже всё, что имела, кроме органов. Доходы от бара имеют свой потолок, а поиск новых источников чреват риском лишиться свободы или вовсе головы, хотя, казалось бы, куда уж больше рисковать, если у неё в подвальном помещении, там где у отца раньше стояли покерные столы, теперь несколько коек «массажного кабинета» Раисы, разделённых фанерными перегородками. Остаётся только гнать дурь или самой сесть за игровой стол, но она всё ещё плавает и в том, и в этом. Бросить бы всё. Собственная жизнь уже давно потеряла для Кали всякий смысл, но у неё всё ещё есть родители, чей срок жизни напрямую зависит от её действий.
Она не знает, сколько уже так сидит – время закручивается вокруг неё скользкой, густой массой, теряет направление, застывает, как смола. Она приходит в себя и дёргается, как от пощечины, когда последний из «Кобрас» бросает почти бессознательное тело Гейл, и, сделав пару шагов, извергает поток семени прямо в сторону Кали. Попадает на одежду, на обувь, даже на лицо – она в омерзении закрывает глаза и сжимает кулаки. Ублюдок закончил – Рейес слышит, как вжикает молния и шуршит ткань одежды. Она открывает глаза, тянется к салфетнице и вытаскивает целую горсть, чтобы после судорожно стирать с себя тягучие следы чужой похоти.
– А я ведь всё на тебя смотрю. Кали. Типа богиня, да? – он всё ещё стоит над ней, бритый мексиканец с татуированным затылком, а Кали смотрит на него снизу вверх бешеным взглядом затравленной хищницы – ослабевшей, но всё ещё злой.
– Надо же, я думала ты, кроме алфавита, ничего не читал, – едва шипит она ему в ответ, понимая, что потеряла голос.
– Ещё увидимся, богиня, – он сально скалится и уходит. Кали понимает, что в баре больше никого не осталось. В разгар рабочего вечера у неё нет ни одного посетителя.
Движение напротив привлекает её внимание – надо же, Кали совсем забыла про Гейл. Проститутка, отчаянно воюя с непослушным телом, хватается за сиденье, поднимается на ноги и плюхается мешком на диван.
– Ты ни хрена не сделала, – смачно отхаркиваясь прямо на пол, заявляет Гейл. В её глазах вызов, злость и остатки пережитого ею безумия. Она, с красным натруженным ртом, в порванном платье, с раскинутыми ногами, в следах крови от разрывов и в багровых отметинах чужих ладоней, выглядит самодовольно, словно только что принесла кровавую жертву или наоборот, получила извращенное удовольствие, а может, просто заставляет себя так думать, иначе поедет головой.
– Умоляю, не садись голой жопой на диван, – потирая запавшие от вечного недосыпа глаза, просит Кали, намереваясь, наконец, уйти и просто где-нибудь прилечь хотя бы на пять минут, потому что надо будет сразу же разобраться с наблевавшей барменшей, которая, наверное, уже наклюкалась от шока, а после выдраить всю мягкую зону, помыться, постирать свои шмотки и так далее, уже мозги болят думать.
– Ты ни хрена не сделала, сука, – рычит Гейл, собирая ноги и подаваясь вперёд всем телом, словно хочет напасть, если бы у неё оставались на то силы.
– Я должна была рядом с тобой раком встать?! – Кали отчего-то не чувствует ни жалости, ни сострадания, хочется расквасить Гейл лицо, сломать её надвое, вышвырнуть из бара и никогда больше не видеть. Эта злость, копившаяся в ней долгие месяцы, вдруг получает направление – Гейл теперь будет живым напоминаем той дерьмовой жизни, по правилам которой Кали теперь приходится играть, и Кали её за это ненавидит.