РЕЖИМ глобальной торговли никогда не был слишком популярным в США. Ни Всемирная торговая организация (ВТО), ни множество региональных торговых договоренностей, таких как Североамериканское соглашение о свободной торговле (НАФТА) и Транстихоокеанское партнерство (ТТП), не имели серьезной поддержки общественности. Но оппозиция, хотя и широкая, обычно была распыленной.
Этот факт позволил творцам экономической политики (policy makers) заключить после окончания Второй мировой войны целый ряд торговых соглашений. Крупнейшие страны мира непрестанно вели торговые переговоры в период, когда подписывали две важнейшие общемировые многосторонние договоренности: Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ) и учредительный договор Всемирной торговой организации. Кроме того, было подписано более 500 двусторонних и региональных торговых соглашений, причем подавляющее большинство из них после того, как в 1995 г. ВТО заменила ГАТТ.
В чем сегодняшнее отличие? В том, что международная торговля заняла центральное место в политической дискуссии. В период самых последних американских выборов кандидаты на президентство Берни Сандерс и Дональд Трамп сделали противодействие торговым соглашениям одним из ключевых пунктов своих кампаний. И, судя по тональности других кандидатов, в тогдашнем политическом климате поддержка глобализации равнялась политическому самоубийству. Итоговая победа Трампа может быть приписана (отчасти, по крайней мере) его жесткому отношению к торговле и обещанию пересмотреть договоренности, которые, по его утверждению, благоприятствовали другим странам в ущерб США.
Торговая риторика Трампа и других популистов, возможно, чрезмерна, но уже мало кто отрицает, что в ее основе лежат реальные ощущения несправедливости. Глобализация не всем пошла на пользу. Многие рабочие семьи оказались в проигрыше вследствие поставок дешевого импорта из Китая, Мексики и других стран3. А главными «призерами» стали финансисты и квалифицированные специалисты, которые смогли извлечь выгоду от расширения рынков. Хотя глобализация не была ни единственным, ни даже важнейшим фактором неравенства доходов в развитых странах, она вошла в число ключевых причин. А тем временем экономисты старались обнаружить крупные выгоды от недавних торговых соглашений для экономики в целом4.
Особую политическую значимость торговле придает тот факт, что она зачастую ставит вопросы справедливости таким образом, каким их не ставит технология – другой важный источник неравенства. Когда я теряю свою работу из-за нововведений моего конкурента, внедрившего лучший продукт, у меня мало причин для жалоб. Когда он побеждает меня, привлекая зарубежные фирмы, которые делают то, что здесь не принято (например, не позволяют рабочим организованно заключать коллективные соглашения), я могу испытывать законное недовольство. Неравенство порождает обеспокоенность не само по себе. Проблемы вызывает несправедливое неравенство, когда мы вынуждены конкурировать при различии базовых правил (ground rules)5.
В период президентской кампании 2016 г. Берни Сандерс решительно отстаивал пересмотр торговых соглашений, чтобы достичь лучшего соответствия интересам рабочих. Но такие доводы тут же наткнулись на возражения, что всякая приостановка или отмена торговых соглашений нанесет ущерб беднейшим жителям планеты, убивая их надежду на преодоление бедности за счет экспортного роста экономики. «Если ты бедный из другой страны, то это самое худшее из того, что сказал Берни Сандерс» – таким был заголовок на популярном и обычно сдержанном новостном сайте Vox.com6.
Но торговые правила, которые в развитых странах более соответствуют социальным нуждам и соображениям равенства возможностей, не обязательно являются помехой для экономического роста в бедных странах. Застрельщики глобализации ощутимо дискредитируют свою идею, когда описывают проблему как бескомпромиссный выбор между существующими механизмами торговли и сохранением бедности на планете. И «прогрессисты»7без нужды заставляют себя выбирать.
В стандартной трактовке того, как торговля помогла развивающимся странам, отсутствует одна важнейшая подробность их опыта развития. Страны, которым удалось воспользоваться глобализацией (таковы, например, Китай и Вьетнам), использовали смешанную стратегию: продвижение экспорта и разнообразные меры, которые нарушают современные правила торговли. Субсидии, регламентация доли отечественных комплектующих, регулирование инвестиций и (да!) зачастую барьеры для импорта играли важную роль в создании новых высокорентабельных отраслей8. Страны, которые опирались лишь на свободу торговли (сразу вспоминается Мексика), не преуспели9.
