Какой звук ваш любимый? Наверняка у вас есть тот самый звук, от которого вы приходите в восторг. Шелест свежих листьев по весне? Скрип двери, которая ведет в дом вашего детства? Шепот осеннего ветра в неплотно прикрытом окне? Скрежет ручки по бумаге? А может радостные крики ваших детей?
У каждого есть свой любимый звук. Мой – плеск красного вина о стенки бокала. Это не то, в чем должна признаваться леди, верно? А я тебе так скажу. Мне плевать. Я не леди. И я искренне рада с тобой познакомиться.
Вина в бокале остается все меньше, а на его место льется чувство вины и отчаяния. Глоток-глоток. Я сижу в темном углу на мягком диване из потертого темно-зеленого бархата. Передо мной обшарпанный стол с выцарапанными надписями. Всего за несколько часов жизнь разделилась на до и после. Разрывное отчаяние назойливо всплывает в сознании.
Выбор столика был обусловлен желанием быть незамеченной. Можно сказать невидимкой. В принципе, как всегда. Принесите мне вина, включите музыку погромче и свалите. На столе уже стоит первая пустая бутылка, которая не дороже томика бульварного чтива из киоска. Перед глазами все еще проносятся ладони от первого лица, крики «Не надо!» и последующий побег. Вина здесь должно быть больше. Гораздо больше.
Если появилось намерение, то и действие должно быть незамедлительным. Короткий путь от мысли к реальному действию.
Надо встать, подойти к барной стойке и попросить у моего нового друга еще одну бутылку вина. Одну! Он выглядит уверенным. Думает, я неудачница? Или алкоголичка? Или все сразу. Думаю, не думает. Его лицо спокойно, умиротворяюще. Я это заметила сразу, как попала в бар посреди нигде. Надо взять бутылку вина. Кагор. Да, сейчас он действительно в тему. Не из-за Него, а из-за двенадцати оборотов. Они реальнее, чем Он. Двенадцать – идеальная цифра для градуса. Ниже – не эффективно, выше – не женственно.
Я выставляю левую ногу вперед, стараясь быть чуточку соблазнительной. Все ведь так делают. Пытаются быть лучше, чем есть – для самого себя. Мне сейчас этого так не хватает, доказательства, что я не та, которой суждено продолжить дело, глубоко уходящее в века – посвятить бытие страданиям. Но нет, счастье было дано на время. Для того, чтобы распробовать его на вкус, смаковать и обсасывать, почувствовать текстуру, тепло от глотка и сладкий запах, а потом отобрать и отдать более достойным. Тем, у кого в ДНК есть ген счастья. Тем, кто откинет голову назад и впитает в себя все блаженство быть. Тем, кто улыбается и дает понять – это не для всех.
Нога вылетает из-под стола чуть менее изящно, чем я ожидала. Шаг, второй, третий, десятый.
– Дашь вина, друг? Вот этого.
Я стараюсь звучать трезво, хотя и понимаю, что это невозможно. Палец с обшарпанным ногтем кофейного цвета тыкает по выцветшему меню, указывая на строчку «Монастырский кагор».
Идем на повышение.
Парниша кинул взгляд на мои медные волосы, сбившиеся в колтуны, достал штопор, быстро, одним движением открыл бутылку и подал нектар:
– На здоровье, – и сунул аппарат для считывания карты. Пик. Еще один приятный звук, который гласит о том, что деньги пока есть, а значит это не последняя бутылка.
Спасибо тебе, дешевый бар посреди нигде. Спасибо тебе, парниша за барной стойкой. Спасибо, прошлый день за умерщвление перспектив и желания жить.
Я поковыляла к своему столику, раскачивая открытой бутылкой в правой руке и, стараясь чувствовать себя достойно. Хотя, нет, хотя бы выглядеть. Чувствовать достоинство – непозволительная, невозможная роскошь для меня сегодня. Пустой бар, в который редко заходит кто-то, работающий в профессиях современнее древнейшей. Да и они вряд ли забредают так далеко. Внутри теплого мрака помещения прячется восемь деревянных столиков и шестнадцать темно-зеленых диванов. Спинка одного дивана касается другого, затем идет стол, еще один диван лицом к нему и снова спинка дивана. И так четыре раза у восточной стены и четыре у западной. Всего бар мог бы вместить человек пятьдесят, а то и больше, но сегодня в нем только двое – я и парниша бармен. Стандартный такой. Стоит, бокалы протирает.
Я роняю свое тело на диван, спиной к темноте и лицом к тусклому свету над барной стойкой. Тупо уставилась на пустой диван напротив. В глазах еще стоят слезы. Коварство, предательство, отчаяние, разочарование, мучение. Невозможно чувствовать столько всего одновременно? Как бы не так.
