1
В канун праздника Успения Пресвятой Богородицы, в самом конце августа, ехал на электричке мужик по имени Егор, а по фамилии Сладкосолев. Он ездил в город Бежецк на базар продавать своего бычка Степана. Продал, очень удачно, и теперь при деньгах и навеселе возвращался в родное село Хлевное.
Доехал Егор до райцентра Сонково, где ему следовало с электрички на автобус пересесть, и тут ему (как это часто с нашим братом, русским, бывает) моча в голову ударила. Дай, думает, пешочком пройдусь. Хотя идти надо добрых тридцать вёрст. А время – к ночи.
Ну, дурацкое дело не хитрое – руки в брюки – пошёл. Шёл-шёл – и застала его в дороге ночь. А он только-только до Лбово дотопал, от которого до Хлевного ещё шагать и шагать. На улице ночевать Сладкосолеву, естественно, не хотелось. А гостиницы в Лбово, естественно, не было. В один дом Егор постучался, в другой – хрен попало! – никто на ночлег не берёт.
И тут видит Сладкосолев: кладбище; а рядом дом стоит, явно заброшенный. Он скорей туда.
Толкнул дверь, вошёл, огляделся впотьмах: стол, лавка, печка… Кинул Егор куртку на лавку, да и завалился спать.
И снится ему сон.
Будто находится он в этом же самом доме, а все вещи – из его дома (того, что в Хлевном). Свет ярко горит, печка жарко топится… А у печки жена Егорова с ухватом суетится. Варенька. Лет десять как умершая. Лепёшки печёт.
Сладкосолев прямо глазам своим поверить не может: ну всё как есть – его! Даже картинка на стене, из журнала «Огонёк» вырезанная, – баба в шапке с перьями, «Незнакомка» называется… Впрочем, примечает Егор, не совсем всё, как у него. Иконы в красном углу нет, Божьей Матери с младенцем Иисусом на левой ручке. О-очень это Сладкосолева удручило; потому как иконка эта не простая была, а намоленная, старинная, Егоровой матерью для оберёга повешенная. А тут нет как нет… Зато чёрный кот по горнице так и шастает, так и шастает. Отродясь Егор котов не держал. Тем более чёрных. Пригляделся Сладкосолев – а голова у кота в подпалинах.
Умершая Варя знай себе глиняную посудину румяными лепёшками наполняет, маслицем золотистым поливает да сахарком посыпает. Самая что ни на есть любимая Егорова еда. А тут и не тянет; даже смотреть на лепёшки противно. Отвернулся Сладкосолев от лепёшек, глянул в окно, да так и ахнул. Потому что на звёздном небе вместо Луны висела какая-то неведомая планета, раза в три больше. И не жёлтая, а – зелёная. И не круглая, а – приплюснутая, как будто её сдавил кто.
Варя между тем с лепёшками управилась, взяла в руки нож и стала сало резать. Сегодня ж Иван Постный, лихорадочно соображает Сладкосолев, грех в руки нож брать. А Варя режет себе и режет, хоть бы что. Нарезала, ножик отложила и на Егора уставилась. При-истально так разглядывает, будто в первый раз видит. Чёрный кот к ней на колени запрыгнул и клубком свернулся. Мур-р, мурлычет, да мур-р; и не ласково мурлычет, а зловеще: мур-р-р… словно рычит. Варя его гладит и на Егора всё глядит.
Сладкосолев, хоть и не робкого десятка был, а тут – сробел.
А Варя говорит как бы себе самой:
– Ишь глазки-то подленькие, так и бегают.
– О чём это ты, Варюш? – Егор спрашивает, а у самого сердце в пятки уходит.
– О том са́мом, – отвечает Варя, – о том са́мом… Расскажи-ка, мил дружок, как ты меня на тот свет спровадил.
– Вот этого, Варвара, не надо! – закипятился Сладкосолев. – Сама отлично знаешь, что у тебя было двухстороннее воспаление лёгких. И справка от врача имеется. И от судмедэксперта тоже.
– Справочки твои, – говорит Варя и кото́ву голову в подпалинах чешет, – липовые. – И такой у неё вид сделался – вот сейчас кинется Егора душить.
У Сладкосолева аж всё захолонуло внутри.
– Чё боишься-то? – спрашивает Варя с усмешкой. – Не бои́сь. Не трону. Одно только, Егорушка, я тебе скажу: ребёночка я под сердцем носила. Он уж ножками в живот толкался, а ты нас – в гроб да на кладбище.
– Да какого ещё ребёночка?! – восклицает Егор. – Тебе ж вскрытие делали. Никакого ребёночка и в помине не было. Ты что думаешь, врачи совсем дураки? Ребёнка не заметили?
– А вот и дураки, – отвечает Варя. – А вот и не заметили. Как будто ты наших врачей не знаешь.
