И я, я остаюсь.
Там, где мне хочется быть.
И пусть я немного боюсь,
Но я, я остаюсь,
Я остаюсь, чтобы жить.
Анатолий Крупнов.
– А, это ты! Пришла всё-таки! Молодец! Ну как, родители не узнали? Какая ты нарядная сегодня!
Если осенью Света предпочитала халат, то сейчас на ней была ослепительно белая блузка хорошего кроя и серая длинная юбка, которую она сама же себе и сшила «для свидетельства об Иегове», а на плечах – светло-жёлтая ажурная шаль. Неужели она вырядилась так ради меня, в честь того, что я «продолжила учёбу»? И вид у неё в этом наряде был такой русский, такой православный!
И Огола сказала за стенкой тихо и грустно:
– Светочка, она пришла всё-таки? – и вышла поздороваться.
И Огола сегодня разоделась в пушистую белую кофту и серую юбку из клиньев. Просто как какая-то старая, богатая купчиха. Получается, они осознавали, что их учение может напугать, ввергнуть в панику, заставить спастись бегством.
Ну и я сегодня тоже решила соблюсти «свидетельский дресс-код»; надела юбку, подаренную маму (надо же её ну хоть куда-то носить!), розовый индийский свитер, – с ним очень красиво сочетались чёрный шёлковый воротник и манжеты. Я в них ещё в школу ходила.
– Как насчёт работы? – по-родственному спрашивает Огола.
– Была очень хорошая работа в Москве, но в последнюю минуту взяли своих, – пожаловалась я.
– А какая? Секретарём? Писать что-нибудь? – догадалась Светлана. – А ты не хочешь стать продавцом? А то я часто вижу объявления, что нужен продавец…
– Да что ты, что ты, Светочка! – замахала Огола на неё руками. – Там своруют, а она – отвечай за недостачу!
– Но, там же у них вроде закрыто, под стеклом…
– Да они на складе своруют! А если они ей недостачу в кассе сделают? – со знанием дела сказала Огола. – Ну, ничего, Аллочка, может, мама в Щёлкове тебе что-нибудь найдёт…
– Но я хочу именно туда! – не сдавалась я. – Мне эту работу нашли…мои новые друзья!
Вряд ли Захарова, и её муж, которых я так любила, считали меня своим другом, – просто назойливой мухой. Или приблудной кошкой, которой можно в виде одолжения и почесать за ушком. Ей даже молочка ни разу не налили. Вот Соколовой я нравилась, как забавная обезьянка, но я её ненавидела, потому что она занимала рабочее место, которое могло стать моим. Но мне было важно соврать и самой себе, и другим, что у меня есть друзья.
– Вон и Мытищи город большой, Аллочка, и Подлипки.
– Да мама хочет, чтобы я работала рядом с домом.
– А ты у них одна?
– Да.
– Значит, они просто жалеют тебя.
– А учиться ты не хочешь? – спросила Света.
– Нет.
– Хе-хе, высшее образование! Ну, есть оно у них, ну и что? Торгуют на рынке тряпками со своим высшим образованием! А вот я, хоть и без их высшего, всю жизнь проработала на инженерных должностях! И в двадцать девять лет сама построила дом! Мне моя свекровь так и сказала: «Рая построила дом ни по уму, ни по возрасту», – потому что, ну какой ум в двадцать девять лет? В Чертанове, пока нас не сломали… Светочка, а у вас по воскресеньям Библии не продаются? Надо Библию Алле.
– Да вот были…А какую? Там формат бывает разный и перевод немножко не такой.
– Светочка, та женщина из Фрянова просила меня, чтобы шрифт был покрупнее.
– Мне бы с картами, – заказала я.
– Тебя вот такая устроит? Или тебе, может быть, тоже шрифт побольше? А то я смотрю, ты как-то…
– Нет, крупный шрифт – у кого дальнозоркость, а мне – любой.
– А то я в воскресенье стояла-стояла, думала-думала, купить, не купить. Потом смотрю, она стоит 32 тысячи, а у меня всего 26 тысяч рублей…
– Вот, возьми деньги: я сейчас мужчину обучаю, немолодой уже мужчина, ему лет столько же, сколько и мне, – вот он просил. Он ко мне домой приходит.
