Прибывших греков разместили в дворцовых помещениях, а вечером к Аристотелю явился царский слуга с сообщением, что Филипп приглашает его завтра к полудню. Будет время посетить баню, где его ожидает алейпт – специалист по массажу.
На другой день за Аристотелем явился эконом Хейрисофос, дворцовый управляющий. Провёл в царский кабинет, деловито поясняя по пути назначения тех или иных служебных помещений.
Философ увидел царя, как себе и представлял: широкая кость, лицо обветренное, мужественное, внимательный взгляд слегка выпуклых глаз, низкие густые брови. Филипп сидел за столом в кресле с высокой спинкой, лицом к двери. На рабочем столе перед ним лежали свёртки папирусных листов. Аристотель заметил мебель, удивившую его неброским оформлением: низкая кушетка на ножках в виде львиных лап, на ней белое покрывало из овечьих шкур, два широких кресла с подлокотниками и сиденьем из переплетённых кожаных ремней, в углу стоял потёртый сундук с потемневшей перламутровой инкрустацией. В стенной нише на полках горка пожелтевших папирусных свитков.
В ожидании знаменитого афинского преподавателя Филипп предполагал увидеть скромного на вид человечка, Аристотель же выглядел броско, одет вызывающе: царя неприятно резанул красный цвет гиматия, допустимый разве что в праздничной одежде властителей, а чёрная кайма по краю ткани говорила о моде. На груди он носил золотую цепь внушительного размера, последнее звено касалось живота. На его левой руке царь опознал серебряный сфрагис, печатку, с крупным аметистом. От гостя исходил резкий запах цветочных эссенций – ничего удивительного, если иметь в виду, что Аристотель был греком. Для эллина это считалось нормой. Но Филипп не разделял увлечения мужчинами косметикой, считая его проявлением женственности, и по такому поводу язвительно говорил: «Чтоб нравиться женщинам, мужчине достаточно пахнуть кровью врагов». Аристотель же пристрастился употреблять косметические средства в Троаде, где благодаря близости к Азии они обыденно предполагали принадлежность к аристократическим кругам. К тому же он как учёный производил исследования в восточной косметологии, экспериментировал во благо науки и некоторые благовонные смеси для себя составлял сам.
Филипп не был в восторге и от черт лица Аристотеля: некрупный рот, сжатые, словно в недовольной гримасе, сухие губы, нос удлинённой формы и настороженный взгляд глубоко посаженных глаз; волосы тёмно-бронзового оттенка, прихваченные сединой, словно утренней изморозью. Сетка морщин над рыжеватыми бровями дополняла первое, не очень благоприятное, впечатление.
Аристотель от двери ещё сдержанно поздоровался:
– Хайре!
– Хайре, Аристо!
Озадаченный приёмом, Аристотель не знал, как вести себя дальше – подобное сокращение имени допускалось только близкими людьми.
– Аристо, – повторил Филипп, – ты удивлён, что я называю тебя, как в детстве?
Теперь всё стало на место. Аристотель до приезда в Македонию вспоминал свои детские годы в Пелле, где у них с маленьким Филиппом были общие игры. И хотя царевич был года на три младше него, они оба с упоением скакали по двору на палочках, изображая всадников, сражались на деревянных мечах, бегали взапуски. И вот встреча через столько лет!
Филипп не отпускал Аристотеля, будто боялся расстаться с воспоминаниями.
– Аристо, ты почти не изменился с тех пор. Только подрос. – Он засмеялся и показал на свой левый глаз. – А я стал похож на Полифема*.
Аристотель сразу не заметил, что глаз смотрелся неестественным, но был очень похож на настоящий.
– Наслышан о том несчастье, что постигло тебя, царь, и сильно огорчён. – Хотя люди говорят, что воина украшают рубцы от ран. Как это произошло?
– При осаде Метоны.