Ну, в общем-то верно, соглашается мысленно Сладкосолев, вспомнив, как на Масленицу ходил больной зуб лечить, а ему заместо этого два здоровых выдрали. А в другой раз, за неделю до Пасхи, в Вербное воскресенье, палец занозил; так вместо того, чтоб занозу вытащить, гады-врачи всю руку оттяпали. Правда, не ему, а Гришке-соседу, ну так оттяпали ж.
– Да-а… – тянет Егор.
– Вот тебе и «да», – говорит Варя. – Ребёночек во мне по сей день мается.
– Как это мается? – удивляется Сладкосолев. – Ты ж чёрт-те когда померла.
– Я-то померла, а ребёночек мается.
– И… что? – Егор никак не поймёт, куда Варя клонит.
– Вытащить его нужно, – отвечает Варя. – Тем более, что сыночек это твой.
Егор хоть и трусил отчаянно, но мужское самолюбие в нём так и взыграло! так и взыграло!..
– Насчёт того, чей это сыночек, бабушка надвое сказала! Я ж тогда на целине был. В Казахстане. Забыла что ль?!
Ничего Варя на это не ответила. Только лицо у неё зелёное стало, как неведомая планета за окном. И две слезинки из глаз выкатились. И обе – кровавые.
Тут Егор Сладкосолев и проснулся.
2
Проснулся, а в окошко солнце светит. Наше родное, земное солнышко… Птицы – фьюти-фьюти-фью… – заливаются; петухи – ку-ка-ре-ку-у-у… – перекликаются. Благодать!.. Вскочил Егор с лавки, схватил свою куртку и – бе-жать из заброшенного дома.
Бежит вдоль плетней и заборов, а самого́ любопытство разбирает. Что ж это за дом, где сны такие снятся? Дай-ка, думает, спрошу.
Русские женщины, как известно, своей красотой по всему миру славятся, премии всякие за это самое получают, но в Лбово почему-то одна баба была страше́ннее другой. Ну буквально глаз не в кого окунуть. Та-акое на роже наворочено, не приведи Господь. Всё ж таки нашёл Егор женщину более-менее поприятственнее и приступил с расспросами:
– Слышь, тётка, а что это за изба?
– Которая?
– Да вон там, у кладбища.
Баба тотчас перекрестилась и лицом похмурела.
– Поганое место, – говорит. – Ведьма там одна жила, лет пять как помёрла. Ох, стерва была, ох, сте-ерва. Чё тока не вытворяла, поганка! На мою корову Зорьку порчу навела; та вместо молока кровью дои́ться стала. Правда, помногу крови даёт, ведра по три за одну дойку. Ну дак это ж не молоко, много не выпьешь.
– А не знаешь ли, – интересуется Сладкосолев, – был ли у неё чёрный кот?
– Как не быть, был котяра, – тётка сказывает. – Ох, страше-енный чёрт. С подпалинами тута и тута, – показала пальцем на свою голову. – Видать, когда ядовитые зелья заваривала, плеснула на него ненароком.
Покивал Егор на тёткин рассказ да на остановку припустил. Сел в автобус и поехал… А вскорости и Хлевное за грязными автобусными стёклами показалось, с милым сердцу родным домом и столь же милой и родной Нюрой, второй Егоровой женой. Ласковой, говорливой, работящей… Зарылся Егор лицом в две её необъятные груди, мягкие, как пуховые подушки, да и позабыл про странный сон, в котором ему первая жена Варя ребёночка у себя из живота вытащить наказывала.
А потом пришёл студёный месяц декабрь, а вскорости и Рождество, а следом и Сретение (когда зима с летом встречаются), и пошло-поехало… ночь на убыль, день на прибыль. Пасха наступила – Светлое Воскресение Христово; Святая Троица – весёлый месяц май. А затем снова лето красное приспело.
И вот как-то раз, под Петров пост, мужик какой-то в постояльцы к Сладкосолеву просится. И деньги хорошие сулит. С виду мужчина серьёзный, городской, в очках; обещает не беспокоить, так как не отдыхать приехал в Хлевное, а – наоборот – поработать в деревенской тиши. И называет себя как-то чудно́, не по-нашему: господин Шульц.
Короче, столковались на всё лето.
И как обещал постоялец, так и поступил: целыми днями не видно его и не слышно. Даже на речку Кашинку, что в двух шагах от деревни, и то не сходит. Си-идит себе сиднем в пристроечке, которую ему Сладкосолев выделил. Нюра, по уговору, каждое утро кринку молочка и миску сметанки под дверь ставит. Иной раз и это нетронутым остаётся.
Выйдет Егор во двор спозаранку – горит свет у постояльца; выйдет за полночь – опять оконце светится.
А за Сладкосолевым грех такой водился: любопытный был он очень. И до того интригует Егора таинственное поведение господина Шульца – ну прямо сил никаких нет. Сон потерял, аппетит… Наконец не выдержал Сладкосолев, открыл решительно дверь в пристройку и, столь же решительно, вошёл. А постоялец даже головы не повернул, над столом склоняясь, пишет что-то.