– Ал, а тебе Библию купить?
– Да у меня сейчас денег нет.
– Тогда пока этой пользуйся.
– На Ивантеевке, в том доме, который мне дали, живёт пятидесятник, – он какой-то подполковник, что ли, в отставке. Его жене недавно в бедро вставили этот…этот…
– Стержень?
– Он мне говорит: «Я принадлежу к 144 тысячам!» Я ему: «Николай, так они уже набраны!» – «Нет, я всё равно принадлежу!» Но Библию он наизусть знает, она у него вся расчерчена!
– А пятидесятники – это кто?
– Это секта, где, как они говорят, к ним Святой Дух на пятидесятый день сходит, и они «говорят на языках». Этот мне заявляет: «Иисус Христос – Бог!» – «Да, Николай, Бог, но не всемогущий». Что ж, пора брать молитву, – опомнилась Огола. – Иегова, благослови это маленькое собрание из трёх человек, и всё братство по лицу земли. Благослови сестру Светлану с мужем Виталием, и благослови ученицу Аллу, чтобы у неё с родителями всё было нормально, ибо они не познают истины. Аминь.
– Аминь! – гаркнул хор.
– Вот, теперь ты у нас сестра Светлана, – довольно хмыкает Огола.
Мне всё это слышать очень неприятно. А я – ещё ученица. Потом я узнала, что в других сектах братьями и сёстрами назывались все те, кто ходит на богослужения и факультативные мероприятия, а здесь – только после «крещения». Просто как у масонов: ученик, подмастерье, мастер, магистр ордена.
Сегодня мы проходим главу «Иисус Христос – ключ к познанию о Боге».
– «Ты стоишь у дверей своей квартиры и возишься с ключами, – читала я, как всегда, не вникая в смысл. – На лестничной площадке холодно и темно, но дверь никак не открыть. Замок не поддаётся! Тот ли ключ ты выбрал? А может быть, его кто-то сломал? Этот пример хорошо иллюстрирует замешательство в религиях этого мира относительно познания о Боге. Многие испортили этот ключ, открывающий это познание, исказив роль Иисуса Христа. Они исказили роль Иисуса, поклоняясь ему как Всемогущему Богу».
Мои родители, а также дед и бабушка, верили в Иисуса Христа, как в Бога, только ничего мне о Нём не рассказывали. Мама всегда угрожала нам злым и мстительным, ветхозаветным Богом-Отцом. Отчима потряс фильм «Иисус из Назарета», особенно его последняя серия о мартисе – крестной смерти.
– Иисус Христос, Аллочка, это «художница», искусный помощник Иеговы, он трудился под руководством Иеговы над созданием всего сущего. Понятно тебе? Поняла теперь?
– Да, конечно.
– Так кто такие Иисус и Святой Дух?
– Иисус Христос – первое творение Иеговы, а Святой Дух – действующая сила, отходящая от Бога, – отбарабанила я.
Во время чтения Злата носится по комнате, – кричит, скачет, мешается.
– Она уже отвыкла просто от наших занятий, – объясняет Света.
– Скажи-ка, Аллочка, – доверительно начинает Огола, – а достаточно ли нам нашей веры?
– Нет, конечно! – оживилась я. – Вот что в «1-м послании к Тимофею сказано»: «Если брат и сестра наги, а вы скажите им: идите и грейтесь, что толку от такой веры?»
– Да-да! – радуется Огола. – Только это не Тимофей, Аллочка, а Иаков. «Да, если брат и сестра наги…» В нашем собрании они могут получить помощь духовную и материальную, если трудно бывает. Бесы-то, хе-хе, «тоже веруют и трепещут»!
– Веру надо подкреплять делами, а это очень трудно, – разволновалась я. – В Индии говорят: без труда не сделаешь добра. Или стало человеку плохо, упал он на улице, все зубоскалят, а он – умирает. А кто-то хочет и может помочь, но стесняется.
Меня выслушивают очень внимательно:
– Да, – как бы соглашается Огола, – добрые дела мы, конечно, тоже должны делать.