Вот почему торговые соглашения, которые ужесточают существующие правила (к чему привело бы, например, ТТП), не являются на самом деле безоговорочно благотворными для развивающихся стран. Китай не смог бы проводить свою феноменально успешную стратегию индустриализации, если бы он был связан в 1980‐х и 1990‐х гг. правилами образца ВТО. При наличии ТТП Вьетнам имел бы некоторую гарантию продолжения доступа на американский рынок (существующие барьеры со стороны США уже довольно низки), но взамен ему бы пришлось согласиться с ограничениями на субсидии, правила патентной защиты и регулирование инвестиций.
При этом в исторических данных нет свидетельств того, что бедные страны заинтересованы в очень низких или нулевых барьерах в развитых странах для получения значительных выгод от глобализации. На самом деле все самые яркие на сегодня примеры экспортно-ориентированного роста – Япония, Южная Корея, Тайвань и Китай – имели место, когда уровни импортных тарифов в США и Европе были умеренными, но выше сегодняшних.
Итак, хорошая новость для «прогрессистов», обеспокоенных как неравенством в богатых странах, так и бедностью в остальной части мира, состоит в том, что и вправду можно продвинуться на обоих фронтах. Но для этого мы должны достаточно радикально изменить наш подход к торговым договоренностям.
Ставки весьма высоки. Плохо отрегулированная глобализация оказывает сейчас глубокое воздействие не только на США, но и на все остальные развитые страны (особенно европейские), а также на страны с низкими и средними доходами (там, где проживает большинство работников нашей планеты). Достижение баланса между экономической открытостью и возможностью маневра для экономической политики имеет огромную важность.
Те трудности, которые глубокая экономическая интеграция ставит перед системой правления10и демократией, нигде не видны лучше, чем в Европе. Единый европейский рынок и единая валюта представляют собой уникальный эксперимент по части того, что я назвал в своей более ранней работе гиперглобализацией11. Этот эксперимент породил пропасть между масштабной экономической и ограниченной политической интеграцией, не имеющую исторических аналогов в демократических странах.
Как только разразился финансовый кризис и уязвимость европейского эксперимента стала видна в полной мере, более слабым экономикам со значительными внешними дисбалансами потребовался срочный выход из положения. У европейских институтов и Международного валютного фонда (МВФ) был ответ: структурное реформирование. Конечно же, жесткая экономия будет болезненной. Но изрядная доза структурного реформирования (либерализация рынков труда, товаров и услуг) сделает боль терпимой и поможет поставить больного на ноги. Как я объясняю далее в этой книге, с самого начала эта надежда была ложной.
Нельзя отрицать, что кризис европейской валюты нанес большой ущерб политическим демократиям Европы. Уверенность в европейском проекте пострадала, центристские политические партии ослабли, а «экстремистские» партии, особенно крайне правые, получили главные выгоды. Не столь заметен, но, по меньшей мере, столь же важен тот ущерб, который кризис нанес перспективам демократии за пределами узкого круга стран зоны евро. Грустный факт: Европа больше не является ярким светочем демократии для других стран, каким она была. Едва ли можно ожидать, что сообщество наций, которое не способно остановить явное сползание в авторитаризм одного из своих членов (Венгрии), будет содействовать укреплению демократии в странах на своей периферии. Последствия легко видеть, к примеру, в Турции, где потеря «европейского якоря» помогла Эрдогану раз за разом получать властные полномочия; косвенным образом эта потеря причастна к неудачам «арабской весны».
Наиболее суровыми издержки ошибочных экономических мер оказались для Греции. Ее политическая жизнь продемонстрировала все признаки страны, которую душит «трилемма» глубокой интеграции. Невозможно совместить гиперглобализацию, демократию и национальный суверенитет. Самое большее – можно совместить два пункта из трех12. Поскольку Греция, наряду с другими странами зоны евро, не хотела ничем жертвовать, она в итоге осталась ни с чем. Страна «купила» время целым рядом новых программ, но все еще не вышла из трудностей. Пока неясно, вернут ли ей в итоге экономическое здоровье жесткая экономия и структурные реформы.
