Предисловие’2021: к юбилею краха СССР

Книга, выдерживающая больше одного издания – это уже динамический процесс, движение, путешествие по волнам контекста. Какой-нибудь канонический героический текст о начале советской власти, фадеевский «Разгром» или даже «Хождение по мукам», в 1937-м читался как родословная сталинизма, в 1962-м – наоборот, как история о славном времени, к которому хорошо бы вернуться, преодолевая последствия культа, в 1989-м – как рассказ об истоках национальной трагедии, в 2000-м – как не вызывающий серьезных эмоций документ эпохи.

Наше знание о девяностых – процесс такой же динамический, лихое десятилетие до сих пор не нашло себе окончательного места на карте памяти и мечется по ней, то и дело попадая в линии уже современного нам общественного раскола. Консенсуса по отношению к таким временам не бывает, вероятно, никогда, но чем удивительны именно девяностые – у них до сих пор нет сколько-нибудь влиятельной группы поддержки, и объединяющим лозунгом стало что-то вроде «девяностые – это другие» (как «ад это другие»), то есть для каждого первично именно чужое отношение к этому десятилетию, собственное уходит в тень.

Случайная фраза Наины Ельциной про «святые девяностые» не стала знаменем для ностальгирующих, зато моментально превратилась в мем для отрицающей девяностые стороны – у нас часто бывает, что самые ходовые политические идиомы употребляют только со злым сарказмом («кровавый режим», «наши западные партнеры», «хотите, как на Украине?» и т. п.), и «святые девяностые» – в том же ряду: эти слова несопоставимо чаще произносит не завсегдатай «Ельцин-центра», а просоветский камрад, который ничего не забудет и не простит, или нынешний лоялист, ценящий существующие порядки именно на контрасте с девяностыми.

Но и они, отрицатели, предпочтут ироническое «святые», а не серьезное «хорошо, что девяностые прошли», потому что и здесь более органичен злой сарказм – высказывание о том, что девяностые, слава богу, ушли и не вернутся, более типично для иронизирующего блогера-либерала, который этим «слава богу» прокомментирует очередную перестрелку в Москве, или заказное убийство, или проявление народной нищеты.

Политическая ностальгия по девяностым проходит по категории «юмор» – даже если ты всерьез воспринимаешь октябрь 1993-го как положительный эпизод истории (разгром советских реваншистов, победа демократии), заявить об этом лучше посредством демотиватора «Спасибо деду за победу» с Ельциным – любое неироничное и развернутое объяснение непременно зазвучит фальшиво и само сдаст тебя с потрохами. Поэтому – лучше шутить, это не так обязывает; собственно, девяностые такая вещь, за которую меньше всего хочется нести ответственность, кем бы ты ни был – демократом первой волны или красно-коричневым, новым русским или не вписавшимся в рынок.

Или ребенком – и это еще один динамический процесс: прямо сейчас поколение действовавших лиц эпохи уходит в возрастную категорию 70+, а нынешние тридцати-сорокалетние, те, чьим голосом сегодня говорит Россия (медиа, масскульт, политика и даже отчасти уже и власть, которая у нас традиционно старше общества), в девяностые были именно детьми, а от детей история ждет, по крайней мере, первого подхода к переосмыслению, пусть и отягощенному пока и наследственными связями по семейной или учительской линии, и нынешними стереотипами, за каждым из которых прячется заинтересованная группа взрослых современников, и много чем еще, но сама по себе смена поколений благотворна для переосмысления – сын октябрьского танкиста из 1993-го может даже разделять отцовское отношение к Белому дому, но просыпаться ночами от флэшбеков или заливать их водкой уже не станет, «ничего личного». Точно так же и внук русских беженцев из Таджикистана, пусть он и сохранит переданное ему по наследству отношение к таджикам, всерьез страдать о своей судьбе будет вряд ли – поколенчески он уже не оттуда, и «геополитическая катастрофа», «разделенный народ» для него теперь цитата из актуальной пропаганды, не более.

Для поколения детей девяностые уже вопрос выбора, пусть и осложняемый диалогом с родителями или с теми, кого ценишь, и мы сейчас – очевидцы этого выбора, в котором и драма разделенного народа тридцатилетней давности рифмуется с кровью и дерьмом нынешних Донецка и Минска, и московский ОМОН 1993-го улыбается своим московским и минским наследникам в 2021-м.

В России сейчас положено бороться с фальсификацией истории, и, каким бы бесспорным ни был исходный антифальсификаторский посыл, стоит помнить, что даже новый памятник в Ржеве наследует не триумфу 1945 года, а драматичным спорам самого недавнего времени; еще в конце нулевых, буквально вчера, телевизионный фильм о чудовищных потерях в Ржевской битве сопровождался протестами и ветеранской, и патриотической общественности – но прошло пятнадцать лет, и вчерашняя спорная тема очередным кирпичиком легла в фундамент национальной памяти.

Вспоминая героев Брестской крепости, стоит помнить, что до книги военного журналиста Сергея Смирнова (а это рубеж пятидесятых-шестидесятых) никакой Брестской крепости в массовой памяти не было. И даже ленинградская блокада, бесспорная ныне, шла к своей бесспорности с боями – через политизированное забвение, цензуру, подмену акцентов, и нынешнее наше знание о блокадном городе – родом из ранних восьмидесятых, а вовсе не из сороковых.

Новейшая история так и прорастает – на стыке сегодняшней газеты и археологии, и чем неразделимее в ней добро и зло, чем меньше права на окончательный ответ у любого из очевидцев и соучастников – тем интереснее сейчас. Когда эпоха сожмется до абзаца в параграфе учебника, будет скучно, но уж сейчас-то, когда прежний консенсус рухнул, из его осколков можно составить и программу реванша, и панихиду, и уголовное дело, и мелодраму, и триллер. Даже штамп про время перемен можно подвергнуть ревизии – перемены были при Горбачеве, а то, что после – ну да, обрушившаяся конструкция несколько лет шевелилась по инерции, но время замирало, колебания угасали.

1992 год по плотности судьбоносных новостей кажется мертвым в сравнении с 1991-м – девяностые в какой-то мере потому и были такими ошеломляющими, что в них вдруг перестало происходить все, что было привычным прежде, и новая жизнь потому и была новой, что начиналась в безжизненном пространстве – на руинах политики, на руинах культуры, на руинах быта. Само слово «Россия» приобретало новое значение – в советской системе координат оно пряталось где-то в фольклорно-этнографическом шкафчике, в 1990–91-м стало именем антигорбачевского радикального политического проекта, и только потом началось медленное и странное движение к тому, чтобы Россия стала Отечеством для тех, кто жил в ней или оказался оторван от нее новыми границами.

Какой бы удручающей ни была реальность сейчас, пройденный за тридцать лет путь огромен. Чем дальше от нас стартовая точка, тем более непроходимым кажется путь, но нет повода стесняться неверия или растерянности – да, позади эпоха, про которую никто ничего не понимает, и значит, у каждого теперь есть шанс понять ее первым. Эта книга не дает ответов, но как справочный материал она бесценна.

Олег Кашин

Загрузка...