Аристотель лукавил, когда спрашивал, где потерял свой глаз царь. Он узнал подробности по дороге в Пеллу от сопровождающего македонянина…
Ко времени осады Метоны (355 г. до н. э.) войска Филиппа захватили на побережье Македонии и Халкидики все греческие города, кто был связан с Афинами военным союзом. Оставалась одна Метона, которая в случае поражения отдавала Македонии контроль над всей береговой линией и тем самым над дорогой в Фессалию. Афинское народное собрание проголосовало за военную помощь Метоне, но отправка экспедиционного войска к месту событий всё время затягивалась по срокам. Сказывалось влияние промакедонской политической группировки среди афинских лидеров. Воспользовавшись ситуацией и занятностью Афин в войнах на Пелопоннесе, Филипп привёл своих воинов к стенам беззащитного города.
Поначалу он потребовал у жителей Метоны сдать город и, получив отказ, начал осаду с применением таранов. Жители Метоны, не оставляя надежд на подкрепления из Афин, сопротивлялись стойко, отражая попытки македонян овладеть городом с помощью приставных лестниц. Филипп безрезультатно посылал на стены отряды, которых встречал убийственный ливень из камней, копий и стрел защитников. Осознав критичность ситуации и чтобы не допустить паники, царь возглавил очередной штурм. Среди рядовых воинов он был узнаваемым, выделялся яркими дорогими доспехами, отчего ранение стрелой в голову не явилось случайностью. Жизнь Филиппа оказалась в опасности, и только благодаря врачу Критобулу он был спасён от смерти. Увы, один глаз не видел, но благодаря тому же Клеобулу выглядел так, что нужно всматриваться, чтобы это заметить.
– Я оставался неуязвимым для вражеского оружия благодаря шкурке убитой мной крысы, – неожиданно сказал Филипп. – Крыса ловко избегает опасности, и человек, носивший при себе её шкурку, неуязвим. Но в тот день я о ней не вспомнил, – и вот результат!
Он вздохнул, переживая неприятные воспоминания.
– Хорошо ещё, что стрела была на излёте. Остался жив.
– На все воля Зевса! – сдержанно произнёс Аристотель. – Часто такое происходит от случайности. А я знаю историю, когда человек сам себя ослепил.
– Неужели такое возможно? Ты назовёшь имя чудака?
– Он философ, имя Демокрит из Абдер, который однажды заявил, что мир вокруг погряз в мерзости. А если люди не замечают их, это означает, что зрение мешает им видеть те мерзости. Тогда, лишившись зрения, можно обратить свой взор в глубь себя и, обострив остроту ума, добраться до сути, причин мерзости. Демокрит решил доказать это собственным примером: в полдень поставил перед собой отшлифованный до зеркального отражения бронзовый щит, поймал отражение солнца и стал пристально смотреть на него до тех пор, пока не ослеп.
– И что твой философ? Обнаружил, чего искал?
– Думаю, да. Когда его спрашивали об этом, он отвечал: «Я не различаю красок жизни, а вместо того ощущаю блаженство, мне открывается дорога в бесконечность и ни единого препятствия на ней».
Филипп пожал плечами и, указав кресло, вернулся к столу.
– Мне бы его заботы! Ладно, поговорим о нашем деле, зачем ты мне понадобился? – Царь испытывающим взглядом посмотрел на Аристотеля. – Мой сын Александр, когда вырастет, станет царём македонян. Надеюсь, что это случится не скоро, и всё же я обязан позаботиться о воспитании наследника. Он будет служить своему народу и Македонии, а Греция пусть узнает его филэллином, другом эллинов. А чтобы так случилось, Александру следует познать эллинскую культуру. Вот для чего ты здесь.
Филипп смотрел в глаза Аристотелю, словно хотел заглянуть в самую душу.
– Ты согласен? – спросил он сдержанно.
Аристотель догадывался, о чём будет у него первый разговор с царём, поэтому думал, как ответить, недолго:
– Царь, я уже в Македонии, что означает о моей готовности послужить твоим интересам. Но прежде позволь узнать от тебя, в чём ты видишь моё усердие.
– Обучай Александра всем наукам, открытым твоей мудрости. В этом смысле будь с ним предельно строг. Никакого снисхождения за леность или безразличие. В его начальном воспитании я допускал наказание розгами. Занятия будешь проводить во дворце, для вас выделена комната. А я буду наблюдать.