История дает основания для сомнений. При демократии, когда нужды финансовых рынков и зарубежных кредиторов сталкиваются с нуждами отечественных работников, пенсионеров и среднего класса, обычно именно местным жителям принадлежит последнее слово.
Даже если бы прямые и косвенные экономические последствия полномасштабного итогового дефолта Греции не были достаточно ужасающими, политические последствия могли бы быть куда худшими. Хаотический распад зоны евро нанес бы непоправимый урон проекту европейской интеграции, опорной колонне европейской политической стабильности со времен Второй мировой войны. Он дестабилизировал бы не только имеющую высокие долги европейскую периферию, но и центральные страны наподобие Франции и Германии (которые были и остаются архитекторами данного проекта).
Кошмарным сценарием стала бы победа (как в 1930‐х гг.) крайних политических взглядов13. Фашизм, нацизм и коммунизм были детьми нараставшей с конца XIX в. негативной реакции на глобализацию. Их вскормило беспокойство тех групп, которые ощущали бесправие и угрозу перед лицом развертывания рыночных сил и усиления космополитических элит.
Ранее свобода торговли и золотой стандарт потребовали ухода на второй план национальных приоритетов, таких как общественное реформирование, сплочение нации и культурное возрождение (cultural reassertion). Экономический кризис и неудача международной кооперации подорвали не только глобализацию, но и позиции тех элит, которые поддерживали тогдашний порядок. Как написал мой гарвардский коллега Джефф Фриден, это вымостило дорогу двум разным проявлениям крайних взглядов. Столкнувшись с выбором между равенством возможностей и экономической интеграцией, коммунисты выбрали радикальное реформирование общества и экономическую самодостаточность. Столкнувшись с выбором между национальным самоутверждением (national assertion) и глобализмом, фашисты, нацисты и националисты выбрали сплочение нации14.
К счастью, фашизм, коммунизм и другие формы диктаторства ушли в прошлое. Но подобного рода противоречия между экономической интеграцией и политической жизнью отдельных стран давно приближаются к точке кипения. Единый европейский рынок оформился гораздо быстрее европейского политического сообщества; экономическая интеграция намного опередила политическую.
И вот результат: с растущей обеспокоенностью насчет разрушения экономической устойчивости (economic security), общественной стабильности и культурной идентичности нельзя справиться посредством традиционных (mainstream) политических каналов. Политические структуры национального уровня стали слишком узкими для действенных решений проблем, в то время как европейские институты по-прежнему остаются слишком слабыми для того, чтобы заслужить лояльность к себе.
Именно крайне правые больше всего выиграли от неудачи центристов. Во Франции под руководством Марин Ле Пен Национальный фронт возродился и превратился в одну из главных политических сил, предъявив серьезную заявку на президентство в 2017 г. В Германии, Дании, Австрии, Италии, Финляндии и Нидерландах партии правых популистов воспользовались связанным с евро недовольством. Они увеличили доли голосов своих избирателей, а в отдельных случаях являются в своих странах важными игроками политической сцены.
Негативная реакция не ограничена странами зоны евро. В Скандинавии партия «шведских демократов» с неонацистскими корнями опережала социал-демократов и в начале 2017 г. поднялась в верхние строчки национальных опросов общественного мнения. А в Великобритании антипатия к Брюсселю и острое желание национального самоуправления имели итогом Брекзит, несмотря на предупреждения экономистов о мрачных последствиях.
Политические движения крайне правых традиционно питались неприятием иммиграции. Но греческий, ирландский, португальский и другие пакеты финансовой помощи, наряду с проблемами европейской валюты, снабдили их свежей аргументацией. Определенно, обоснованность их недоверия к евро внешне подтверждается событиями. Когда Марин Ле Пен спросили, откажется ли она в одностороннем порядке от евро, она уверенно ответила: «Когда я буду президентом, зона евро, вероятно, перестанет существовать в течение нескольких месяцев».
Как и в 1930‐х гг., неудача международной кооперации соединилась с неспособностью центристских политиков адекватно реагировать на экономические, социальные и культурные нужды отечественных избирателей. Европейский проект и зона евро настолько накалили дискуссию, что во время кризиса зоны евро легитимность соответствующих элит получила даже более серьезный удар.