– Простите великодушно, – говорит Егор, уже не столь решительно. – Не подумайте чего. Но чем это вы тут занимаетесь? Ежели, конечно, не секрет.
Господин Шульц от стола повернулся, очки снял, платочком стёкла протёр. Лицо без очков ещё умнее, чем в очках. Да и вообще он мужчина видный. Вот только… подпалины на голове его наружность портят.
– Да нет, – отвечает, – не секрет. С удовольствием расскажу.
И рассказал.
3
Давно это было, гораздо раньше тех времён, когда большевики на Руси верховодить стали. Жил в этих краях один помещик. Вот как раз на том месте, где сейчас колхозный свинарник, его усадьба и располагалась. Звали его Пётр Ильич, как композитора Чайковского. По тем временам считался он человеком образованным, да и не по тем тоже. С Пушкиным дружбу водил, сам пером баловался. И не только пером, а ещё и кистью – картины писал в духе Ватто. Конечно, такой человек не мог себя похоронить в деревенской глуши. Он и не хоронил. Бо́льшую половину года по заграницам разъезжал или в Москве и Санкт-Петербурге обитался. Везде у него свои дома имелись. Очень богатый был, да и здоровьем его Бог не обидел, да и внешностью… Но, как известно, русскому человеку без странностей не обойтись. Хлебом не корми, а подай ему чего-нибудь этакое… с перчинкой. Вот и у Петра Ильича странность была: любил он своих крепостных девок пороть. (Егор понимающе хмыкнул. «Нет, нет, – покачал головой господин Шульц. – Это совсем не то, о чём вы подумали». ) Так вот, любил он пороть молоденьких крестьянок. Для этих целей у него и плёточка имелась – кожаная, кручёная. Оттого-то, при всей своей любви к барину, дали ему его крестьяне прозвище Лютый. Хотя правды ради надо отметить, что до смерти он ни одну девку не засёк, а после порки дарил им подарки.
И вот однажды привёз Пётр Ильич к себе в усадьбу француженку из Парижа; хрупкое, прямо-таки воздушное создание по имени Луиза Дюваль. Она была балерина. Луиза тут же переоделась в русский сарафан, косу заплела, полюбила пить квас и есть окрошку. А на утренней заре ходила к пруду (где теперь грязная лужа) и крутила там фуэте, а затем купалась.
И вот на её беду нашло на Петра Ильича очередное помутнение. Схватил он плеть и в сад бросился. А навстречу Луиза, которая как раз с купания возвращалась. Пётр Ильич за косу её, да на конюшню. И начал сечь. И засёк. Насмерть! (Это же вам не русская баба. Много ли француженке надо? Тем более балерине.) Конечно, здесь имело место и недоразумение. Ведь француженка могла крикнуть. По-французски. Воззвать, так сказать, к духовной сущности Петра Ильича. Но Луиза Дюваль, видимо, поначалу посчитала это национальной особенностью. По русской пословице: «Бьёт – значит любит». Ну а потом… потом было уже поздно. Пётр Ильич в раж вошёл. Тут уж хоть по-французски кричи, хоть по-итальянски – не поможет.
Когда же помутнение Петра Ильича сошло на нет, он сильно убивался по несчастной Луизе. Но так до конца и не убился, а уехал в Петербург. Там он нашёл китайца, специалиста по бальзамированию, и привёз его в усадьбу. И китаец, надо отдать ему должное, сделал всё по высшему классу. Луиза Дюваль лежала в гробу живее всех живых. Тем временем на кладбище закончили возведение часовенки с витражами, рубиновым крестом на куполе и изваянием самой Луизы в мраморном гробу.
Настоящий же гроб с настоящей Луизой установили в склепе под часовней. И мало кто знал, что от усадьбы до склепа был сооружён подземный ход.
И вот как схоронили француженку, так и пошла про то кладбище дурная молва: будто бы там из-под земли голоса слышатся. А один божий странник клялся, что видел ночью на кладбище женщину в белых одеждах, танцующую меж крестов. Ну а уж в следующем веке, в расстрельные годы, там стали расстреливать. Говорили даже, что и самого́ царя-батюшку с семейством не в Екатеринбурге порешили, а на этом кладбище… Короче, – закончил свой рассказ господин Шульц, – загадочное место во всех отношениях.
Выслушал Сладкосолев со вниманием эту историю.
– Ну и что? – спрашивает.
– Ну и ничего, – отвечает господин Шульц.
– А чем вы всё-таки занимаетесь? – не отстаёт упорный Егор. – Ежели, конечно, не секрет.
– Да какой там секрет, – говорит господин Шульц. – С удовольствием расскажу.
И рассказал:
– Занимаюсь я инфернологией. Слыхали о такой науке?