Царь несильно ударил изогнутым оболом* по гонгу, бронзовой тарелке, висевшей на стене. Появился слуга.
– Зови Александра, – сказал ему Филипп.
Обернувшись к Аристотелю, выразительно поднял брови и приоткрыл желтеющие крупные зубы подобием улыбка:
– Сейчас увидишь моего сына.
Пока разыскивали Александра – он был на дворцовой половине матери, – Филипп рассказывал о нём, и в его словах скрывалось огорчение:
– Александру исполнилось двенадцать лет – уже не ребёнок, но и не эфеб. Удобный момент, вытравить дурные привычки, которые успел накопить под влиянием взбалмошной матери, и наставить его на путь, достойный царей.
В голосе Филиппа зазвучала доверительность.
– Аристо, я вижу, что Александр тянется ко мне, глаза его горят, когда он слушает меня. Но после перерыва в общении, когда я отбываю из Пеллы, его опять не узнать, он становится жеребёнком с необузданным норовом.
Со слов царя, Аристотель узнал о детских годах Александра. Малыш любил кататься на качелях, осознавая, что это забава для девчонок. Ловко скакал на одной ноге – подальше и быстрее, опережая товарищей по играм. Предлагал сверстникам состязаться в перетягивании верёвки, в свою команду набирал товарищей, кто сильнее и старше. Любил испытывать себя на устойчивость, предлагая другим столкнуть его с места, и это испытание получалось у него лучше остальных.
Подростком ловко бросал камни в цель, небольшим копьем попадал в бегущую ящерицу. С малых лет и сразу научился плавать, любил устраивать состязания со сверстниками на речке или озере – кто быстрее или кто дольше продержится под водой. Обсыхая с товарищами по играм на берегу водоёма, бросал плоские камешки о воду так, что они отскакивали неоднократно от поверхности. При этом часто выигрывал и громко радовался победе, горделиво поглядывая на проигравших. В таких случаях ему нравилось унижать товарищей за проигрыш. А если случалось ему самому проигрывать, тогда сильно переживал, кричал или даже плакал, обвиняя в нечестности всех, кто оказывался ловчее.
– Отличное качество для будущего царя – стремиться быть лучше других, – оценил рассказа царя Аристотель.
– Ты угадал, Аристо. Моему сыну нравятся игры в «царя». Он сам их придумывает. Представь, зовёт сверстников – все из семей придворной знати – и предлагает выбрать царя. Настаивает, чтобы выбрали его, а если так не случается, злится и отказывается от участия в игре. И знаешь, что он говорил? – Филипп широко улыбнулся. – Мой отец – ваш царь, а я его наследник. Поэтому вы все должны мне подчиняться, а я – никому из вас не буду подчиняться.
Лицо Аристотеля стало озабоченным.
– Я так понимаю, у Александра нет близких друзей?
– Ты не ошибся. Во-первых, каждый македонянин с детства не приучен подчиняться кому бы то ни было. По этой причине дети неохотно играют в такие игры, где не они первые. Но у моего сына хорошо получалась игра в судей. В ней охотно принимали участие все дети, находились желающие быть судьями, свидетелями защиты и обвинения. Некоторые даже соглашались на роль палача – надо же было кому-то исполнять «смертный приговор», когда судьи его выносили для обвиняемых. Александр назначал себя главным судьёй, всегда с удовольствием рассматривал жалобы, назначал наказания, среди которых более всего приговаривал к конфискации имущества. Самое трудное для такой игры было найти желающих на роль обвиняемых.
Филипп сощурился и со смехом произнёс:
– Александр не знал, что, когда его товарищи отказывались играть с ним, я подговаривал соглашаться своих слуг. Потом мне приходилось делать им подарки как «пострадавшим от правосудия».