Центристские политики Европы обязались дать «больше Европы» и «подписались» под стратегией действий, слишком быстрых для снятия опасений в отдельных странах, но слишком медленных для создания поистине общеевропейского политического сообщества. Они чересчур долго держались за некий промежуточный путь, шаткий и переполненный противоречиями. Цепляясь за то видение Европы, которое оказалось несостоятельным, центристские элиты Европы поставили под угрозу саму идею общеевропейского единства.
Краткосрочные и долгосрочные пути выхода из европейского кризиса нетрудно рассмотреть в их общих чертах. Они обсуждаются ниже. В конечном итоге Европа сталкивается с тем же выбором, с каким она сталкивается всегда: она либо займется наконец политическим союзом, либо ослабит существующий экономический союз. Но неумелые попытки преодоления кризиса весьма затруднили понимание того, как итоговый результат может быть получен полюбовно и с минимальным экономическим и политическим уроном для стран – членов ЕС.
Два последних десятилетия оказались благоприятными для развивающихся стран. США и Европу качало от финансового кризиса, жесткой экономии и популистской негативной реакции. А тем временем развивающиеся страны во главе с Китаем и Индией добились исторически беспрецедентных темпов экономического роста и снижения уровня бедности. Причем на этот раз Латинская Америка, Черная Африка и Южная Азия смогли присоединиться к Восточной Азии. Но даже в разгар «раскрутки» формирующихся рынков (emerging-markets)15можно было различить две темные тучки.
Во-первых, сможет ли нынешняя когорта стран с низкими доходами воспроизвести тот путь индустриализации, который принес быстрый экономический прогресс Европе, Америке и Восточной Азии? Во-вторых, смогут ли они разработать современные либерально-демократические институты, приобретенные нынешними развитыми странами в предыдущем столетии? Мне представляется, что ответы на оба эти вопроса могут оказаться отрицательными.
С точки зрения политики беспокоит то, что создание и поддержание либеральных демократических режимов требует весьма конкретных предпосылок. Ключевая трудность такова: получатели выгод либеральной демократии обычно не располагают перевесом ни в численности, ни в ресурсах, что вовсе не так в случае электоральной демократии и диктатуры. Пожалуй, не следует удивляться, что даже развитые страны в наши дни сталкиваются с трудностями при соблюдении принципов либеральной демократии. В странах без долгих и глубоких либеральных традиций сползание в авторитаризм – естественная тенденция. Этот факт связан c отрицательными последствиями не только для политического, но и для экономического развития.
Непростая проблема роста экономики дополняет проблему демократии. Одно из важнейших экономических явлений нашего времени – процесс, который я назвал «преждевременной деиндустриализацией»16. Отчасти вследствие автоматизации серийной промышленности, отчасти вследствие глобализации ныне в странах с низкими доходами запас возможностей индустриализации истощается куда быстрее, чем истощили его их предшественники в Восточной Азии. Это было бы не трагично, если бы серийное производство не было традиционным мощным мотором роста (по причинам, которые я обсуждаю ниже).
Взгляд в прошлое позволяет понять, что на самом деле для большей части формирующихся рынков нет одинаковой истории экономического роста. В отличие от Китая, Вьетнама, Южной Кореи, Тайваня и еще нескольких примеров «экономических чудес», полученных за счет серийного производства, недавняя когорта «чемпионов» по росту экономики не создала большого числа современных экспортных отраслей. Чуть коснувшись вопроса, убеждаешься в том, что высокие темпы роста обусловлены не производственной трансформацией, а внутренним спросом, который, в свой черед, питают временные бумы сырьевых цен и зашкаливающие уровни государственных или (чаще) частных заимствований. Да, на формирующихся рынках полно компаний мирового уровня, а рост рядов среднего класса очевиден. Но лишь крошечная доля трудовых ресурсов этих стран занята на производительных предприятиях, а все остальное забирает непроизводительный неформальный сектор.
Обречена ли либеральная демократия в развивающихся странах? Или, быть может, ее можно спасти приданием ей форм, отличных от тех, которые она приняла в сегодняшних развитых странах? Какие модели роста доступны развивающимся странам, если индустриализация исчерпала запас сил? Каковы последствия преждевременной деиндустриализации для рынков труда и социального единения общества? Для преодоления этих грядущих проблем, неизведанных и непростых, развивающимся странам нужны будут свежие творческие подходы, соединяющие силы частного сектора и государства.
