Этим летом
Как только шасси самолета коснулось взлетной полосы, четверо младенцев, коротавшие все шесть часов полета за невыносимыми воплями, немедленно заткнулись.
Я достала из сумочки телефон и отключила авиарежим, приготовившись к тому, что сейчас меня сметет волной входящих сообщений от Рейчел, Гаррета, мамы, Дэвида Нильсена и, наконец, Алекса.
Рейчел витиевато просила при первой же возможности сообщить ей, что мой самолет не разбился и его не засосало в Бермудский треугольник. Также она сказала, что одновременно молится за удачную посадку и уверена в благоприятном исходе.
«Долетела в целости и сохранности и уже по тебе скучаю», – написала я и открыла сообщение от Гаррета.
«Спасибо тебе ОГРОМНОЕ за то, что не полетела на Санторини, – писал мне Гаррет. И следующим сообщением: – Но вообще… Довольно странное решение, ИМХО. Надеюсь, ты в порядке…»
«Я в полном порядке, – ответила я ему. – Просто в последний момент у меня нарисовалась свадьба, а Санторини был твоей идеей. Пришлешь мне побольше фоток, чтобы я могла как следует пожалеть о своих жизненных приоритетах?»
Затем я открыла сообщение от Дэвида.
«Я ТАК РАД, что ты приедешь вместе с Алом! Тэм тоже не терпится с тобой познакомиться. Мы тебя очень ждем!»
Из всех братьев Алекса Дэвид всегда был моим любимчиком. Правда, я до сих пор не была уверена, что он достаточно взрослый для того, чтобы вступать в брак.
Когда я сказала это Алексу, он написал мне следующее:
«Ему двадцать четыре. Не могу представить себе, чтобы я в таком возрасте согласился на брак, но все мои братья женились рано. Да и Тэм замечательный. Даже папа с этим согласен. Он прикрепил на заднее стекло автомобиля надпись «Я ГОРДЫЙ ХРИСТИАНИН, И Я ЛЮБЛЮ СВОЕГО СЫНА-ГЕЯ».
Я даже кофе от смеха поперхнулась, когда это прочитала. В этом был весь мистер Нильсен, да и с нашей с Алексом старой шуткой о том, что Дэвид – любимчик семьи, эта история сочеталась неплохо. Алексу не позволяли даже слушать любую музыку, кроме церковного хора, пока ему не стукнуло четырнадцать и он не пошел в старшую школу. Когда же он решил отправиться в светский университет, мистер Нильсен устроил настоящий траур.
Но на самом деле мистер Нильсен очень любил своих сыновей, и он всегда занимал их сторону в тех вопросах, которые напрямую касались их личного счастья.
«Если бы ты женился в двадцать четыре, тебе бы пришлось жениться на Саре», – написала я.
«А тебе – на Гиллермо», – ответил он.
Я в ответ просто отправила Алексу его же собственную фотку с Лицом Грустного Щеночка.
«Умоляю, скажи, что ты больше по нему не сохнешь», – попросил Алекс. Они с Гиллермо никогда не ладили.
«Конечно, нет, – написала я. – Но это не мы с Ги постоянно друг друга мучили и вечно то расставались, то снова сходились. Это ваша с Сарой фишка».
Алекс печатал, потом останавливался, потом снова начинал печатать, и длилось это так долго, что я начала задаваться вопросом, не специально ли он капает мне на нервы.
Но он так ничего мне и не ответил. Только на следующий день прислал картинку: фотография черного халата, на спине которого стразами было выложено: «ГЛАВНАЯ СУЧКА В СПА». Комментарий Алекса гласил:
«Форма для летнего путешествия?»
Совсем не похоже на разумный аргумент, который можно было бы применить в нашем споре. Таким образом с темы Сары мы соскочили, что дало мне понять – между ними творится какая-то ерунда. Опять.
И даже теперь, когда я сидела в тесном и душном самолете, выруливающим в сторону Лос-Анджелеса, и пыталась прийти в себя после детских криков, одна мысль об их с Сарой возобновившихся отношениях вызывала у меня легкую тошноту. Мы с ней никогда не были друг от друга в восторге. Я сомневалась, что, если они встречаются, она одобрила бы наш с Алексом совместный отпуск. А вот если они только собираются снова начать встречаться, тогда, вполне возможно, это наше последнее летнее путешествие.