Аристотель узнал о том, что в последнее время наследник часто проявляет раздражительность, порой безрассудство. С товарищами невоздержан, бросается на обидчика с кулаками, не задумываясь, справится с ним или получит отпор. Пропуская удары, бесстрашно продолжал стычку, даже если нос ему разбивали в кровь. Никогда не плакал, получая ссадины и ушибы, и всегда обижался на взрослых, если они называли его ребенком.
– Меня вот что удивляет, – задумчиво произнёс царь. – Александр, когда товарищи предлагают ему по-настоящему состязаться в силе и ловкости, отказывается. Мне он объяснил, что согласится на это только с царями, чтобы их побеждать.
Аристотель слушал, изредка поднимая рыжеватые брови и поглаживая бороду, что говорило о предельной сосредоточенности.
– Я так понимаю, что Александр не имеет друзей? – уловив момент, спросил он.
– Меня беспокоит эта черта его характера. – Филипп развёл руками. – Каждый мужчина должен иметь друзей, которые поддержат в трудный момент. А друзья детства – великая сила, тем более для царя. Я обязал родовитые семьи прислать в Пеллу сверстников Александра, чтобы они росли вместе, участвовали в играх и получали образование рядом с ним. Когда дети станут взрослыми, некоторые из них станут его близкими друзьями и помощниками.
Разговор прервал подросток со светлыми волосами, невысокого роста, крепыш. Вошёл стремительно, будто вихрь ворвался в кабинет. По возбуждённому виду было заметно, что ему не терпится познакомиться с человеком, о котором давно говорили во дворце. Увидев Аристотеля, замер, разглядывая пристально и не отводя глаз.
Он ожидал встретить пожилого грека со скучным лицом и взлохмаченной бородой, какая, ему представлялось, имелась у всех философов. На Александра внимательно смотрели серые колючие глаза, будущий его наставник имел ухоженные усы, на голове – зачесанные вперед негустые рыжеватые волосы.
– Александр, познакомься с Аристотелем. – произнёс Филипп голосом, не допускавшим возражений, и подтолкнул сына к Аристотелю. – Он теперь твой наставник, если хочешь, второй отец. Учись прилежно, слушай его советы, исполняй распоряжения и в отношении учёбы не допускай неудовольствия с моей стороны.
Царевич согласно закивал головой.
– Ну, здравствуй, Александр. – Аристотель с улыбкой протянул руки навстречу. Я уверен, что мы с тобой найдём общий язык.
Он легонько притянул его за плечи и поцеловал в голову. У Александра в груди потеплело. Неожиданно у него повлажнели глаза, и чтобы не выдать свои чувства, он опустил голову. Отец сделал вид, что ничего не заметил.
– Александр, ты говорил товарищам, что будешь великим полководцем, – с улыбкой произнёс Филипп, поглядывая на Аристотеля.
У Александра вспыхнули жаром уши. Он поднял подбородок и, глядя отцу в глаза, решительно заявил:
– Когда я вырасту, совершу великие подвиги, как Геракл и Ахилл, но если ты оставишь места для моей славы. Я могу не успеть за тобой, смотря, как ты расправляешься с врагами Македонии.
Филипп расхохотался во весь голос, хлопая себя по коленям.
– Но ведь я добываю славу и новые земли для тебя! – успокоившись, сказал он.
– Что толку, если у меня будет полно добра и мало дела! – парировал сын.
– Александр, твоё стремление мне знакомо, в этом ты очень похож на меня в молодости. Сейчас я понял, что ты будешь великим полководцем, отчего македонского царства тебе покажется недостаточным. Ты пойдёшь дальше, гораздо дальше, чем я даже предполагаю.
Филипп перевёл дух, лицо его посерьёзнело.
– Да, сын мой, иди дальше меня, если почувствуешь себя Гераклом, великим предком нашей семьи. Но лишь бы не пришлось тебе раскаиваться в содеянном, чего уже более нельзя изменить. Ты это понял, Александр? – строго спросил он.
– Понял.
– Вот, молодец. Теперь иди к себе, жди, когда наставник призовёт к учёбе.
Когда Александр вышел, Аристотель подумал, что царь закончит встречу, но Филипп сделал протестующий жест.