Звонок в дверь. Света встаёт, возвращается, и, – нарядная, прекрасная, – склоняется над Оголой, и, преданно заглядывая в глаза, шепчет:
– А я хотела спросить у вас, когда ходят по квартирам и собирают деньги на похороны, можно ли нам давать, с точки зрения Библии? – и, не дожидаясь высочайшего соизволения, открывает платяной шкаф, где у нас все хранят свои сбережения.
– Много – не давай, – очень строго говорит Огола.
Света отнесла две тысячи, в чём тут же отчитывается.
– Раньше много ходили, – виновато оправдывается она, – то похороны, то беженцы какие-то…
– Это всё – пьяницы! Мы же не должны поощрять грех! Но если ты точно знаешь, что в вашем доме умер человек, тогда можешь дать.
Что ж, сбор денег на погребение по соседям – это старая добрая советская традиция, не изжившая себя и поныне.
На кухне как всегда без зрителя, работал телевизор.
– Старый фильм? – обрадовалась Огола.
– Да, «Свинарка и пастух».
– Крючков поёт…
Даже она не могла не любить советский кинематограф, один из лучших в мире!
– Когда нам с вами завтра идти? – заискивающе спросила Света.
– В десять! Я сказала Краснопёрову.
– Это дом рядом с булочной…
– А в пятницу я пойду на Сиреневую, 4! Я специально выбрала себе пятиэтажный дом, где нет лифта, а то в многоэтажках на площадках так темно, пока доберёшься до верхнего этажа…
– Да, люди приедут на лифте, и им скорее бы в свою квартиру попасть…
– Светочка, ну как тебе быть крещёной? Помню, как брат нас придержит, чтобы мы не захлебнулись…
– А как мне сказали! – восторгается Света. – «Сейчас ты чиста от всех своих грехов!» Мне было так странно…
– Крестим только взрослых, которые осознают! Детей мы не крестим!
Мне ужасно неприятно всё это слышать, и поэтому я перевожу разговор на другую тему: в день рождения у меня стали резаться все зубы мудрости.
– Мне этот зуб до того резал щёку… – вспоминает Огола.
– А я решила десну разрезать, – говорит Светлана. – Думала, мне легче будет, а стало так больно…
– Тётя Рай, а где ты живёшь? – таинственно спросила Злата.
– Ой, да близко, близко, Златочка, – ну что тут доехать!
Я осталась очень довольна сегодняшней встречей: Света вела себя, как старшая сестра, Огола – как добрая тётушка. Но когда мы вышли, она пошла на остановку, а я всё так же сделала вид, будто иду на улицу Советскую.
– Аллочка, у тебя там подружки? – спросила Огола.
– Да.
Но я там никого не знала. На Свирской жила моя одноклассница Таня Воронина, но мы не общались.
За неделю Огола сильно поседела, я её и не узнала.
– Смотри сюда! – крикнула она, не поздоровавшись. – Это – перевод архимандрита Макария!8 Здесь имя Иеговы упоминается 3500 раз! Архимандрит – это значит, самый главный, – с поразительным уважением произносит Любезная, она, призывающая чуть ли не к расстрелу священнослужителей.
Я же пользовалась Синодальным переводом, который доверила мне Светлана. Я и не знала, что эту Библию обокрал Мартин Лютер, – в Ветхом Завете не хватало одиннадцати книг. Я всегда читала аннотации, предисловия, послесловия, комментарии, и Вика от меня научилась, но не обратила внимания, что Светина Библия «издана для российских протестантов». Я ещё не знала, что Мартин Лютер замахивался и на Новый Завет, на послание святого апостола Иакова, и что лютеранская Библия – тоже другая: в ней неканонические книги помещены в самом конце Ветхого Завета.
– А Синодальный перевод всё равно лучше, – признаётся вдруг Огола. – Он – красивее, и легче запоминается: «Иегова говорит» или «говорит Иегова», – есть же разница! И в этой Библии я ничего сразу найти не могу, – свою-то я наизусть знаю!
Мне тоже тот текст показался довольно топорным.
– Вот так-то, так и надо, – продолжает Огола, – Иегова, единый Бог! А-то богов— то, хе-хе, вон их сколько! Рок-звёзды там всякие! Этот, как его, Джейсон?
