…как будто и не кончался. Крупные капли веско шлепали по крышам, взбивали лужи. Ветер выдул с холма все тепло: конец сентября, а ощущение такое, что не сегодня завтра пойдет снег. Сказочными ладьями плавали изогнутые листья по многочисленным лужам. На площади, вокруг памятника Ленину асфальт совсем исчез под сплошным желто-коричневым ковром. В раскисших переулках уже начинало темнеть.
– Здорово, архимандрит!
Пахнуло чесноком – впритык подступило чье-то лицо: мясистый, приплюснутый нос, пухлые щеки в щетине, мутноватые глаза, короткая стрижка над низким лбом. Мужик, лет тридцати. Позади, чуть сбоку, еще один. Тоже крепкий, тоже небритый, в бейсболке с иностранной надписью. Оба в коротких кожаных куртках, раздутых пузырями.
– Чего вам?
– Поговорить надо.
– Слушаю.
– Пошли-ка отсюда.
Второй парень зашел сбоку, подхватил под руку. Развернулись обратно в переулок. Мужики шли по колее, отец Андрей семенил по середине дороги, заросшей мокрой травой. Ряса пропиталась водой, отяжелела, липко путалась в ногах. Вдоль волнистых линий покосившихся заборов, пригибаясь под ветками яблонь. Вслед несся редкий собачий лай.
– Ты икону куда дел, борода? – прошипел над правым ухом один из мужиков.
– Глупости не спрашивайте, парни!
– Давай, давай, колись, – подхватил левый мордоворот.
– Прекратите.
– По-хорошему просим, отдай! – снова несвежее дыхание у самого носа.
Переулок привел к низкому кирпичному зданию, обсаженному по периметру кустами шиповника. Кладка – схожая с церковной, но попроще: раньше здесь размещалась приходская школа. Чертырехскатная крыша с двумя слуховыми окнами, в волнах шифера кое-где зеленел мох. Козырек крыльца на двух опорных брусьях, несколько покосившийся направо. Четыре окна по фасаду с распахнутыми железными ставнями. В одном, за зелеными занавесками, горит свет. Бывшая учительская, теперь здесь обитал отец Андрей. К входу через заросли вела тропинка, выложенная по обочинам поставленным на ребро кирпичом.
Мужики толкнули священника вперед, сами двинулись следом – пройти сквозь кусты можно было только по одному.
– Оставьте меня в покое, слышите?
– Ковыляй резвей!
Снова толчок – и отец Андрей, споткнувшись, распахнул плечом фанерную дверь. Теплый отсвет упал на крыльцо. Мужики быстро нырнули вслед за хозяином. Дверь с грохотом захлопнулась. Начинало темнеть…
– Не врешь? – спросил отец Димитрий.
– Ну ты что! – обидчиво отстранился Митяй. – В натуре говорю! Наш священник и, эта, два бугая с ним. Подхватили и поволокли.
– А хрен ли ты смотрел-то? – презрительно бросил Кабан.
– А что делать надо было?
Митяй и Кабан – два алкоголика. Отец Димитрий встретил их в магазине, одноэтажной постройке с застекленным фасадом, смотрящим на площадь Ленина. Митяй – маленький, щуплый, вертлявый, в грязно-коричневом спортивном костюме и дутой синтетической куртке с надписью USA на спине. Клетчатая кепка на коротко стриженной голове дополняла образ классического гопника. Кабан же был типичным «богатырем»: ростом под два метра, коричневая кожанка с крупной молнией – такие носили военные летчики – еле сходилась на животе, широкое лицо с толстыми губами, раскиданные во все стороны кудрявые вихры. Если Митяй напоминал какого-то мелкого зверя, типа хорька или белки, то Кабан, несмотря на свое прозвище, больше походил на медведя. Оба были небриты, и от обоих за версту несло кислым перегаром.
Отец Димитрий застал Митяя с Кабаном у прилавка, в процессе выпрашивания у продавщицы – мясистой, нестарой еще тетки с большим носом – бутылку взаймы. Продавщица беззлобно крыла их трехэтажным матом, вспоминая прошлые долги. Митяй сыпал скороговоркой, мельтешил, проглатывая окончания слов. Кабан изредка вставлял реплики – басовитые, основательные. Это напоминало некий устоявшийся ритуал, традиционному течению которого помешало появление в магазине постороннего.
– Земляк! – гулко прокричал Кабан, заметив отца Димитрия. – Выручи. Двадцать рублей.
– Брат! – Митяй вмиг подскочил, пристроился сбоку и проникновенно заглянул в глаза. – Брат, эта, помоги! Трубы горят! Сам понимаешь, бывает, что приперло, помоги, а то, эта, копыта откинем.
– А ну отвалили от человека! – прогремела продавщица от прилавка.