– Мы столько лет не виделись, Аристо. Неужели нам не о чём поговорить? Прошу, раздели со мной трапезу. У меня отличный повар, а ты, я знаю, знаток греческой кулинарии. Он будет доволен, если тебе понравится его блюда.
Он хлопнул в ладоши. Появился слуга, получив распоряжение, он вышел. Филипп, видимо, тоже был неравнодушен к еде, поскольку продолжал говорить о своём поваре, которого звали Афиноген, с любовью:
– Пятнадцать лет назад он сбежал от сиракузского правителя Дионисия, для которого готовил помимо прочего особое блюдо из морских ежей. Недавно сотворил для афинского посольства, которое я принимал, удивительное кушанье: когда открыли крышку котла, по всему дворцу стоял аромат свежих роз, возбуждающий разум. Один из гостей тогда даже продекламировал: «Вдруг до земли и до неба божественный дух разливается, столь велико благоухание роз!» Можешь мне верить, Аристо, вкус блюда оказался сродни запахам розового куста в пору цветения. Афиноген раскрыл мне секрет: он истолок в ступе лепестки самых душистых роз, добавил сваренные птичьи и свиные мозги, вынув из них жилистые волокна, и подал под соусом с яичными желтками, оливковым маслом, перцем и вином. Вот что называется «искусство кулинара»!
Аристотель пожал плечами, намереваясь, по обыкновению, возразить собеседнику:
– Как бы ни был искусен повар, приготовление пищи я не считаю искусством, а лишь сноровкой в отличие от врачевания. Ведь врачевание постигло и природу того, что оно лечит, и причину собственных действий. А приготовление пищи целиком направлено на удовольствие её употребляющему, ему одному служит.
– Это почему?
– Потому что повар устремляется к своей цели вообще безрассудно и безотчетно, не изучив ни природы удовольствия, ни причины, не делая различий. Для него блюдо хорошее, если просто-напросто доставляет удовольствие тому, кому предназначено. Я стараюсь избегать таких кушаний, которые соблазняют человека поесть, не чувствуя голода. У Гомера волшебница Цирцея превращала людей в свиней, угощая их такими кушаньями в изобилии, и Одиссей держался от чрезмерного их употребления. Вот почему он не превратился в свинью.
– Я скорее соглашусь, нежели начну спорить с тобой по этому поводу. Самая простая еда доставляет мне не меньше наслаждения, чем роскошный стол, если только не страдать от того, чего нет. Даже хлеб и вода доставляют величайшее из наслаждений, если дать их тому, кто голоден. У македонян от предков заведена привычка к простым и недорогим кушаньям. Она здоровье укрепляет и позволяет не страшиться превратностей судьбы.
Филипп с интересом слушал Аристотеля, открывая для себя незнакомые грани философии еды.
– Когда рядом с тобой есть прислужники, царь, которые исполняют любое твоё желание – я имею в виду сейчас поваров, – они начинают потчевать тебя чем-то таким, о чём сами понятия не имеют, но знают, что это наверняка вкусно. При случае готовы раскормить тебя до тучности, если их не остановить. А причина в их уверенности, что за своё усердие они будут окружены похвалами, а порой наградами. Только ради этого и стараются.
Аристотель говорил увлечённо, со знанием предмета, так как и в застолье любил «докапываться до истины». К тому же он был рад случаю познакомиться ближе с правителем страны, где предстояло жить и работать до совершеннолетия наследника.
Четверо слуг вынесли два низких стола, заставленных блюдами. Рядом на полу пристроили корзинку с ячменными и пшеничными хлебами, дразнящими аппетитными запахами. При виде хлеба Аристотель не удержался, напевно произнёс из стиха: «О сколько силков для хлеба ставят несчастные смертные! Давайте же споём хвалу хлебу».
Филипп поднял брови, с интересом спросил:
– Чьи стихи? Не слышал.