– Майкл Джексон? – догадывается нарядная Светлана. – А вы забыли, сколько долларов он нам перечислил? – сладко пропела она.
– Но ведь он же сейчас отошёл от истины! – не сдаётся Огола. – На собрания у себя в Америке не ходит!
– А вот я хочу спросить у вас, – по своему обыкновению длинно начала Светлана, – она, как и я, никогда и никак не обращалась к Оголе, – как мне быть с мужем? Он так ругается, когда я берусь за Библию! И когда он дома, а мне нужно идти проповедовать, я боюсь ему об этом сказать. Раньше-то он меня всегда гулять отправлял, чтобы я дома не сидела, мол, «иди к подружкам», а сейчас…
– Светочка, сатана тебе через мужа мешает нести Слово Божие!
– Свет, – сказала я, – мужчина всегда хочет показать свою власть в семье, по поводу и без. Когда мне было двенадцать, и я вечером вязала, отчим устроил страшный скандал и в знак протеста ушёл из дома!
– А может быть, ему просто нужен был повод, чтоб уйти, – ехидно сказала она.
– Нет, не было нужно, – заверила я её.
– Да, я помню, – задумалась она, – как я читала в постели, а отец мне как-то грубо об этом сказал, хоть я ему и не мешала.
Я не настолько доверяла Свете, а уж тем более Оголе, чтобы выливать для их пересудов всю грязь, бурлящую в моей так называемой «семье». Я никому и никогда не говорила о том, что у меня творилось, это было табуировано. Но сейчас, когда их уже нет, я снимаю гриф «Совершенно секретно!», чтобы показать ту эпоху.
В феврале 1992 года ещё одна моя подруга, Наташа Лютова, попросила меня связать салфетку для своей тёти, дала клубок серой шерсти. Лет в десять я сама выучилась вязать крючком по книжке, а точнее, освоив несколько приёмов из двадцати пяти. Мне всегда хотелось создать что-нибудь значительное, какую-нибудь красоту из той волшебной литовской книжки, но у меня ничего не получалось! А ещё я научилась лицевым и изнаночным петлям, и всё время пыталась связать на спицах шарф, чтобы можно было его носить, но он у меня всё время расширялся, превращаясь в трапецию! Отчим всё издевался:
– Всё она вяжет, и ничего в доме связанного нет! Всё она шьёт, и ничего дома сшитого нет!
Со мною никто не хотел заниматься. Мама любила вышивать крестиком, а бабушка умела вязать на спицах шерстяные носки и варежки. Она готовилась неизвестно когда заняться рукоделием и набирала книг; у неё была вязальная машинка, но так и валялась без дела, крючки всех калибров, круговые спицы для вязки свитеров.
А шитьё я ненавидела, это был ад! Но когда в последней четверти началось вязание, меня ждал успех! Я вязала из толстой фиолетовой пряжи какую-то ерунду, и получала пятёрку за пятёркой!
Кажется, я хотела связать крючком шапочку для куклы, хотя в куклы никогда не играла, а получилась у меня салфетка. Цепочку из десяти воздушных петель я соединяла в колечко, полустолбик, столбик с накидом, и получалась плетёнка с плотной серединкой и волнистыми краями. Но это вязаное изделие имело успех, мне все его заказывали и платили по пятнадцать копеек! Но ещё было советское время, и я не нуждалась; мне эти заработки были не нужны, и я не считала их «первыми заработанными деньгами». Надо же, в десять лет у меня появилась бизнес-жилка, тяга к предпринимательству, – продажа изделий, созданных своими руками! Но она растворилась, затёрлась!
Салфеток, конечно, из шерстяной пряжи никто не вяжет, но нам этого никто не объяснил. А мы с родителями жили тогда в одной комнате. Отчим устроил скандал, чтобы я прекратила вязать, что уже пора спать. Уйти рукодельничать на кухню я права не имела. И тогда он, по обыкновению обозвав меня «сучкой», ушёл из дома.
Мама устроила мне дополнительный скандал, заявив, что я издеваюсь над её мужем. Она сказала:
– Я всё жалею тебя, сиротку!