Они поженятся, заведут детишек, начнут возить их в Диснейленд, и никогда мы с Сарой не станем достаточно хорошими подругами, чтобы мне позволили быть частью жизни Алекса.
Я засунула эту мысль куда подальше и принялась набирать сообщение Дэвиду:
«Я ТАК СЧАСТЛИВА И БЛАГОДАРНА ЗА ТО, ЧТО ВЫ МЕНЯ ПОЗВАЛИ!»
Он в ответ прислал мне гифку с танцующим медведем, и я перешла к диалогу с мамой.
«Обними и поцелуй за меня Алекса:)», – написала она, привосокупив в конце напечатанный смайлик. Ей так и не удалось научиться пользоваться эмодзи, а когда я пыталась ей объяснить, она выходила из себя. «Зачем, если я просто могу напечатать то, что мне нужно?» – каждый раз повторяла мама.
Мои родители никогда не были любителями перемен.
«Хочешь, я заодно его еще и за задницу ухвачу?» – поинтересовалась я.
«Если думаешь, что это поможет, – вперед, – незамедлительно ответила она. – Я уже устала ждать внуков».
Я только закатила глаза и закрыла диалог. Мама всегда восхищалась Алексом, и частично из-за того, что он вернулся в родной Линфилд. В глубине сердца мама лелеяла надежду, что в один прекрасный день мы внезапно осознаем, что все это время были влюблены в друг друга, после чего я тут же перееду в Огайо и немедленно начну рожать детей. Что касается моего отца, то он человек во всех отношениях заботливый и любящий, но крайне устрашающий. Алекс его всегда побаивался, и как только тот появлялся с ним в одной комнате, немедленно закрывался.
Папа – человек крупный и со звучным, как труба, голосом. Еще он, как и многие мужчины его возраста, человек крайне рукастый, а еще – имеет особенность задавать множество грубых вопросов, граничащих с невежливостью. Не то чтобы он надеется на какой-то определенный ответ, просто он очень любопытный и не очень отдает себе отчет в том, как он выглядит со стороны.
И, как и все члены семьи Райтер, он крайне плохо контролирует голос. Скажем, когда незнакомец вдруг слышит, как моя матушка орет: «А ты уже пробовал этот виноград? Он на вкус как сахарная вата! Просто пальчики оближешь! Дай-ка я тебе его помою… Ой, сначала нужно вымыть миску. О нет! Все тарелки в холодильнике – мы их как крышки для остатков ужина используем! Вот, держи прямо в руки!» – в общем, это уже может быть немного чересчур. Но потом в дело вступает мой отец и, нахмурив брови, громогласно произносит вопрос вроде: «А ты голосовал на прошлых выборах?» – и вот ты уже чувствуешь, что тебя запихнули на допрос к офицеру полиции, которому агент ФБР только что дал на лапу и попросил быть построже.
Первый раз Алекс появился на пороге моего дома в лето нашего настоящего знакомства – он пришел отвезти меня в караоке. Тогда я пыталась оградить его от родителей как могла – и для его спокойствия, и, что немаловажно, для моего.
К концу нашего путешествия из Чикаго в Линфилд я уже знала Алекса достаточно, чтобы понимать: для него войти в наш крохотный домишко, до предела набитый всякими безделушками, пыльными фоторамками и собачьей перхотью, – это как вегетарианцу оказаться на экскурсии по скотобойне.
Я не хотела, чтобы ему было неудобно, и так же горячо я не желала, чтобы он плохо отнесся к моей семье. Пусть мои родители странные, неаккуратные, шумные и невоспитанные – они были чудесными людьми, и я на собственном горьком опыте научилась, что, впервые придя в наш дом, замечают это немногие.
Так что я сказала Алексу, что встречусь с ним у дороги, но, поскольку я не запретила ему строго-настрого приближаться к дому, Алекс – будучи Алексом Нильсеном – все равно позвонил во входную дверь. Воспитанный в духе хороших мальчиков прямиком из пятидесятых годов, он решительно был настроен представиться моим родителям, чтобы они «не волновались» из-за того, что их дочь уезжает в ночи с незнакомым молодым человеком.
