Собрание сочинений Солженицына странно смотрится на полке. Меньшая его часть – это то, что сделало Солженицына Солженицыным. Первые три рассказа, два романа и тот самый «опыт художественного исследования». Ранние и поздние вещи. Ну да, для того и существуют собрания сочинений, чтобы мы прочитали, с чего все начиналось и чем все закончилось. Нельзя снимать сливки без молока: и «крохотки», и довольно дикие стихотворные пьесы – это то молоко, которое, очевидно, заслуживает читательского любопытства. Но это сколько еще томов? Два, пускай три. А все остальное – «Красное колесо», которое, в общем, мешает. Неидеальное по исполнению, уплотняющееся от «узла» к «узлу» и срывающееся на хорошо заметную скоропись, оно могло бы иметь ценность, если бы о предреволюционной и революционной России больше никто не писал, а если и писал, то мы бы были лишены возможности прочитать. Сейчас, когда все доступно, такое повествование едва ли имеет ценность, и это читательская досада – обнаруживать, что Солженицын большей частью состоит из «Красного колеса», которое не станешь читать взахлеб и которое не перевернет твоего представления о мире. Без «Архипелага ГУЛАГа» обойтись нельзя, без «Красного колеса» – можно.
И, видимо, стоило бы снабдить какое-нибудь новое его издание подробными примечаниями, но не о министрах и генералах, которые мелькают там, в «узлах», а о том контексте, в котором появлялись, по крайней мере, первые «узлы» – когда автор «Ивана Денисовича» оказался любимым героем шестидесятнической советской интеллигенции, воевавшей с призраком Сталина при помощи призрака Ленина и всерьез желавшей вернуться к, как тогда говорили, «ленинским нормам».
Это был системообразующий дефект всего поколения. Годы спустя мемуаристы списывали его на свою наивность и молодость. Но нет, это был сознательный выбор и сознательный конформистский компромисс, объединивший и молодежь, и ветеранов. Важно понимать, что Сталина развенчал Хрущев, а не Евтушенко и не Твардовский. Более того, есть очень большое подозрение, что, окажись посмертная судьба Сталина в руках не бронебойного номенклатурщика, а творческой интеллигенции, далеко не факт, что поэты и художники решились бы самостоятельно устроить свой «ХХ съезд»: кого-то остановила бы хранящаяся в серванте лауреатская медаль Сталинской премии, кому-то повезло лично разговаривать с вождем, и тот разговор заставил бы его отнестись к собственному антисталинизму как к предательству, кто-то просто происходил из семьи, многим обязанной воле Сталина. И в итоге вышел бы такой компромисс, в результате которого сейчас на Украине сносили бы не только памятники Ленину, но и памятники Сталину – за прошлые шестьдесят лет их бы никто не тронул.
Я так уверенно рассуждаю об этом, потому что есть исторический факт – на самостоятельный отказ от Ленина советская интеллигенция не решилась. У кого-то папа был старым большевиком, кто-то сам в молодости «Ленина видел» и пронес свой восторг через всю жизнь. Фактор «старых большевиков» нельзя сбрасывать со счетов – к началу шестидесятых эти люди еще были вполне влиятельной группой. Тот же Эренбург, изобретатель слова «оттепель» в известном значении, знал Ленина еще по дореволюционной эмиграции и гордился данным ему Лениным прозвищем «Илья Лохматый» – что, он стал бы ниспровергать Ленина в шестидесятые? Об этом не принято говорить и думать, но советское шестидесятничество, несмотря на всю фронду, было принципиально лоялистским, и даже его антисталинизм – что это, как не следование решениям партийного съезда в духе демократического централизма?
У Солженицына, безусловно, была возможность стать настоящим шестидесятником и, когда с приходом Брежнева борьба с культом личности была сведена на нет, уйти за «Захаром-Калитой», который давал именно такую возможность, в солоухинский мир разрешенного консерватизма. Советские писатели Абрамов, Солженицын и Можаев приняли участие в конференции ВООПиК – да легко. По большому счету, это и было подвигом Солженицына – не санкционированный на высшем уровне «Иван Денисович», а личная война с Лениным, материальным свидетельством которой (не только ее, конечно) и стало «Красное колесо». Война, в которой на стороне Ленина были и власть, и интеллигенция, а против – да только один Солженицын и был, по крайней мере, тогда.
В 2013 году исполнилось двадцать лет ельцинскому указу № 1400 и расстрелу Белого дома. В студии телеканала «Дождь»[1] снимали юбилейное ток-шоу. Я сидел на студийной лавочке и слушал, как мои добрые знакомые, товарищи по Болотной и по неприятию Путина вообще – те, которые старше меня на двадцать и более лет, – начиная говорить, вдруг превращались в трансляторов самой циничной пропаганды из девяносто третьего года. Паттерн «Макашов-Баркашов» окажется настолько живучим, что во время украинских событий его возродят в неизменном виде применительно к «Правому сектору»: пропаганде удобно ставить знак равенства между всем протестным движением и фашистами на вторых или третьих ролях. Я сидел и слушал программу «Время» двадцатилетней давности, а потом понял, в чем дело. Это телеканал «Дождь», и на нем вообще-то так можно. Когда его инвестор Александр Винокуров куда-то выдвигался и участвовал в теледебатах, на экране «Дождя» был титр – «Конфликт интересов»: то есть имейте в виду, уважаемые зрители, перед вами не просто кандидат, но и человек, от которого зависит канал, и к его словам надо относиться особенно осторожно, потому что может так случиться, что зависящие от инвестора ведущие и журналисты не решатся его перебить или возразить ему.
Это очень правильный титр, и в ток-шоу о девяносто третьем годе я бы его давал ко всем формально беспристрастным комментаторам – историкам, политологам, деятелям искусства. Конфликт интересов – этот человек в девяносто третьем году работал на государственном телевидении. Конфликт интересов – этот милый профессор в девяносто третьем году был сотрудником Администрации Президента. Конфликт интересов – эта актриса в октябрьскую ночь девяносто третьего года, выступая по телевизору, звала в город танки.
Важно, очень важно ни на секунду не забывать, что наше представление о девяностых – не только о том октябре, но вообще обо всем, что происходило в промежутке между Горбачевым и Путиным, – сейчас во многом формируют буквально те же люди, которые двадцать лет назад были важными действующими лицами, принимали решения или уговаривали нас сделать выбор. У этих людей конфликт интересов, и им всегда будет важно оставаться уверенными в своей тогдашней правоте и заражать нас этой уверенностью. «Повтори, малыш: Макашов-Баркашов», – как бы просит меня седой политолог из того времени, точно так же, как старый большевик в шестьдесят каком-нибудь году говорил юному современнику о плохом Сталине и хорошем Ленине.
Девяностым нужен свой Солженицын, свое «Красное (красно-коричневое? – О. К.) колесо», чтобы старый большевик утерся и не смел больше тиражировать старую ложь. Монополия коллективного «Ельцин-центра» на то, чтобы рассказывать нам о девяностых, должна быть разрушена – без этого нам так и придется до скончания века играть в плохого Путина и хорошего Ельцина, путешествуя по кругу, чередуя оттепели и закручивания гаек. В наших условиях появление постшестидесятнического взгляда на ельцинское десятилетие было вопросом не героизма, как во времена «Августа четырнадцатого», а просто времени – надо было дождаться, когда вырастут подростки девяностых, у которых нет конфликта интересов.
Олег Кашин