– Малоизвестного пока в Греции комедиографа Алексида из Фурий. Пишет талантливо, резко и смешно. Надо же, так написать о хлебе! Я очень люблю хлеб, особенно ячменный, для меня он платонический идеал простоты в еде. Говорю с убеждением, так как перепробовал всякие сорта: квашеный и не квашеный, из муки тонкого помола и грубый из непросеянной муки, ржаной или полбенный из проса. Но лучшим хлебом признаю духовой хлеб, испечённый в печи. Он вкусен и полезен, легко усваивается, не крепит и не расслабляет желудок.
Филипп охотно поддержал неожиданную для него тему:
– На македонских пирах в хлебе тоже нет недостатка. Его подают в начале и в самом разгаре трапезы. А когда едоки насытятся и уже не смотрят на выставленные кушанья, в качестве соблазнительной приманки выносят так называемые помазанные жаровенные лепешки. Они тают на языке с такой сладостью, что одно их появление приводит к удивительному результату: подобно тому, как пьяный частенько трезвеет, точно так же и сытый от полученного наслаждения превращается в голодного.
В подтверждение своих слов он восхищенно зацокал языком.
Тем временем архитриклин, виночерпий, разлил вино по чашам, после чего в воздухе повис выразительный запах «крови Диониса». Затем бесшумно исчез, словно растворился – хорошее качество расторопного слуги, – но появился толстячок с розовеющими щеками. Под глазами у него свисали дряблые мешочки, выдающие скрытые в организме недомогания, а может, пристрастие к чревоугодию или вину. Толстячок уверенно подошёл к царю. Аристотель догадался, что это царский повар. Филипп показал на стол, где посередине выглядывал большой горшок, прикрытый крышкой.
– Чем ты удивишь, Афиноген?
– О, царь, сегодня приготовлен суп из нарубленных голов угрей в дружном союзе с каракатицами, чесноком и луком и приправами. А приправой послужит сильфия. Вот ещё блюдо с морским скатом под соусом. Как управитесь, посоветую закусить парной кефалью, осьминогами, жареными в сухарях, и этими креветками.
Афиноген показал на золотистую горку, укрытую зеленью укропа. Повар произносил всё это комичной скороговоркой, голосом полным и приятным:
– А вот ещё услада для ваших голодных желудков – тушеный тунец; куски вырезаны из самых мясистых подбрюшных частей. Клянусь богами, не тунец, а вершина пира! Пуп застолья, я бы так и назвал своё блюдо!
Повар хлопотал над блюдами, расставленными на столах, не переставая говорить:
– О, едва не пропустил! Обратите внимание на горячие потроха и кишки откормленного поросёнка, хребет и ребра с горячими клецками. Великая радость для едока! – он повернулся к десертному столу, который появился в помещении, пока он выступал перед участниками трапезы. А вот, обращаю ваше внимание, мои винные пирожные и сласти в цветочных лепестках, пшеничные лепешки с глазурью, кисло-сладкие. Следом принесут ещё такое, что оставит в ваших желудках незабываемое ощущение божественного праздника.
Филипп был явно доволен произведённым на Аристотеля эффектом. Философ действительно не был готов к столь обильному сценарию за трапезой. Выходит, он имел очень отдалённое представление о македонском гостеприимстве.
– Всё! Всё! Уходи прочь с наших глаз! Надоел своей болтовнёй! – добродушно прикрикнул на повара Филипп и повернулся к гостю. – А мы, пожалуй, приступим.
Он театрально повёл носом, улавливая ароматы, исходящие от блюд, и неожиданно произнёс, как это сделал бы поэт или актёр: «Трепещут ноздри от запаха шалфея, а вот и мирра, ладан с ними, аир, стирай и майоран, и линд, и кинд, и кист, и минт*», – после чего принялся за еду, приглашая делать то же самое Аристотелю.
– Мой врач Критобул не раз говорил мне, – жуя, произнёс царь, – что перед выпивкой впору наесться, и лучше всего закусками, ибо, если пища попадает в желудок после вина, она губит не только хороший напиток, но ещё может вызвать всякие неудобства и даже боль. Слава Зевсу, македоняне никогда не признавали умеренного питья. Мы сразу напиваемся допьяна уже к первым переменам блюд так, что дальше уже не способны наслаждаться едой. – Царь оторвался от еды. – Зная за собой такое, я постоянно борюсь с собой, но нередко позорно сдаюсь перед обстоятельствами. Особенно на пирушках с военачальниками.