Заслышав дверной звонок, я со всех ног побежала к эпицентру разгорающегося хаоса. К сожалению, я уже успела обуться в свои винтажные туфли, украшенные розовыми перьями, а в них я ковыляла недостаточно быстро. К тому времени, как я спустилась с лестницы, Алекс уже стоял посреди коридора, что значило: по бокам от него возвышались шаткие колонны, сложенные из коробок со всякой ненужной всячиной; вокруг прыгали наши собаки – две очень старые и очень плохо воспитанные хаски; а множество развешанных по стенам семейных фотографий пялились на него немигающим взглядом.
В тот самый момент, как я стремительно обогнула лестницу и уже мчалась по коридору, раздался трубный глас моего папы.
– С чего ты вообще решил, что мы будем волноваться из-за того, что вы идете куда-то вместе посидеть? – спросил он. – Хм. А когда ты сказал, что вы идете куда-то вместе посидеть, ты, случайно, не имел в виду, что вы…
– Нет! – встряла я, оттаскивая за ошейник самого похотливого нашего пса, Руперта, пока он не успел оседлать ногу Алекса. – Ничего подобного. Точно не в этом смысле. И тебе точно не нужно ни о чем волноваться. Алекс очень медленно водит машину.
– Я это и пытался сказать, – промямлил Алекс. – Про скорость. Я вожу, соблюдая скоростное движение. Я просто хотел сказать, что вам не о чем беспокоиться.
Папа нахмурился, и лицо Алекса побелело как мел. Не знаю, что тогда испугало его больше – мой отец или слой пыли, густо покрывающий все плинтусы в коридоре. Что интересно, до этого самого момента я ни разу не обращала на это никакого внимания.
– Пап, ты видел машину Алекса? – быстро проговорила я, пытаясь его отвлечь. – Она жутко старая. И телефон у него тоже старый. Алекс им пользуется, наверное, лет семь уже.
Его лицо быстро сменило цвет с пепельно-белого на красный, но для отца моя маленькая ложь сработала отлично: теперь он смотрел на Алекса с выражением заинтересованности и легкого одобрения.
– Правда? – спросил он.
Даже спустя столько лет я помню, как Алекс перевел взгляд на меня, пытаясь получить хоть какую-то подсказку, что ему следует делать дальше. Я едва заметно кивнула.
– Да? – ответил он. Папа обрадованно сжал его плечо, да с такой силой, что Алекс болезненно поморщился.
– Всегда лучше починить, чем купить новое! – радостно возвестил папа, улыбаясь во все зубы.
– Что купить? – закричала из кухни мама. – Что-то сломалось? С кем ты говоришь? Поппи? Кто-нибудь хочет шоколадных крендельков? Сейчас, только найду чистую тарелку…
Прощание растянулось на двадцать минут – минимальное количество времени, которое требуется для того, чтобы покинуть наш дом, но в конце концов мы смогли вырваться на свободу.
– Твои родители, кажется, милые, – только и сказал Алекс, пока мы шли до машины.
– Еще бы, – ответила я чуть более агрессивно, чем стоило бы. Я словно подначивала его: давай-давай, скажи все, что ты думаешь о метровом слое пыли, и о напрыгивающих на тебя хаски, и о двух миллиардах детских рисунков, висящих по всей кухне, и о всех остальных жутких вещах, которыми славен наш дом. Алекс, конечно, ничего не сказал. В конце концов, он был Алексом – хотя тогда я еще и не понимала, что это значит.
За все те годы, что я с ним знакома, он ни разу не сказал ни о ком дурного слова. А когда Руперт умер, Алекс даже отправил букет цветов в мою общажную комнату. В сопроводительной открытке значилось: «После всего, что между нами было, я чувствовал с Рупертом особенную связь, – пошутил он тогда. – Нам будет его не хватать. И если тебе что-нибудь нужно, Поп, то я здесь. Всегда».
Не то чтобы, конечно, я запомнила этот текст наизусть.
И не то чтобы, конечно, я до сих пор храню эту открытку в обувной коробке, полной самых важных для меня открыток и бумажных писем.
И когда в нашей с Алексом дружбе настал вынужденный перерыв, я совершенно точно не мучила себя мыслью, что эту открытку стоит выбросить, потому что, как оказалось, «всегда» рано или поздно подходит к концу.