Егор головой мотает – нет, не слыхал.
– Это наука об Аде, – разъяснил господин Шульц. – Дело в том, что по моим расчётам Ад находится в России.
– Как это в России? – озадачился Сладкосолев.
– Точнее, не в самой России, – поправился господин Шульц, – а под Россией.
– А почему именно под Россией? – ещё более озадачился Егор.
– Ну а где ж ему быть-то, как не под Россией, – убеждённо сказал господин Шульц.
– Действительно, – согласился Сладкосолев, сражённый наповал столь веским доводом.
– Что же касается входа в Ад, – сказал господин Шульц, – то он здесь.
– Где здесь? – не понял Егор.
– На том самом кладбище, где француженка лежит.
Наступила тишина. И только одинокая муха летала под потолком и жужжжжжжжжжжала.
4
С того дня взаимоотношения хозяина и постояльца заметно потеплели. А вскорости Егор с господином Шульцем и вовсе сделались закадычными друзьями, несмотря даже на явный перепад в интеллектуальном развитии. Си-и-дят себе вечерочками на завалинке и разговоры разговаривают. О том, о сём; о сём, о том.
И вот, в один из таких вечерков, Сладкосолев и рассказал своему новому другу свой старый сон.
– Любопытно, любопытно, – живо заинтересовался господин Шульц. – А не с четверга ли на пятницу вам этот сон приснился?
– Точно, – припомнил Егор, – с четверга на пятницу.
– Значит, вещий, – заявил господин Шульц и о чём-то задумался, да так глубоко, что Сладкосолев уже и спать было вознамерился идти, но тут господин Шульц очнулся от глубоких дум и говорит, указав пальцем в небо:
– Обратите внимание, Егор, луны на небе нет.
– Ну и что? – пожимает плечами Сладкосолев. – Счас тучи разойдутся, она и появится.
– Не появится, – отвечает господин Шульц. – Сегодня девятнадцатый лунный день. Сатанинский. Разгул тёмных сил.
– И что это значит? – не понимает Егор.
– А то и значит, что вход в Ад открыт.
Сказал это господин Шульц и смотрит на Сладкосолева выжидающе.
Егор заёрзал.
– И вы… хотите?..
– А почему нет?
– Дак темно уж, – пытается увильнуть Сладкосолев, – мы ж там ничего не увидим.
– У меня фонарик есть, – говорит господин Шульц.
– А… а… – Егор уже не знает, что ему и отвечать на такую неожиданность. В самом деле: только что спать собирался идти под тёплый Нюрин бочок, а тут – на́ тебе! – как бы в самое пекло лезть не пришлось.
– А вот, – наконец нашёлся Сладкосолев, – ежели они на нас кинутся?
– Обороняться станем, – говорит господин Шульц. – У меня пистолетик имеется. Как раз на такой случай.
– Ну-у… не зна-а-ю. – Егор репу свою чешет. – Надо, наверное, Нюру предупредить.
– Не надо.
– Почему?
– А что она, по-вашему, скажет? «Иди, Егорушка, в Ад»?
– Вообще-то верно, – согласился Сладкосолев.
Господин Шульц пружинисто встал с завалинки.
– Я пойду саквояж захвачу, а вы возьмите две лопаты. Штыковую и совковую.
– А лопаты-то зачем? – спрашивает Егор.
– Заодно жену вашу выроем, – бодро пояснил господин Шульц. – Вам же интересно посмотреть, что от неё осталось?
– Ну, интересно, конечно, – неуверенно пробормотал Сладкосолев.
…На кладбище и днём-то иной раз страх заберёт, что ж тогда говорить о безлунной ночи. Тут ещё и дождь напористый зарядил. Пока по деревне шли, вроде как нормально было – собаки во дворах лают, окошки в домах светятся… А как за околицу вышли, где тьма-тьмущая, Егор совсем духом пал. Идёт за энергичным господином Шульцем, ногой за ногу цепляет… Ещё и филин, ззззараза, вдруг заухал! (У Сладкосолева внутри аж всё перевернулось от этого уханья.)
Наконец пришли. Сразу и дождь перестал. И ветер стих.
Тишина установилась. Жуткая.
Подошли они к Вариной могиле и за работу дружно взялись. И вскоре лопаты стукнулись о крышку гроба. Вытащили они его из могилы, открыли…
И пред ними предстала мёртвая Варя.
Глядит Сладкосолев на свою бывшую жену во все глаза. Нисколечко она за десять лет лежания в земле не переменилась. Вернее, переменилась, но в лучшую сторону. Похорошела.
– Ничего ж себе! – присвистнул господин Шульц, светя фонариком в лицо покойницы. – Это же Луиза Дюваль!
– Какая ещё Луиза Дюваль? – не сразу вспомнил Егор.
– Да та самая француженка, которую Пётр Ильич насмерть засёк. Помните, я вам рассказывал?