Вот это был удар ниже пояса! Да лучше мне было быть, как всегда, «сукой, курвой, падлой», чем «сироткой»! Да я что, Золушка, Козетта?! Да, у меня никогда не было отца, он меня бросил, и все считали меня в…ком!
И я задумала наказать себя, как монахиня в католическом ордене, решив спать сидя, прижавшись к холодной стене.
Но вскоре отчим вернулся, рассказав:
– Я вышел, сел на электричку, поехал в сторону Москвы, а потом передумал.
Утром я отдала Наташе недовязанную салфетку, объяснив, как закончить. Дома мама была ласкова, разрешила мне посмотреть телевизор, – тогда по субботам шёл сериал «Богатые тоже плачут».
– Что ж, давайте возьмём молитву, – опомнилась Огола, вернув меня из «машины времени».
– Злата, иди к нам, – строго зовёт Света.
– Иегова, муж Светы, Виталий, противится истине, в то время как она вошла во всемирную организацию твою, приняв крещение. Открой его сердце истине. И помогай нам находить сердечных людей в этом городе Щёлкове. Прощай нам все неправильности, которые мы так часто совершаем по своему несовершенству. Аминь.
– Аминь!
– Сердечный человек, – объяснила мне Огола, – это тот, кто соглашается изучать с нами Библию. Вот открой Бытие, главу четвёртую, видишь? «И познал Адам ещё жену свою, и она родила ему сына, и нарекла ему имя: Сиф, потому что, говорила она, Бог положил мне другое семя, вместо Авеля, которого убил Каин». «Сиф», Аллочка, означает «сердечный человек», – то есть тот, кто хочет изучать с нами Библию. А ещё, Аллочка, есть злые люди, которые нам грубят. Мы записываем адреса, где живут злые люди, и наши братья приходят с ними разговаривать.
– «Хотя в Библии сообщается о смерти Иисуса, он жив!» – читала я учебник. – «Сотни людей, живших в 1 веке н. э., были свидетелем тому, что он воскрес. Как было предсказано, после этого он воссел по правую руку от своего Отца в ожидании того времени, когда Бог даст ему царскую власть на небе. Как поэтому мы должны представлять себе Иисуса? Должны ли мы представлять его беспомощным младенцем в кормушке для скота? Или, может быть, человеком в предсмертной агонии? Конечно же, нет. Он – могущественный правящий Царь! И уже очень скоро установит правление над нашей несчастной землёй».
И какой дебил составлял этот текст?
– А вот в начале Библии Иегова с кем-то переговаривается, похоже на Троицу! – сказала вдруг Света.
– Где это ты тут Троицу увидела? – прикрикнула на неё Огола. – Вот ты смотри, Аллочка, «сотворим человека по образу нашему и по подобию нашему». Вот как ты, Аллочка, это понимаешь?
– А думала, что это про Адама.
– Ну да, это так, но обрати внимание: «Теперь Адам стал как один из нас, знающих добро и зло». Ведь он же обращается к кому-то! Знаешь ли ты, что такое Слово?
– «Вначале было Слово, и Слово было и Бога, и…»
– Да-да! Слово – это Иисус! Вот открой Притчи: «Художница» – это помощница.
Вот тебе и Троица получилась.
– А потом Иегова Бог стал создавать ангелов, а потом Вселенную. Прежде он стал создавать ангелов, чтобы они видели, что он – создатель Вселенной. А этот мятежный ангел, сатана? Ведь он был так совершенен, так красив! «По образу и подобию нашему…» «Образ», Аллочка, это – качество, любовь, справедливость, мудрость вложил Иегова в сердце. «Подобие» – вечно живой. Подобие – не достигнуто.
– А вот я хотела спросить вас: что такое ипостаси?
– Отпечаток самого себя! Вот как говорят: ребёнок – копия матери. Вот я на Ивантеевку еду, там у меня Галя и Надя, дочь и мать. Я звоню в дверь, слышу голос и спрашиваю: «Надя?» – «Нет, Галя!» И наоборот. Вот как у матери с дочерью голоса похожи. Ипостась!
– А почему «Дева родит Сына и нарекут ему имя: Еммануил»?