В это мгновение снова начал вопить младенец, выдергивая меня из мыслей. К счастью, мы уже почти прибыли на место, так что скоро это все закончится, подумала я.
А потом я увижу Алекса.
По моему позвоночнику пробежала дрожь, и желудок снова болезненно сжался.
Я открыла последнее непрочитанное сообщение в моем списке входящих – то, которое прислал Алекс.
«Только что приземлились», – написал он.
«Я тоже», – ответила я.
А что сказать еще, я не знала. Мы переписывались уже больше недели, ни разу так и не заговорив о той богами проклятой поездке в Хорватию, и в конце концов мне даже начало казаться, что все нормально. А теперь я вспомнила – я не видела Алекса вживую уже больше двух лет.
Я не дотрагивалась до него, не слышала его голоса. Не разговаривала с ним. Нам обоим наверняка будет очень неловко, в этом я была почти уверена.
И я, конечно, невероятно рада, что скоро с ним увижусь – но сейчас я поняла, что эта мысль также приводит меня в ужас.
Нужно выбрать, где мы встретимся. Кому-то нужно предложить место. Я попыталась вспомнить планировку местного аэропорта, покопавшись в туманных воспоминаниях, – все эти переплетения эскалаторов и дорожек, которых за четыре с половиной года работы в «О + П» я перевидала великое множество.
Если предложить ему встретиться у пункта выдачи багажа, то значит ли это, что мы, как полные идиоты, будем долго-долго идти навстречу друг другу, пока наконец не окажемся достаточно близко, чтобы заговорить? А потом что? Мне нужно его обнять?
В отличие от Райтов, Нильсены не слишком-то любят обниматься. Это наша семья славится тем, что нам обязательно нужно схватить любого человека, или взять его под локоть, или шлепнуть по плечу, или стукнуть, или как следует стиснуть в объятиях, или пихнуть – в общем, подкрепить слова действием. Трогать других людей – это мое естественное состояние. Однажды я машинально обняла на прощание сантехника. Он любезно сообщил мне, что женат, а я в ответ немедленно его поздравила.
Когда мы с Алексом еще были близкими друзьями, то обнимались постоянно. Но это было тогда, давно. Когда ему было со мной комфортно.
Я стащила с верхней полки чемодан на колесиках и поставила его прямо перед собой. Несмотря на тонкий свитер, подмышки были уже мокрыми от пота, потной была и шея. Волосы я завязала в хвост и убрала повыше, но это совсем не помогло.
И все же полет, занявший, казалось, целую вечность, наконец закончился.
Это странно – пока мы летели, я постоянно смотрела на часы, и каждый раз оказывалось, что прошла всего минута или две, хотя по ощущениям – целый час. А теперь время словно решило отыграться за то, как медленно оно тянулось, пока я ютилась в своем слишком маленьком кресле экономкласса, трясясь на воздушных ямах, – теперь минуты пролетают слишком быстро, так быстро, что я даже не успеваю собраться с мыслями.
В глотке совсем пересохло, а голова невыносимо ныла. Я вышла из самолета, спустилась по рукаву в аэропорт, отступила в сторонку, чтобы не стоять на дороге у других людей, и потянулась в карман за телефоном. Мокрыми от волнения руками начала печатать:
«Встречаемся у пункта выдачи…»
– Привет.
Я стремительно обернулась на голос.
Алекс улыбался. Веки у него были как всегда сонно прикрыты, с плеча свисала сумка с ноутбуком, а на шее висели наушники. Волосы его были в полнейшем беспорядке – в отличие от отутюженных, без складочки темно-серых брюк, застегнутой на все пуговички рубашки и идеально чистых кожаных ботинок.
Алекс сделал навстречу мне последний шаг, уронил на пол сумку и заключил меня в объятия.
Это было так абсолютно естественно – привстать на цыпочки, обхватить его талию руками, уткнуться лицом ему в грудь, вдохнуть его запах. Кедр, мускус, лайм. Алекс Нильсен – настоящий раб своих привычек.