Одна из ключевых проблем нашей эпохи состоит в том, чтобы «поддержать открытую и расширяющуюся систему международной торговли». К сожалению, «либеральные принципы» системы мировой торговли «подвергаются растущей критике». «Протекционизм чрезвычайно распространился». «Велика опасность того, что вся система разрушится… или резко сожмется, повторяя мрачные 1930‐е гг.».
Извинительно было бы думать, что эти строки извлечены из недавних выпусков экономических и финансовых СМИ – из выплеска эмоций насчет нынешней негативной реакции на глобализацию. На самом деле их написали 36 лет назад, в 1981 г.17
Тогдашнюю проблему составляла стагфляция в развитых странах. И в ту пору не Китай, а Япония была «торговым страшилищем», которое шествовало по рынкам планеты – и подминало их. США и Европа ответили возведением торговых барьеров и введением «добровольных экспортных ограничений» на японские автомобили и сталь. Разговоров о ползучем «новом протекционизме» было полно.
Последующие события раз за разом опровергали подобный пессимизм насчет режима торговли. Глобальная торговля, вовсе не сократившись, резко увеличилась в 1990‐х и 2000‐х гг. К этому привели создание Всемирной торговой организации, расцвет двусторонних и региональных торгово-инвестиционных соглашений, а также подъем Китая. Был начат новый век глобализации (по сути, более напоминающей гиперглобализацию).
Если оглянуться, «новый протекционизм» 1980‐х гг. не был радикальным разрывом с прошлым. В большей мере он был примером сохранения режима, а не его разрушения, как написал политолог Джон Рагги. Тогдашние «специальные меры защиты от импорта» и «добровольные» экспортные ограничения (ДЭО) были внесистемными (ad hoc). Однако они были необходимыми откликами на распределительные проблемы и сложности приспособления, поставленные появлением новых торговых отношений18.
Те экономисты и специалисты по международной торговле, которые кричали в то время: «Волк!» – ошибались. Если бы правительства прислушались к их советам и не ответили на запросы своих избирателей, ситуация, возможно, усугубилась бы. То, что современникам виделось подобием губительного протекционизма, фактически было способом выпуска пара во избежание излишнего роста политического давления.
Не аналогична ли обеспокоенность наблюдателей сегодняшней негативной реакцией на глобализацию? Международный валютный фонд (наряду с прочими) недавно предупредил, что медленный экономический рост и популизм могут привести к вспышке протекционизма. «Жизненно важно защитить перспективы растущей торговой интеграции» (согласно главному экономисту МВФ Морису Обстфельду)19.
До сих пор, однако, мало признаков того, что правительства решительно уходят от открытой экономики. Президент Трамп, возможно, по-прежнему вызывает торговый хаос, но оказалось, что лает он сильнее, чем кусает. Сайт globaltradealert.org поддерживает базу данных по мерам протекционизма и зачастую является источником заявлений о ползучем протекционизме. Кликните на их интерактивную карту протекционистских мер, и по всей планете вы увидите «салют» красными кружками. Он выглядит устрашающе, пока вы не кликните на карту мер либерализации, обнаружив сопоставимое число зеленых кружков.
Ныне разница состоит в том, что популистские политические силы представляются гораздо более мощными и близкими к победе на выборах,– отчасти это реакция на достигнутый в 1980‐х гг. этап глубокой глобализации. Не так уж давно невообразимо было бы даже помыслить о выходе Великобритании из Евросоюза или об американском президенте-республиканце, обещающем отказаться от торговых соглашений, построить стену на пути мексиканских иммигрантов и наказать компании, которые уходят за границу. Национальное государство, кажется, намерено возродиться.
Но урок из 1980‐х гг. состоит в том, что частичный отказ от гиперглобализации не обязательно является дурным – в той мере, в какой он служит сохранению достаточно открытой мировой экономики. В частности, потребности либеральной демократии нам необходимо поставить выше потребностей международной торгово-инвестиционной деятельности. Такая перебалансировка оставила бы значительное пространство возможностей для открытой глобальной экономики. На самом деле она обеспечила бы ей условия и поддержку.