– Это – псевдоним. Знаешь, что оно значит? «С нами Бог!» Ведь наши братья как? Они всегда начинают со значения имён! Вот знаешь, что я сейчас стала изучать? Имена!
– Я знаю, что в каждом имени зашифровано «Иегова». Даниил, Гавриил, Самуил… А Соломон?
– «Мирный»! А Исаак…
– «Весёлый»?
Гробовое молчание, как всегда, когда я говорю что-то непотребное.
– «Смех»! – гаркнула Огола. – Она – рассмеялась!
– Ей же, Сарре, девяносто лет было…
– Иисус Христос – Бог, но не всемогущий. Поняла, Аллочка?
Показ «Последнего искушения Христа» не прошёл не замеченным и у них.
– Мы его не стали смотреть, – заверила Света. – Говорят, там Магдалину голую показывали. Вообще-то, там все голые были. И будто бы Иуда, – его самый лучший друг, – говорит: давай я вместо тебя на распятие пойду.
– Светочка, это, хе-хе, всё сатана беснуется, потому что он уже парализован, вот и старается из последних сил. Даже православные эти протестовали! Митинги там у них, НТВ, что ли, хе-хе, анафеме предали. Это ведь что? Сейчас всё – коммерция. Бог-то, он и без нас проживёт, а вот мы без него… Аллочка, а у тебя, может быть, есть какой-нибудь вопрос? – с надеждой спросила Огола.
– Да если только насчёт географии… На каких языках раньше говорили?
Огола полистала Библию. Если бы я спросила у неё рецепт яичницы с грибами, она бы тоже в ней порылась. В их журналах, которые с 2010 года в России запретили как экстремистские, если упоминался снег, огонь, пирог, в скобочках ставились «широты», где эти слова есть в Библии!
– «Землю сию, от реки Египетской до великой реки, реки Евфрата: Кенеев, Кенезеев, Кедмонеев, Хеттеев, Ферезеев, Рефаимов, Аморреев, Хананеев, Гергесеев и Иевусеев». Сейчас уже нет этих языков. Это как раньше был римский язык, а сейчас его нет, или славянский, а сейчас – русский. Тогда был гибрайский, то есть древнееврейский. Когда наступит Тысячелетнее царство, будут говорить на нём. А то ведь что! Люди, воскресая, будут говорить на том языке, который знали, когда умерли! Им же придётся учиться ему!
– То есть этот язык вобрал в себя всё самое красивое? – предполагает Света.
– Ну да! И наша литература на нём издаваться будет! Русский-то язык совсем упростился, с каждым годом всё примитивнее и примитивнее.
Тут уж она оказалась права: мы уже не можем воспринимать классику, но это не вина Ивана Тургенева или Михаила Алексеева, а наша деградация.
– Так неужели в древнееврейском языке, на котором был написан Ветхий Завет, вообще не было гласных букв? Понимаете, я такой человек, которому всё нужно знать досконально.
– Ну как же, как же не было! Алэф, айин, йод. Остальные добавлялись при чтении, а писались только согласные. Это как азбука Морзе: точками выбито что-то, а ничего не понятно. Или, как во Вторую Мировую войну разведчики переговаривались? Цифрами. Вот я, что бы я с этой бумажкой сделала бы? Я её выбросила бы! А они – понимали.
Наверное, Оголе вспомнилась первая серия «Семнадцати мгновений весны», где Штирлиц после радио-сеанса «Юстас – Алексу» сжёг шифр в пепельнице.
– Ал, а вот я хотела спросить тебя: не могла ли ты ходить с нами по вечерам в школу?
– А что это?
– Школа теократического служения. В ней мы совершенствуем наше царственное служение, рассказываем особые случаи из проповедования, сёстры разыгрывают сценки из Библии. В полседьмого, по вторникам.
– А ещё наши собрания, – блаженно добавляет Огола. – Сначала мы берём молитву, затем поём песню. Первый час брат читает доклад, во второй изучаем статью из «Сторожевой башни». Вот смотри, в оглавлении «Сторожевой башни» указано, какие нам статьи какого числа изучать, и какие песни в этот день петь. У тебя есть наш «Песенник»?
– Так поздно! – хватаюсь я за соломинку. – Меня и так-то из дома не выпускают, не то что вечером!