Филипп громко захохотал, широко раскрывая рот. Аристотель в ответ улыбнулся, поддерживая его настроение.
– Тебе известно, царь, что я имею отношение к медицине, если исходить из семейной традиции. Могу подтвердить, что в начале трапезы следует избегать обильных винных возлияний. Они препятствуют обработке пищи, поступающей после них. Из этих соображений лучше всего употребить закуски из зелени и белой свеклы. Хороша также солонина из морской, озерной и речной рыбы, ибо она малопитательна, малосочна, суха, легко переваривается и возбуждает желание участвовать в дальнейшей пирушке.
– Нет, Аристо, для возбуждения аппетита лучше мы употребим маслины в особом рассоле, по рецепту Афиногена, он называет их «утопленницами». – Царь взял горсть маслин и стал с удовольствием их поглощать. – А вот ещё репа в горчичном уксусе, для той же цели.
Аристотель не отказывался ни от чего, что предлагал царь, с удовольствием угощался вином. После нескольких чаш хозяин стола и его гость насытились и расположились к умственным размышлениям. Понимая, что Филипп оставил его не только ради трапезы, Аристотель поспешил спросить:
– Царь, если позволишь, могу я узнать, почему в наставники своему сыну ты пригласил меня? Ведь я более философ, нежели педагог. Разве в Греции недостаточно учителей, готовых оказать македонскому царю столь важную услугу?
Филипп, видимо, ожидая такой вопрос, не удивился.
– Ты правильно заметил, Аристо, говоря о «важной услуге». Что может быть важнее для царя Македонии, чем желание иметь в лице наследника надёжного продолжателя своего дела? Я хочу видеть Александра лучшим из правителей Греции, и даже чтобы он был лучше меня. Разве решение такой задачи я могу доверить другим учителям, даже очень знаменитым? Тебе нужно понять, друг Аристо, что с семи лет Александром занималась его мать. Она сама нанимала учителей и воспитателей, по своему вкусу и желанию. Ты разве не предполагаешь, чем это закончится для Александра, когда он вырастит. – Филипп уже не сдерживался. – Нет, в его возрасте материнское влияние выглядит пагубно. Именно этим я и недоволен!
– Но моими учениками всегда были взрослые люди, каждый имел определённый запас высоких знаний. Я общался с ними как философ.
– А разве воспитание юношества не удел философии? – В голосе царя прозвучало раздражение. – Часто молодые люди не знают, что такое рассудительность, делают опрометчивые поступки. А кто может их познакомить с рассудительностью? Только если с ними поделится знаниями философ. Вот почему я предложил дальнейшее воспитание сына тебе в надежде на то, что мой сын извлечёт пользу от общения с тобой, овладеет эллинской культурой, а это обязательно принесёт пользу ему и народу, которым он будет управлять.
– Соглашусь с тобой, – отозвался спокойно Аристотель. – Ещё Платон хотел, чтобы философы служили у царей советниками. Только мудрецы могут уберечь правителей от ошибок, а если в каждом государстве появятся мудрые правители, народы почувствуют себя счастливыми.
Филипп удовлетворённо хмыкнул, налил до краёв свою чашу и выпил апневисти – разом, не прерываясь, словно утолил обычную жажду. Кинул в рот кусок желтоватого сыра, медленно прожевал и продолжил:
– С чем не соглашусь, будто философией следует заниматься всю жизнь. Если царю философствовать больше, чем следует, существует опасность остаться без опыта, какой даёт обычная жизнь. Он останется совершенно неопытным в человеческих отношениях, в радостях и желаниях, потеряет способность познавать свой народ. Такой царь становится непонятым и как следствие не уважаемым своим окружением и народом. Он покажется смешным, если для решения государственных дел он каждый раз будет обращаться к философии, как послушный ребёнок. Тебе ли, Аристо, не знать судьбу несчастного Гермия, большого друга философии!