– Что-то вы, господин Шульц, путаете, – занервничал Сладкосолев. – Это моя первая супруга. Варвара.
Господин Шульц, как обычно, глубоко задумался, а потом и говорит:
– Всё понятно, ваша жена – фантом. На самом деле она умерла в прошлом веке. Поздравляю вас, Егор, вы жили с фантомом. А я ещё думаю, чего это она так хорошо сохранилась… Ну-ка, подержи́те фонарик, – деловито приказал господин Шульц и, отдав вконец обалдевшему Сладкосолеву фонарь, полез в свой саквояж.
Только теперь Егор заметил, что живот у Вари вздутый, как у беременной. Господин Шульц достал из саквояжа скальпель, воткнул его в Варин живот и разрезал вместе с саваном.
И тут… и тут…
Сладкосолев даже не понял сразу, что же случилось. Пронзительный визг ударил его по ушам, а по ноздрям ударило зловоние; и что-то стремительно вырвалось из Вариного живота (Егору с испугу показалось, что это была обезьяна) и понеслось прочь!
– Лови!.. Лови!.. – азартно закричал господин Шульц.
Да куда там – лови! Существо, что твой резвый жеребец, заскакало через кресты и могилы. Только его и видели.
– Так я и знал! – радостно потирал руки господин Шульц. – Так я и знал! Какое блестящее подтверждение моих теоретических выкладок! Это, пожалуй что, Нобелевкой пахнет!..
Сладкосолев растерянно молчал.
– Как вы думаете, кто это был? – весело глянул на Егора господин Шульц.
– Ну-у… не знаю… сынок, наверное, мой.
– Ха! Сынок! Ничего себе – сынок! Это же скунс! Самый настоящий скунс!
– Кто-кто?
– Есть такой зверёк, – начал объяснять господин Шульц. – Он водится в Северной Америке и по виду напоминает нашего хорька. Но дело не в нём. Я взял примерное название, чтобы как-то обозначить явление. Кто же это на самом деле, неизвестно. Лично я предполагаю его внеземное происхождение… – Господин Шульц закурил, выдохнул дым и продолжил: – Таинственные крошечные особи забираются через влагалище в умерших женщин и там развиваются до взрослого состояния. Чрево мёртвых дам для них – идеальная питательная среда. Внешне всё напоминает беременность. Когда же созревание заканчивается, «скунс» прогрызает живот покойницы и вылезает наружу. Они научились маскироваться под людей, и их практически не отличить от нас…
Сладкосолев насторожился. Ему показалось, что из Вариной могилы донёсся какой-то шум. Он посветил туда фонариком и…
И глазам своим не поверил.
– Господин Шульц, – сдавленно шепчет, – глядите…
А господин Шульц уже и так глядит.
– Да-а… – тянет.
Дело в том, что в размер Вариной могилы зияет – дыра. А в этой дыре, далеко внизу, земля виднеется. Ощущение такое, будто с громадной высоты смотришь. Как с самолёта. И по всей неведомой поверхности, насколько глаз хватает, костры горят. Костры, костры, костры… миллионы костров… Чёрный дым клочьями к небу поднимается (где Егор с господином Шульцем). А вместе с дымом летят человеческие вопли, вскрики, всхлипы… Прямо-таки один сплошной стон несётся из могилы. И с такой болью… с такой болью…
Стоят Сладкосолев с господином Шульцем, пошевелиться не могут. Оторопь взяла. А из-за ближайшего креста скунс появился. Уже заметно подросший, и уже в каком-то рванье и кирзовых сапогах. Подкрался он тихонечко и господина Шульца в могилу ногой столкнул. А затем, той же ногой, столкнул в могилу и Егора.
5
Очнулся Сладкосолев в подземелье. Тусклые лампочки по стенам горят; вода в отдалении капает: кап-кап, кап-кап… гулко так звук разносится. Рядом господин Шульц сидит. Живой и невредимый.
– Господин Шульц, – спрашивает Егор, – это где же мы с вами находимся? В Аду, что ли?
– Не думаю, – подумав, отвечает господин Шульц.
– Может, это тогда тот самый подземный ход, который Пётр Ильич к своей француженке велел прорыть? – предполагает Сладкосолев.
– Не похоже, – говорит господин Шульц. – Больно уж широкий проход, прямо как тоннель метро.
– Как же мы тут очутились? – чешет затылок Егор.
– Чёрт его знает, – чешет и господин Шульц свою подпалину. – Но надо, по-моему, отсюда выбираться поскорее.
С этими словами он встал и быстро пошёл по извилистому подземному ходу. Сладкосолев, конечно, следом.
– И чего это с нами приключилось? – продолжает недоумевать Егор по дороге. – А, господин Шульц?
– Понятия не имею.
– А мы Ад что ли видели?
