Клёпа – щупленький, юркий мужичонка в кепке и полосатой майке – сбегал за бутылкой водки и, вернувшись, вставил бутылку дулом в отверстие в затылке заседавшего на скамье доминошников Михалыча – здорового ехидного мужика в спортивном – в полосочку – костюме. Горлышко бутылки высунулось из отверстия во лбу Михалыча (прошло чётко меж булок мозговых), и прекрасная, пахучая жидкость заструилась по стаканчикам. Михалыч наклонял голову и туловище, а мужички подставляли под струю стаканы. Так и происходил разлив, а мужичонка Клёпа стоял и умилялся, глядя на такое чудотворство.
– Эко, Михалыч, угораздило тебя ранение заполучить. И нам на забаву, и себе на память и радение.
– Молчи, бестолочь ты безродная! – сказал здоровый Михалыч, шевеля багровыми щеками. И щёлкнул по столу доминошной фишкой: – Хрыба!
Мужички засмеялись над этаким произношением. Клёпа высунул из головы Михалыча бутылку и, отметив большим пальцем дозу, отпил из горлышка ровно сколько следует.
– Ну ладно тебе, Михалыч, расскажи теперь, что там доча твоя? Как дача? Как чадо? Как чудо?
– Дочь в теннисе (сказано было как «в пенисе») преуспевает, замуж думает, идёт на инженера, много хочет денег, много просит, немного покрылась прыщами, немного болеет, ножки у ней колесом. Дача хороша, к электричеству подключился, огурцы посадил, забор поставил, к председателю ходил – пил с ним, пил с соседом, с другим соседом пил, поймал вора – отвинтил башку, сдал в милицию, заодно написал заявление о потери партбилета. Потом с соседом с новым поругался, а потом с ним выпил. Чадо родилось, козлом не блеет – плачет, копытцами не сучит – ножками дрыгает, хочет сиську, а сисек у меня дома хватает.
«Пффф!» – огласил дворик неприятный звук спускаемого газа.
– Какая мраза гадит? – осведомился Михалыч. – Клёпа вынюхай!
– Это точно не я, – сказал один мужичонка.
– Да, это точно он! – сказал Клёпа, обнюхивая мужичка, и согнутые в локтях руки его забились о бока, как крылья.
Звук хлопающих крыльев распространялся.
Из окна ближнего дома послышался крик:
– Клёпка, дорогой мой… обедать, сукин сын, жратвы дома – прорва!
– Приструни свою паскуду! – сказал сердитый Михалыч и замахнулся фишкой.
– Вот сейчас этим и займусь, – сказал Клёпа и, вытянув из гитары мимо проходящего дворового музыканта струну, побежал с нею наверх. К себе. В квартиру.
Там он наткнулся струной на жену – и сразу попал в то место, что в простонародьи именуется… Он проткнул струной сначала одну… И принялся продевать её через второю… И таким образом он сшивал вместе две… А женщина пела временные песни и ругалась властно матом. И из её… вылетали синие медведи, кастрюли и матрёшки. С губ Клёпы текла вонючая слюна, и от радости закатились к небу его смердящие глазёнки.
Макаронки
Денег вовсе не было. Но была одна идея, с которой я отправился в эконом-магазин «Грош цена», где продавались в развес макаронные изделия. Я долго ходил вдоль стеллажей, шурша целлулоидными упаковками и якобы выбирая, почитывал способ употребления того или иного продукта. Потом, подойдя к лоткам с макаронами, я набил ими все карманы и отправился мимо касс к выходу.
Кассирша говорит, приветливо этак:
– Что же вы у нас ничего не купили?
Я говорю, улыбчиво:
– Непокупной день сегодня, видно, выдался!
– А как же макароны? – встрял охранник. – Вы так на них смотрели, аж слюнки текли!
Я говорю:
– Так у вас там бардак такой: даже пакетиков нету, чтоб макароны набрать!
– Как это нету? Ну-ка проследуйте за мной, сейчас разберёмся, – скомандовал охранник.
Я неохотно поплёлся вслед, отвергнув мысль о побеге. На моё счастье возле лотков тёрся старик во взъерошенном и разношенном старом пальто. Из-под воротника в глаза бросался тяжёлый бугристый нос. Руки убраны в карманы, а босые ноги в калоши.
– Так как же, нету? – говорит охранник, указывая на стопку целлофановых пакетиков.
– Это вы называете пакетиками? – говорю я. – Да они же порвутся, как только я начну набирать…
В это время отступающий спиной назад старик наткнулся на прилавок с мандаринами. Ни один из сложенных в пирамиду мандаринов не упал, но из рваных стариковских карманов посыпались на пол макаронные рожки, ракушки, трубочки и завитушки. Охранник сделал к обескураженному, посиневшему от страха деду шаг, под тяжёлым сапогом хрустнула дюжина макаронин. Одной рукой охранник достал дубинку, вторую протянул к дедовскому воротнику. Челюсть старика панически отвисла перед тем, как на его голову охранник, взмахнув, обрушил резиновый ствол дубинки. Дед крякнул. Охранник повернулся ко мне:
– Стоит и вас проверить на этот предмет.
Я говорю:
– Вы, высокочтимый, хотите сказать, что ставите под сомнение мой платёжный потенциал, и тем самым заранее критикуете меня как творческого индивидуума, попирая казёнными сапожищами мою свободу?
– Чего-чего! – пробурчал охранник и, махнув на меня, потащил остывающего деда к выходу.
Я посмотрел на рассыпанные вокруг макароны и тоже двинулся. На улице было морозно. Солнце светилось распаренным рылом. Я шёл не спеша по пустынному в это утреннее время бульвару. Хапнув из кармана горсть окаменевших макарон, я сунул их в рот, – под челюстями приятно захрустело награбленное. А может это были мои зубы? Не знаю. Но себя я на все сто процентов чувствовал победителем, и посасываемые мной макарошки, подтверждая это, таяли, как карамельки, разливая во рту вкус победы.