– Не лезь, тетя Люда! – плаксиво попросил Митяй.
– Вы местные? – спросил отец Димитрий.
– А чьи ж еще-то? – презрительно хмыкнула тетя Люда. – Вы думаете, мы таких из города выписываем?
– Кровопийца! – обличил ее Кабан.
– Как разговариваешь! Попроси у меня еще!
– Бутылку столичной, три стакана и банку огурцов, – заказал отец Димитрий.
– И сигарет. «Примы» хотя бы, – попросил Митяй.
– Гулять так гулять! – кивнул отец Димитрий.
Все-таки было похоже, что погода налаживалась: просветы в тучах становились все шире, солнце уже надолго не исчезало. Пейзаж заиграл теплыми тонами, воздух очистился от влажной мути, потеплело.
Митяй с Кабаном привели нового знакомого на опушку рощи за кладбищем. Уселись на пригорке, под тремя березами, у стола, роль которого выполняла повернутая набок катушка из-под кабеля. Вокруг катушки был протоптан круг, все остальное пространство поросло высокой травой, тонкие стебли которой напоминали спутанные волосы. Склон круто спускался к излучине ручья, в этом месте довольно широкого. В гуще камышей виднелся деревянный помост – к нему от дороги, опоясывающей холм снизу, вела тропинка. За ручьем, на крутом холме, сквозь тополя проглядывал старый дом с колоннами. А левее тянулось поросшее бурьяном и кустарником поле, за которым – у самого горизонта – стояла стена леса, плавно загибающегося в сторону деревни. Когда выглядывало солнце, серый, похмельный пейзаж разительно преображался: грязная трава становилась золотой, искрами выблескивал ручей в камышовой гуще, загорались яркими красками кроны далеких тополей на холме у детдома.
– Отец Димитрий, а ты, эта, правда священник? – спросил Митяй, присаживаясь на бревно.
– Нет, – ответил отец Димитрий и уселся рядом.
– Глупостей не спрашивай, – посоветовал Кабан.
– А чего он в шинели?
– Хочется ему.
Кабан положил пакет на стол и начал методично выкладывать: стопку пластиковых стаканчиков, бутылку водки, баклажку пива, банку с огурцами, несколько штук нарванных по дороге яблок, сигареты. На дощатую поверхность стола, еще толком не просохшую, налипли листья, отчего казалось, что сверху лежит нарядная скатерть. Посреди деревянного круга имелась дырка, в которую была засунута пластиковая бутылка со срезанным верхом – в коричневой воде плавали разбухшие окурки. Митяй резко вскочил, сдернул со стола бутылку, с хрустом свернул крышку. Кабан расставил стаканы.
– Ты извини, земляк, за халяву, – попросил Кабан.
– Ну да, поправиться надо, а денег нету, – подхватил Митяй. – Мы, эта, принимали вчера немного.
– И позавчера, – добавил отец Димитрий.
– Ну, эта, и… да. Подхалтурили тут немного. Надо было отдохнуть, от работы и кони дохнут.
Митяй держал стакан двумя руками, напоминая белку – особенно когда опять опустился на бревно, поджав к груди ноги.
– Что за люди были? – спросил отец Димитрий.
– А? – не понял Митяй.
– Что за люди на настоятеля напали?
– Так, эта, не знаю я. – Митяй поиграл бровями. – Вроде Хунькины.
– Чьи?
– Тарас Хунько называется, – ответил Кабан.
– Местный новый русский с Украины, – подхватил Митяй. – У него с той стороны деревни птицеферма. Мимо проходишь, воняет, эта, так, что глаза режет. А сам он сюда приехал в начале девяностых. Молоком барыжил. Потом поднялся, начал курями-яйцами торговать. Сука, эта, каких поискать.
– Выпьем, – напомнил Кабан.
Стаканы врезались друг в друга, хрустнули, упруго изогнув кромки. Водка обожгла, скособочила, застряла в горле, где-то чуть пониже кадыка.
– Курва, – просипел Кабан, моргая заслезившимися глазами.
– А ты что хотел за сорок пять рублей? – свистящим шепотом поинтересовался Митяй.
– Многих в лихие годы водка покосит, – сказал отец Димитрий, подхватив со стола яблоко.
– Точно, – согласился Кабан, выуживая огурец.
– А как не пить? Ты, отец, эта, сам видишь, как живем. Как собаки! Жизни не стало. Работы нету.
– А что ты умеешь?
– Да я что угодно! – Митяй возбужденно вскочил с бревна. – Я и плотник, и сантехник, и автослесарь. Мне что хошь скажи – я никогда от работы не отказывался.
Ветер набросился на деревья, несколько листьев, кружась, опустились на стол, один – прямо в стакан Кабана. Тот хотел было вытащить, потянулся, но почему-то передумал. Солнце рассыпалось бликами на округлостях бутылки. С креста церкви сорвалась ворона, понеслась через поле в сторону детского дома, протяжно каркая.