– Вряд ли, – качает головой господин Шульц. – Скорее всего, это была обычная галлюцинация, вызванная психоэнергетикой, исходящей от вашей мёртвой жены. Точнее, от фантома. Я слыхал о таких штучках.
– Но тогда… – начал было Сладкосолев и осёкся.
Потому что из-за поворота показались какие-то люди с винтовками.
– Стоять! – грозно приказали.
И сразу же – бах! бах! – пальнули несколько раз для острастки.
Егор с господином Шульцем, естественно, на месте замерли. Неизвестные подошли, обыскали, забрали у господина Шульца так ему и не пригодившийся пистолет, связали пленникам руки, заодно завязали глаза и куда-то повели.
Сначала вели в гору, потом под гору, затем лестницы пошли, хлопанье дверей, разговоры с матерщиной, запах курева… Наконец повязки с глаз сняли, руки связанными оставили.
Смотрит Сладкосолев: большущая комната с большущим столом. А на столе сидит карлик.
– Это же наш скунс, – шепчет Егору господин Шульц.
Пригляделся Егор: точно, он.
Тут дверь в комнату отворилась и на пороге появился здоровенный детина в папахе и с маузером.
– Товарищ Петренко, – докладывает, – кулаков из райцентра привезли. Куда их девать? Подвалы все забиты.
– Чем забиты? – спрашивает скунс.
– Монахинями.
– К стенке их!
– Кого – их? – не понял детина.
– Монахинь.
– А кулаков в подвалы?
– Нет, – сказал скунс, – тоже к стенке.
– А в подвалы – кого? – снова не понял детина.
– В подвалы – реквизированный картофель.
– А этих тоже к стенке? – Детина кивнул на Сладкосолева и господина Шульца.
– Этих?.. – посмотрел скунс вначале на Егора, потом на господина Шульца. – Да, этих тоже.
Сладкосолева с господином Шульцем провели недлинным коридором во внутренний дворик, поставили у кирпичной стены. И – расстреляли.
6
Снова очнулся Егор. На сей раз в стеклянном гробу. «Неужто нехристи по-христиански схоронили?» – поразился он и огляделся. Гроб стоял в небольшой комнатке, сплошь увешанной коврами. Даже на потолке был ковёр.
Вылез Егор из гроба и сразу же увидел… Варю. Живую. С распущенными волосами и в длинном полупрозрачном платье. Егор так и ахнул. И Варя ахнула. Егор насторожился. И Варя насторожилась. Егор ногой топнул. И Варя топнула… Тут-то до Егора и дошло, что он и есть Варя! И что перед ним зеркало.
Прошёлся Сладкосолев по комнате туда-сюда, сюда-туда… Странные ощущения: гру́ди вперёд тянут, зад – назад. Чудно́!
Вдруг раздался тихий стук в дверь. А следом голос, очень знакомый.
– Мадемуазель Дюваль, – промурлыкал голос, что твой кот, – позвольте войти. Это я, Пётр Ильич.
– Ну входи, – говорит Сладкосолев, а сам своему бабскому голоску диви́тся.
Дверь отворилась, и в комнату вошёл… господин Шульц в старинных одеждах. Подойдя к Сладкосолеву, точнее – к Варе, а ещё точнее – к мадемуазель Дюваль, господин Шульц галантно поцеловал у неё ручку.
– Как изволили почивать, дорогая Луиза? – интересуется.
– Да ничего, – отвечает Егор. – Нормально.
А господин Шульц руки́ Егоровой не отпускает, девичьи пальчики поглаживает.
– А я за вами, – мурлычет. – Окажите честь, отужинайте со мной… – И вдруг хвать Сладкосолева за сиськи! И ну их мять!
– Но! но! но! – возмущённо занокал Егор от подобного обращения.
– Мадемуазель Дюваль… Луиза… Лизанька… – лихорадочно бормочет господин Шульц, покрывая страстными поцелуями Сладкосолевское лицо. – Прошу… у-мо-ля-ю… одну ночь…
И, не дав Егору опомниться, подхватил его на руки и понёс к дверям… Довольно долго тащил он Сладкосолева узким и длинным коридором, затем надавил на выступ в стене, стена отъехала, и они очутились в опочивальне.
Господин Шульц из хрустального графинчика в хрустальную же рюмочку винца налил.
– Отведайте, Лизанька. – протягивает рюмашку Егору. – Ваше любимое. Бургундское.
Сладкосолев отведал. Честно сказать, так себе. Слабенькое. То ли дело первачок.
А господин Шульц мягко, но настойчиво уже тянет Егора к кровати.
– Лизунчик, – страстно шепчет, – вы обещали именно сегодня. В годовщину вашей смерти.
Понял тут Егор, что ежели он и далее будет хранить своё инкогнито, то господин Шульц его, пожалуй, и… Сладкосолева аж в жар бросило. Этого ещё не хватало, думает, не ровён час и рожать придётся.