Передо мной новая бутылка, пузатый стеклянный бокал со следами от пальцев и остатками предыдущего вина. А еще кусочек пиццы с ананасами. Я купила ее в первый же момент, залетев в бар с благодарностью, что не придется спать на обочине. Интересно, за любовь к пицце с ананасами горят в аду? А давай так, если парниша за стойкой улыбнется, то не горят, если сделается хмурым, то… ну что ж, печально. Пью вино и внимательно наблюдаю за лицом парниши. Думаю, его зовут Лев. Достойное имя для короткостриженного худощавого долговяза с миллионом татуировок. Он насвистывает в такт приглушенной музыке и натирает пузатые бокалы, такие же как и мой. Ну же, вспомни анекдот, давай. Его щетинистое лицо расплывается все больше с каждым глотком. И вот, он дышит на тонкое стекло, натирает его усердно и торжественно поднимает на просвет – проверить свою работу. Победная улыбка, да! Бокал протерт на отлично, а я не буду гореть в аду за пристрастие к пицце с ананасами.
Тогда в глазах все еще были слезы, в голове бардак, а на ногах грязь. Стоп. У меня до сих пор грязь на ногах. И в голове бардак. И глаза мокрые. Нет, так нельзя. Новая бутылка, слегка остывшие мысли и грязные ноги. Где здесь туалет?
Конечно, о том, чтобы спросить об этом парнишу с татуировками-письменами не может быть и речи. Справлюсь сама, ни к чему мне обращаться к нему лишний раз. Я окинула взглядом помещение и нашла горящую букву Ж в левом углу, прямо возле барной стойки. Под ней красовался портрет другого парниши. Кажется, он мне знаком. Старая шляпа сдвинута набок черной головы с белыми зубами, толстая гитара и костюм тройка. Ох, и черт. Неужели владелец этого бара знает, кто это? Похвально, если так. Мы подружились бы.
Маршрут построен и ноги уверенно двинулись в сторону уборной, но голова все же шла впереди. Позади тащился рюкзак-улитка, скрывавший большую часть оставшейся жизни, которую я успела прихватить еще на юге. На том юге, который южнее. Я закрыла за собой дверь и без капли стеснения начала вываливать на пожелтевшую раковину все, что было в громадине: зубная щетка, дезодорант, десяток трусов, немного косметики, пончо, рабочие тетради, розовый фломастер, конфеты от укачивания и, о чудо, чистая майка.
Тупая боль режет грудь, голову и отдается в желудке. Ну вот, привет. Неужели все так банально и сопливо? Я открываю воду, омываю свое опухшее от слез, вина и бессонных часов лицо, протираю руки, ноги, шею, забиваю запах десяти часов в автобусе тонной дезодоранта. Смотрю в зеркало и под слоем безобразно заурядных страданий вижу девочку. Она стоит рядом, по правую руку от меня и беспомощно хлопает глазами.
– Чего тебе? – откуда столько злости к маленькому ребенку.
Слова вырываются сквозь зубы и оставляют ожоги. Ее глаза с бесконечными зрачками уставились прямо в меня. Безмолвно, покачиваясь как осенний листик, готовый вот-вот лишиться связи с источником своей крошечной жизни, она с жалостью, горечью и разочарованием смотрит туда, где должна находиться наша душа. Мечты рушатся и эта вязкая тьма окутала комнату. Это похоже на сломанные тормоза. Назад пути нет. Поезд несется вперед, разрезая неизвестность ревом, но мы то знаем, что впереди стена. Впереди будущее, в котором ты стоишь над ржавой раковиной, в руках сжимается зубная паста, а ее содержимое выплескивается наружу, отрывисто шлепается о кафель.
Я стараюсь не отрывать взгляд от девочки – боюсь потерять – и вижу в ее глазах застывшие капли, которые не находят выхода. Разрыдайся, давай! Это не бесполезно. Абсолютное опустошение. Где-то в глубине тела тлеет огонек любви и так хочется подбежать, обнять, кричать «лети». Но рефлекторно тепло окутывает рвотное пламя саламандры.
Вершина достигнута и мой желудок резко выворачивает, а девочка исчезает в расфокусе слез. Отчаяние и снова одиночество. В баре только мы с парнишей, который спас меня от вечных страданий в котле своей спонтанной улыбкой. Я беспорядочно скидываю вещи обратно в рюкзак и окидываю взглядом комнату. Конечно, от девочки осталось лишь вязкая обреченность. А была ли девочка? Она прокрадывается в мой рюкзак, эта самая обреченность, я вдыхаю ее запах. Такой пряный, холодный.