Та же невероятная прическа, тот же чистый, теплый аромат, тот же гардероб (разве что со временем его одежда стала выглядеть немного качественнее, чем во времена студенчества). И он точно так же, как и всегда, сцепил свои руки у меня за спиной и притянул в объятия, чуть не оторвав от пола; и точно так же, как и всегда, объятия Алекса крепкие, но аккуратные. Не такие, от которых кости трещат.
Сейчас мы словно скульптура, приходит мне в голову. Нежное давление со всех сторон, которое превращает нас в единое живое существо – только с двумя бьющимися сердцами.
– Привет, – проговорила я ему в грудь. Руки Алекса медленно опускались к моей пояснице, сжимаясь все крепче.
– Привет.
Я надеялась, что он услышал улыбку в моем голосе, потому что я точно услышала улыбку в голосе Алекса. И несмотря на то, что он ненавидит публичную демонстрацию собственных чувств, в этот раз никто из нас не пытался как можно быстрее отдалиться. Думаю, Алекс думал то же самое, что и я: это нормально – обниматься неприлично долго, если ты не делал этого уже два года.
Я крепко зажмурила глаза, борясь с подступающими эмоциями, и еще сильнее прижалась лбом к его груди, Алекс же опустил руки мне на талию и сжал ладони.
– Как долетела? – спросил он, и я подалась назад – ровно настолько, чтобы видеть его лицо.
– Судя по всему, летела я с будущими великими оперными певцами. А ты?
На секунду Алекс потерял контроль над своими мимическими мышцами, и его губы растянулись в улыбке.
– По-моему, я чуть не довел до инфаркта женщину, сидящую рядом. Я случайно схватил ее за руку, когда началась турбулентность.
Я не смогла сдержать смех, и Алекс улыбнулся еще шире, крепче прижимая меня к себе.
Алекс Обнаженный, мелькнуло у меня в голове. Я побыстрее постаралась отбросить эту мысль. Давно уже следовало дать этой части его личности какое-нибудь вменяемое имя.
Алекс, казалось, прочитал мои порочные мысли. Улыбка его медленно увяла, он разжал руки и отступил назад, на приличествующее расстояние.
– Тебе нужно забрать багаж? – спросил он, поднимая с пола свою сумку и хватая за ручку мой чемодан.
– Я и сама могу понести, – сказала я.
– Мне несложно, – ответил он.
Так что я последовала вслед за Алексом через толпу, не в состоянии отвести от него взгляд. Благоговейный трепет охватывал меня при мысли о том, что он здесь. Что он точно такой же, как и всегда. Что я вижу его вживую.
Алекс бросил на меня взгляд из-за плеча, и уголок его рта дернулся. Меня всегда восхищало, что лицо Алекса способно отобразить сразу две совершенно противоречивые эмоции, и я гордилась тем, как ловко научилась их разбирать.
Прямо сейчас изгиб его рта говорил о том, что он одновременно доволен и смутно насторожен.
– Что? – спросил он с интонацией, в точности передающей эти две эмоции.
– Ты просто… Такой высокий, – смущенно ответила я.
И еще отлично сложен. Но этого я обычно не говорю, потому что комплименты Алекса всегда смущали. Словно иметь накачанное тело – это что-то достойное порицания. Может, для него оно так и было: в семье Алекса тщеславие всегда было чем-то, чего следует всеми силами избегать. А вот моя мама часто писала на зеркале в моей ванной маленькие записки: «Доброе утро, прекрасная улыбка. Привет, сильные руки и ноги. Хорошего тебе дня, чудесный животик, который кормит мою дорогую дочурку». Я до сих пор иногда слышу ее голос, когда выхожу из душа и встаю перед зеркалом, чтобы причесаться: «Доброе утро, прекрасная улыбка. Привет, сильные руки и ноги. Хорошего тебе дня, чудесный животик, который кормит меня».
– Ты так смотришь на меня, потому что я высокий? – спросил Алекс.
– Очень высокий, – уточнила я так, словно это все объясняет.
Это проще, чем сказать: «Я так скучала по тебе, чудесная улыбка. Так славно снова увидеть вас, сильные руки и ноги. Спасибо тебе, накачанный живот, за то, что кормишь человека, которого я так сильно люблю».
Алекс поймал мой взгляд, и уголки его губ растянулись в улыбке.
– Я тоже рад тебя видеть, Поппи.