– Вы же обещали, Луиза, – прямо-таки сгорает от похоти господин Шульц, – обещали…
– Ничего я вам, господин Шульц, не обещал, – холодно промолвил Егор. – Не выдумывайте.
Господин Шульц резко голову откинул, словно его в лоб звезданули.
– Егор?! – вскричал. – Ты что ль?!
– Я, – отвечает Сладкосолев.
Тут господин Шульц как примется хохотать. Хохочет и хохочет… На кровать от смеха повалился, слёзы из глаз ручьями бегут.
– Ой, не могу! – ухахатывается.
– Вам-то смешочки… – Егор тяжко вздыхает. – А мне каково? Даже по нужде теперь по-нормальному не сходить.
Отсмеялся наконец господин Шульц и сигару закурил.
– Не переживайте, Егор, – попыхивает. – Знаете, что гласит восточная мудрость: «Женщина, не печалься, что ты женщина, ибо в следующей жизни станешь мужчиной. Мужчина, не радуйся, что ты мужчина, ибо в следующей жизни станешь женщиной».
– Чё-то я вас не понимаю, – пожимает девичьими плечами Сладкосолев.
– А я сейчас объясню, – говорит господин Шульц и объясняет: – Многие люди помнят свои прошлые жизни. Вы же, как это ни странно, помните свою будущую жизнь. Короче, французская балерина Луиза Дюваль в следующей жизни станет русским трактористом Егором Сладкосолевым. Уяснила, Лизавета?.. – игриво ущипнул господин Шульц Егора за щёчку.
Ни-чё Егор не уяснил.
– А как же – вы? – спрашивает. – Вы вон как были мужиком, так мужиком и остались.
– Я – это совсем другое дело, – отвечает господин Шульц. – Я, если хотите знать, вообще не человек.
– А кто же вы? – недоумевает Сладкосолев. – Скунс что ли?
– И не скунс… – Господин Шульц помолчал немного и прибавил значительно: – Помните чёрного кота с подпалинами из своего сна?
Егор насторожился.
– Ну?
– Баранки гну… Вот и подумайте на досуге своей… – господин Шульц по Егорову лбу пальцем указательным постучал, – жопой.
Сладкосолев принюхался и прислушался.
– Горелым пахнет, – сказывает. – И будто кричит кто.
Плотные занавески на окнах заалели. Господин Шульц их в сторону отдёрнул. А за окнами всё пылает!.. И пристройка, и амбары, и конюшня… А по двору в зареве пожарища чьи-то тени мечутся.
– Что такое?.. – растерялся господин Шульц.
– А вот это уже я вам объясню, – говорит Егор, ощущая в душе странное удовлетворение. – Крестьяне вам красного петуха пустили! Ну, держитеся, господин Шульц! Счас они с вилами заявятся!
И точно. Двери распахнулись, и в опочивальню ворвались бородатые мужики с вилами, топорами и дико горящими глазами.
– Ага-а! – заорали, – вот ты иде, колдун проклятый, с ведьмакой-полюбовницей!
– Господа! Господа! – заверещал господин Шульц.
Тут ему «господа» острые вилы в живот и воткнули. А вслед за этим и Сладкосолева рубанули топором по прелестной французской головке.
7
На сей раз очнулся Егор в общественном туалете, на полу… Поднялся Сладкосолев, оглядел себя. Бродяга бродягой. Одежда на нём вся как с помойки – рваная, грязная… Голова гудит, будто по ней обухом вдарили (впрочем, так ведь оно, по сути, и было). Вышел Егор на улицу, смотрит – а он снова в Бежецке, куда год назад на базар ездил, бычка Степана продавать. И так же электричка стоит на Сонково. Сел Сладкосолев в вагон. Билет, конечно, не взял, на какие шиши?.. Вскоре поехали.
Напротив Сладкосолева опустилась на скамейку тётка с авоськами и сумками. Здоровенная, грудастая, чем-то Егорову жену Нюру напоминает… Сладкосолев, чтоб с тёткой глазами не встречаться, в пол уставился. Неудобно ему от своего бомжеского вида.
Смотрит: а на полу билет валяется. Егор ногой его к себе подвинул и, наклонившись, поднял. И как раз во́время.
– Билеты, билеты проверяют, – тревожно пронеслось по вагону. Разговоры разом стихли, даже дети малые и те примолкли… Все чего-то ждут. Чего?.. – недоумевает Сладкосолев. Ко всему прочему ещё и электричка остановилась. Прямо в чистом поле. Дверь в вагон отворилась, и вошли два контролёра – молодые ребята в чёрной форме и с короткоствольными автоматами.
– Прошу приготовить проездные документы, – вежливо сказал один.
И пошли по проходу. А тишина в вагоне стоит, прямо как на кладбище.
– Ваш билет, мужчина, – обратился контролёр к Сладкосолеву.
Егор показал. Контролёр повернулся к грудастой тётке.