Вовсе не конкретные предложения по международной торговле делают популиста вроде Дональда Трампа опасным, а его нелиберальная (illiberal) платформа нативизма20, на основе которой он, видимо, собирается править. Плюс тот факт, что его экономические меры не складываются в согласованную концепцию (vision) того, как США и открытая мировая экономика смогут совместно преуспевать.
Важнейшая задача для традиционных политических партий в развитых странах – создать такую концепцию (наряду с трактовкой событий, лишающей популистов инициативы). Не нужно просить эти право- и левоцентристские партии любой ценой спасти гиперглобализацию. Защитникам торговли следует проявлять понимание, если они [партии.– Пер.] принимают нестандартные меры для обеспечения политической поддержки.
Взамен нам следует рассмотреть, чем обусловлены их меры,– стремлением к равенству возможностей и социальному единению общества или же побуждениями нативизма и расизма? Хотят они укрепить или ослабить принцип верховенства права и публичное демократическое обсуждение общественных проблем? Пытаются ли они не подорвать, а сохранить – пусть и при иных базовых правилах – открытость мировой экономики?
Всполохи популизма 2016 г. почти наверняка положат конец лихорадочному заключению торговых договоренностей в последние несколько десятилетий. Хотя развивающиеся страны, возможно, достигнут торговых соглашений меньшего масштаба, две главные региональные договоренности, стоящие на повестке дня,– Транстихоокеанское партнерство и Трансатлантическое торгово-инвестиционное партнерство,– оказались при смерти сразу после избрания Дональда Трампа американским президентом.
Нам не следует оплакивать их кончину. Вместо этого надо начать честное и принципиальное обсуждение того, как подвести под глобализацию и развитие новое основание, позволяющее учесть наши новые политические и технические реальности, и как поставить во главу угла нужды либеральной демократии.
Проблема с гиперглобализацией состоит не только в том, что она – «песочный замок», рассыпающийся от негативной реакции. Как ни крути, а национальное государство остается единственным игроком, когда дело доходит до обеспечения тех регуляторных и узаконивающих механизмов, на которые опираются рынки. Более глубокое возражение состоит в том, что одержимость наших элит и технократов гиперглобализацией мешает решать законные социально-экономические задачи в своих странах, препятствует достижению экономического процветания, финансовой стабильности и социального единения общества.
Вопросы нашего времени таковы. Каков масштаб глобализации торговли и финансов, которого нам следует добиваться? По-прежнему ли имеется основание отстаивать национальные государства в эпоху, когда революционные изменения транспортировки и коммуникаций, как видится, поставили крест на географических расстояниях? Какой объем суверенитета государства должны уступить международным организациям? Что реально дают торговые соглашения? Как мы можем улучшить их? Когда глобализация подрывает демократию? Чем мы, граждане и государства, обязаны загранице? Как нам лучше всего исполнять соответствующие обязанности (responsibilities)?
Все указанные вопросы требуют от нас восстановить вменяемый, разумный баланс между двумя уровнями системы правления – национальным и глобальным. Нам нужна плюралистичная мировая экономика, в которой национальные государства сохраняют достаточную самостоятельность для того, чтобы формировать свои собственные общественные договоренности и разрабатывать свои собственные экономические стратегии. Я буду отстаивать точку зрения о том, что привычное изображение мировой экономики как «достояния всего человечества» (отсутствие в котором всеобщей кооперации доведет нас до разрухи) крайне обманчиво. Если наши экономические меры терпят крах, то это происходит, главным образом, по причинам внутреннего, а не международного плана. В экономической сфере наилучший путь содействия глобальному благу со стороны отдельных стран – привести в порядок свои собственные «экономические квартиры».
Глобальная система правления действительно остается ключевой в тех областях (таких, как климатические изменения), где существенно предоставление общемировых общественных благ. Причем глобальные правила иногда способны улучшить внутреннюю экономическую политику, содействуя публичному демократическому обсуждению общественных проблем и демократическому принятию решений. Но я буду отстаивать точку зрения, согласно которой глобальные соглашения, содействующие демократии, были бы весьма не похожи на содействующие глобализации договоренности, характерные для нашей эпохи.
Мы начинаем с правового субъекта, который находится в самом центре нашего политико-экономического бытия, но десятилетиями подвергается нападкам,– с национального государства.