Поезд обреченности несется в стену или, может, к обрыву. Обрыв или стена, не так уж и важно. Важна неизбежность. И никто не в силах изменить этого. Поезд рухнет. Или расплющится. Но маленький выбор, а точнее иллюзия выбора, все таки есть. В какой поезд сесть, какое купе выбрать, с каким попутчиком разделить поездку? Каждое это решение приводит в другую реальность. В другой поезд. И каждый поезд – наш. Мы его выбрали, мы его заслужили. И вынести правду невозможно. Это разрывает сердце и сводит с ума. Все поезда придут к обрыву. Вопрос времени. Так стоит ли выбирать?
Я закрываю рюкзак, в который проникло отчаяние и переношу свое тело обратно, к вину.
Постепенно начинают всплывать картинки. Все яснее, трезвее. Мелькает детство. Переключается канал. Юг. Клац. Сапоги шаркают по горячему песку. Щелк. Советская квартира женщины за пятьдесят и тошнотворная туша рядом. Пш-ш. Мимолетное, будто чужое, счастье. Теплые руки нежно сжимают плечи. Слайд. Реальность. Темный бар, бархатный диван, бутылка дешевого вина, расплывчатое лицо. Видимо, вместе с содержимым желудка, меня покинул и разум. Плывут внутренности вперемешку с мозгами по грязным трубам канализации прямиком в залив, на пропитание рыбам, которые заразятся вязкой гнилью отчаяния. Эту ситуацию уже не исправить, а значит к чему рефлексия.
Меня всегда поражала особенность сознания. Одни ситуации оставляют след в душе, заставляя просыпаться в холодном поту спустя годы, другие закрадываются далеко в подсознание, выжидая момент, когда можно напомнить о себе, а третьи, казалось бы, ничем не слабее предыдущих, остаются без внимания. Погибают в пучине воспоминаний.
Почему бы не побеспокоиться о рыбках? Остановить распространение заразы и покончить с этим? Нет, не с помощью веревки, вы что. Для этого нужна смелость, жеманная жертвенность и совсем немного безумия. Нет. Сдаться. Чтобы сдаться, достаточно десяти квадратов где-нибудь на краю цивилизации и смирение с планами на тебя всех вокруг.
Раздай свою жизнь. Все страдали, и ты пострадай. Тебе жалко, что ли? Ах, эта любовь к страданию. Национальная черта. Семейная черта. Черта вида. Научись прощать – самое важное для тех, кто хочет похоронить себя в своем же теле.
Нет. Забудь нравоучения еврея, который заменил нам совесть. Не подставляй вторую щеку, им не станет этого достаточно. Откуси руку, которая замахнулась на тебя. Всепрощение – удел моралистов, которым нет места в реальной жизни. Все эти святые гады готовы поглотить тебя, не моргнув. Убедить всех, что творили деяния во имя доброчестия. К черту их честь.
Знаете, чем охарактеризуют двадцатые годы двадцать первого века? Новой честью – религией, адепты которой затесались в толпе. Они не дергают нити, а в иной раз боятся высунуть носа из норы. И как любая религия, ее первослужители – головы и спонсоры, не имеют ничего общего с канонами своей же церкви. Кто знает, в какой форме ее представят те, кто громче, выше, сильнее. Главное – выгоднее. Несите свое зерно нам, во имя Господа и благородства, нравственности и высшей цели.
Все те, кто заботится об экологичности, осознанности и новой чести, в какой момент чаша лопнет? Когда будет та капля, которая повернет историю вспять, отразит всю жуть в зеркале, которое левое делает правым?
Хочешь кричать? Кричи! Хочешь, чтобы твой враг плакал? Пусть плачет. Упивайся его слезами, наполняя трофейный кубок с ярко-розовыми неоновыми словами «Помни, ты лишь смертный».
Очередной плод моего воображения сидел напротив. Расплывчатая фигура вжалась задом в темно-зеленый бархат дивана, скрипя тканью джинс по кожаным вставкам. Тело фантома наклонилось вперед и потянулось за моей бутылкой. У меня в глазах двоилось или троилось, но призрак казался реальным, как и тупая боль в висках.
– Тебе придется купить еще, если решишь присоединиться.
Не терять же возможности допиться до чертиков в компании призрака. Мне надо много вина. Рука расплывчатого фантома медленно лила ярко-кровавую жидкость себе в бокал. Точь-в-точь такой же, как у меня. Пузатое стекло на толстой ножке. Он не собирался останавливаться и вино едва перелилось через край, но фантом изящно остановил струю, наполнил таким же жестом мой бокал и поставил полупустую бутылку на стол. Мы молча, не глядя друг на друга, залпом осушили кубки. Фантом молча встал, подошел к стойке и принес еще две бутылки. Он не мелочится и мне это нравится. Звук его шагов отражался от стен. Медленные. Громогласные. Шаги. У фантомов таких не бывает.