– Я, эта, сто профессий имею, если на то пошло, – невнятно закончил Митяй, прикуривая.
– К Хуньке наймись, курей пасти, – поддел Кабан.
После принятой водки лицо его раскраснелось, на лбу выступил пот. Он расстегнул молнию, под курткой оказалась засаленная тельняшка с растянутым воротом, из-под которого виднелся край какой-то татуировки.
– Хунька – падла, я у него работал как-то. – Глаза Митяя зло заблестели. – Он меня на бабло серьезное кинул.
– А с чего ты решил, что это были люди вашего Хуньки? – спросил отец Димитрий.
Он тоже поднялся, отряхнул шинель и, выудив из пачки «Приму», покатал меж пальцев. Митяй с готовностью подставил горящую зажигалку.
– Разве священники курят? – удивился Кабан.
– Нет.
– А как же ты…?
– Грешен.
Солнце грело все ощутимее. От пожухлой, мятой травы на склоне поднимался пар. Вода в ручье на фоне желтеющих камышей казалась черной. Запахло сеном.
– Так значит, узнал людей? – снова спросил отец Димитрий.
– Эта, вроде бы, – вдруг засомневался Митяй. – Темнело уже, так? Но кажись, его амбалы, эта…
– А ты просто смотрел? – Кабан сплюнул.
– Нет! Достал, эта, шашку и всех порубал! – огрызнулся Митяй.
– Очко сыграло?
– А ты чего меня подкалываешь? – обиделся Митяй. – Мне не в падлу вступиться. Сам знаешь. Эта… Я тогда с Петрухой от бригады с Калуги вдвоем отбился, понял?
– С каким Петрухой? – поднял бровь отец Димитрий.
– Был тут товарищ один, Петруха, автосервис у него был, – сказал Митяй, снова присаживаясь. – Вот я у него, эта, два года работал, машины чинил. Ну и, эта, приехали с Калуги братки, хотели крышевать. Мы их тогда так отмудохали, что больше, эта, не приезжали. А Петруха потом спился и помер…
– Хороший человек был, – скупо кивнул Кабан.
– Само собой, – согласился отец Димитрий.
– Чего само собой?
– Среди алкоголиков сволочей не бывает.
– Почему так считаешь? – удивился Кабан.
– Они промеж вами не задерживаются. Либо в могилу, либо в трезвую жизнь. Вы, Божьей милостью, держитесь только на человеческом сочувствии. А к сволочам какое сочувствие?
– Думаешь, мне много сочувствия перепадает? – враз насупился, помрачнел Кабан.
– Да уж побольше, чем вашему Хуньке. Тебя люди из сугроба зимой поднимут и пусть пинками, но домой проводят. А его?
– Обоссут еще сверху, чтобы примерз крепче, – прохихикал Митяй.
– Я бы поднял, – заявил Кабан.
– Потому и тебя поднимают, парень. И в магазине водку в долг отпускают, когда загибаешься. Понял мысль?
– Я никому ничего плохого не сделал – вот почему!
– За это и жив пока еще. Несмотря на всю эту мерзость, – указал отец Димитрий на бутылку.
– Еще? – тут же отреагировал Митяй, дернувшись к столу.
– Наливай!
– Вот! – поднял палец Кабан. – Все пьют.
– Все пьют, да не все выпивают, – промурлыкал себе под нос Митяй. – Давай, эта, мужики, за нас с вами, за хрен с ними. И чтобы у нас, эта, все было и ничего нам за это не было. Не ради пьянства окаянного…
– Ты на следующие тосты оставь! – попросил Кабан.
– Короче – дернули!
– Ваше здоровье! – отозвался отец Димитрий.
Кабан, опрокидывая стакан, широко раскрыл рот и захватил плавающий в водке березовый листок. Закряхтели, зашмыгали носом, захрустели яблоками. Уже подкатывалось опьянение, накрывало волной. Растекалась по телу лень. И даже Митяй порастерял свою судорожную расторопность.
– Хунька этот иконой интересовался? – спросил отец Димитрий, дождавшись, когда собутыльники отжуют закуску.
– Кто знает, – пожал плечами Кабан, снова наполняя стаканы.
Он за все время лишь несколько раз глянул на отца Димитрия. Предпочитал не смотреть на собеседника. В отличие от Митяя, который имел привычку во время разговора елозить взглядом по лицу – как будто приценивался, решал: подходит или не подходит?
– Хунька, эта, в церковь-то ходит. Ну а кто не ходит? Все в рай хотят.
– В рай? – осклабился отец Димитрий.
– Ладно, ладно! Не начинай. Знаем. Все как свиньи живем.