– Ваш билет, женщина.
Тётка полезла за билетом в карман линялой кофты – не нашла, сунула руку в другой карман – тоже нет. Лицо её жалко исказилось.
– Я брала, брала… – умоляюще смотрела она на мальчишку-контролёра.
– Да вы не волнуйтесь, – успокоил её тот. – Поищи́те в сумке. Я подожду.
Тётка принялась лихорадочно рыться во всех своих сумках и авоськах. Билет не находился.
– Да брала же я! – голос её истерично звенел. – Вот те крест, брала!
– Ну что вы так нервничаете, – сказал контролёр. – Давайте я вам помогу. – И он, подхватив тёткины вещи, пошёл по проходу.
Тётка потерянно поплелась следом.
– Брала я… брала… – обращала она зарёванное лицо к пассажирам. Все молча отворачивались.
«Что за хрень?» – не понимает Сладкосолев. Отдать что ли бабе её билет? Ишь как убивается… Кроме Егоровой соседки контролёры выявили ещё трёх безбилетников: двух девочек-близняшек и глубокого старика. Вывели они их из вагона в чисто поле, поставили в ряд и… расстреляли.
Электричка, дав короткий гудок, снова тронулась. Напряжение в вагоне схлынуло. Все разом заговорили… Один только Егор сидит, как будто язык проглотил. Весь ошарашенный и огорошенный.
Не́чего и говорить, что в Сонково Сладкосолев первым делом напобирался Христа ради на автобусный билет и только после этого поехал в Хлевное. За грязными окнами автобуса потянулись родные места. Егор как-то враз и успокоился. А к родному дому подходил, предвкушая, как он уткнётся носом в мягкие Нюрины груди… Открыл Сладкосолев дверь, вошёл – глядь! – а на лавке сидит безобразная старуха с чёрным котом на коленях… С тем самым…
Подняла старуха морщинистое лицо на Егора да как заорёт проваленным ртом:
– Сатана! Сатана! Сатана! Сгинь! Сгинь! Сгинь!..
Егора как живым кипятком ошпарило. Это была его Нюра!
Тут какие-то люди набежали, скрутили Сладкосолеву руки, посадили в погреб… Потом приехал милицейский фургон с зарешеченным окошком, и два милиционера-карлика повезли Егора в Сонково, в тюрьму.
Обвинили Сладкосолева сразу по трём статьям. Первая: каннибализм. Будто бы Егор сорок лет назад гражданина Шульца убил и съел. Вторая статья: измена Родине. Будто бы, когда подсудимый Сладкосолев на целине в Казахстане работал, его завербовала казахская разведка. И третья статья: воровство. Будто бы бычок Степан, которого Егор на базаре продал, – краденый.
Суд состоялся накануне праздника Тихвинской иконы Божией Матери. Сладкосолева усадили на скамью подсудимых, в клетку, как особо опасного преступника.
– Прошу встать! – визгливо выкрикнула тётка-секретарь. – Суд идёт!
Председательствовал на суде опять же карлик, а по сторонам от него сидели две бабы-прихлебательницы, ну то есть заседательницы.
Не успел суд прийти, как тут же удалился на совещание. После чего карлик-судья зачитал приговор.
Приговорили гражданина Сладкосолева, ранее не судимого, к разрыву.
Что это такое, Егору после суда объяснил словоохотливый адвокат:
– Разрыв, Егор Тимофеевич, самый распространённый вид казни на Руси, получивший второе рождение в наши дни. Разрыв не требует больших материальных затрат, как, например, электрический стул. Преступника привязывают к двум согнутым деревьям и отпускают. Деревья разгибаются – разрывая казнимого… – Видя, что Сладкосолев побледнел, адвокат поспешно добавил: – Не волнуйтесь, Егор Тимофеевич, я уже подал прошение в Верховный суд; так что, возможно, разрыв вам заменят четвертованием. Надейтесь.
– Спасибо, – пролепетал бедный Егор. – Буду надеяться.
А в конце осени, сразу после Михайлова дня, открылась дверь камеры смертников и вывели Сладкосолева в тюремный двор, где две белоствольные берёзки-красавицы были специально одна подле другой посажены. А далее – всё, как адвокат описывал: приклонили берёзки к земле, привязали Егора за ноги: одну ногу к верхушке одной берёзоньке, вторую – к верхушке другой. Да и отпустили под аплодисменты зрителей.
И душа Сладкосолева улетела на небо.
Сказывали после, что в тюрьме Егор усердно Богу молился. Просил послать ему Ангелов Небесных для спасения. Но… Не каждая молитва доходит до Господа.
И ещё сказывали, что, когда Егоровы останки в яму закапывали, невесть откуда взялся чёрный кот с подпалинами. И в эту яму спрыгнул. И как его оттуда ни выманивали, не вылез. Так мёртвого Сладкосолева с живым котом и схоронили.