– В России всегда так, – покачал головой Кабан, глядя в даль. – Самая скотская страна.
– Чего несешь-то? – Митяй вскочил, встал напротив. – Что тебе не нравится?
– Все мне не нравится. Сколько тебе?
– В смысле?
– Лет сколько, Митяй?
– Тридцать шесть.
– На. – Кабан протянул стакан.
Снова выпили. Отец Димитрий откинулся назад, прислонившись к стволу березы. Изогнутые тонкие ветки нависали над столом, листья медленно колыхались, напоминая рыбок, запутавшихся в водорослях. Разрывы в облаках ширились. Припекало, как летом.
– В твои тридцать шесть ты что видел, кроме пьянки? – продолжил мысль Кабан, хрустя яблоком.
– Что я видел, не твое дело, – рассердился Митяй. – Ты мне кто, чтобы допрашивать? Эта, проповедник нашелся. Вон он сидит, жизни не учит, а тебя кто за язык дергает? Сам-то много видел?
– Я воевал. У меня орден Красной звезды.
– И что толку? Я со школы сбежал, ты, эта, летное окончил. А все одно: сидим тут и водяру жрем. Что, не прав?
– Почему так, отец Димитрий? – повернулся Кабан, впервые прямо взглянув на собеседника.
В глазах у него стояли слезы, то ли от водки, то ли от обиды. Отец Димитрий оторвался от созерцания листьев. Алкоголики замерли напротив: Кабан с налитым кровью лицом и Митяй с пустым стаканом в руках. Оба ждали.
– Пока цели нет, будете водку жрать, – сказал отец Димитрий.
– Нефть, газ – все есть. А сытой жизни нету, – пожаловался Митяй.
– Сытая жизнь – не цель.
– Мне бы хватило, – заявил Кабан.
– Не хватило бы. Снова оказался бы здесь, за этим столом, вот с этой бутылкой.
– А прав он, эта! – неожиданно поддержал Митяй. – Тебе сколько бабла ни дай, все пропьешь.
– А тебе – нет? – огрызнулся Кабан.
– И мне, – согласился Митяй. – Хрен ли их копить?
– Национальная черта: на мелочи не размениваемся, – сказал отец Димитрий. – Нам либо весь мир спасать, либо не стоит и зад с лавки поднимать. Без идеи в России холодно, стынут души… А кто-то еще надеется тут капитализм построить.
– Америка построила как-то, ничего, – заявил Кабан.
– Вот у них там сытая жизнь, – кивнул отец Димитрий. – Всегда полное корыто. Ты долго просидишь у полного корыта, Кабан?
– А так, что ли, нормально? По уши в дерьме. Либо воюем, либо блюем с перепою.
– Все умрут. И пьяные, и сытые. Только в Америке этого не осознают, поэтому довольны. А ты все прекрасно понимаешь. Оттого и не сопротивляешься, когда в дерьмо падаешь. Но это даже хорошо. Как колодец: чем глубже проваливаешься, тем ярче звезды на небе.
– Из колодца не выберешься.
– Было бы желание… Главное, знать, с какой стороны дерьмо, а с какой небо. В России всегда умели ориентироваться.
– Это, ты, батя, про бога сейчас намекаешь? – подсуетился Митяй.
– Не про бога, а про Бога.
– Он, эта, про нас с Кабаном и думать забыл.
– Он смотрит на вас. Прямо сейчас.
Митяй испуганно задрал лицо к небу, Кабан машинально повторил его движение, но тут же опомнился: опустил голову, сплюнул.
– Врешь, – процедил зло.
– Отчего так решил?
– Сдались мы ему…
Отец Димитрий резко поднялся, придвинулся вплотную к Кабану. Тот попробовал отшатнуться, но священник, предвосхитив движение, крепко ухватил за отворот кожанки, притянул. Сейчас, в распахнувшейся шинели, он очень походил на памятник Дзержинскому с Лубянской площади. Даже борода будто бы собралась на подбородке в острый клин.
– У него сейчас нет важней задачи, чем на тебя смотреть, – проговорил отец Димитрий, впритык разглядывая бегающие мутные глаза. – Это я тебе заявляю со всей ответственностью.
Митяй бросил еще один затравленный взгляд на небо, осторожно сдернул кепку: на бугристой голове, в глубине короткой стрижки, белели ровные штрихи шрамов. Отец Димитрий отпустил Кабана и, вернувшись к столу, взял сигарету. Кабан, испуганно косясь на нового знакомого, разлил из бутылки остатки.
– Ну пусть посмотрит, эта, как мы сивуху бухаем… – обреченно вздохнул Митяй, притянув стакан.
– Ему намного обиднее, что ты с ним за всю свою жизнь ни разу не поздоровался, – ответил отец Димитрий, прикуривая.
– Дык, эта…