– А в воскресенье, пол-одиннадцатого?
– А в выходные, это вообще тюрьма.
– Они целый день дома? – догадалась Огола.
– А что же, они у тебя никуда не ходят? – поразилась Света.
– Нет, никуда. И к ним никто не ходит.
Вообще-то, мне было интересно придти туда, увидеть других блаженных. Эти странные люди интриговали меня, как что-то запретное, как суррогат нормальной жизни. Сейчас я должна была бы учиться, общаться со сверстниками, влюбляться, пусть и безответно, чтоб по жилам шёл адреналин. Но мой эндорфин был здесь, в американской секте с её множеством нелепых запретов.
Огола же была озабоченной, и ошарашила меня следующей проповедью:
– Правильно у тебя мама делает. Ведь ты у неё одна, и она хочет, чтобы ты была хорошей дочерью. Вот она и оберегает тебя от дурных сообществ, где курят и дискотеки. Дурные сообщества развращают добрые нравы! Ведь что такое беременность? Это для матери твоей – огорчение! Половые органы нам ведь не для того даны! А вот у нас… ведь у тебя – точно такие же убеждения! Мы знаем примерно, что у наших братьев с сёстрами на уме, поэтому спокойно можем пригласить брата или сестру домой, это не то, что с улицы! Да, мы живём в миру, но мы – не от мира сего. А сколько у нас молодёжи! Сходи со Светой, она познакомит тебя!
Да что ты знаешь о моих убеждениях, несчастная! И как можно ручаться, у кого и что на уме, особенно у меня! И почему все принимают меня за течную сучку, ведь у меня лицо в прыщах и уродливая куцая стрижка, и одеваюсь я, как старушка! Впрочем, страшненькие-то как раз пускаются во все тяжкие, боясь упустить шанс. А ещё я спровоцировала Оголу словами «мои новые друзья». Раз друзья, значит, наркотики, пьянство, свальный грех.
– А не понравится – больше не пойдёшь, – вторит Света.
– Не могу я пока…
– А в магазин тебе, что ли, нельзя? Или скажи: пошла к подруге.
Но по магазинам я не ходила, иначе маме моей вообще нечего было бы делать.
– Не могу…
Да это уже просто пытка!
– Наше дело предложить. Ещё мы с сёстрами собираемся по средам в шесть вечера у одной соверующей, чтобы изучать эту книгу, – и Света продемонстрировала «Секрет семейного счастья» в роскошном зелёном переплёте. – Такая христианская встреча называется книгоизучение. Хорошо, если у мужа с женой – единоверие, но это – не обязательно.
– А родители твои, они что ж, такие уж атеисты? – поражается Огола.
– Да нет, зачем же сразу «атеисты»? Просто у нас давно потерян контакт, и всё, что я не скажу, они сразу высмеивают.
– Значит, они ни за и ни против?
– Значит, так.
– А мама? Может быть, она у тебя в церковь ходит?! – гневно спросила Света.
– Нет, никуда она не ходит, – успокоила я её.
И сказал Господь: что ты сделал?
Голос крови брата твоего вопиёт ко
Мне от земли.
Бытие, 4, 10.
Лиза с шестнадцати лет ходила в «воскресную школу для взрослых». Я смеялась над ней. Как будто кто-то меня дёргал. Но Лаличева, как и многие неофиты, стала одно время просто невыносима: она таскала мне брошюрки и листовки, всё время надменно цитировала Писание. Могла не к месту ввернуть: «Бог долго терпит, но больно бьёт». Потом извинялась.
Когда нам было по тринадцать, и мода на религию в бывшем СССР достигла своего апогея, Лиза несколько месяцев таскала меня в детскую воскресную школу. Мне там не нравилось, но всё, что там преподавали, я помню до сих пор!
А нынешняя воскресная школа проводилась каждый четверг, в шесть вечера, в другом районе города. Мама Лизу очень любила и ей меня доверяла.
– Лиз, – спросила мама в коридоре, – а у тебя кошка жива?
– Не-а; её же мама в ваш подъезд отнесла.
– Что, хулиганила?
– Очень.
На тёмной улице Лиза взяла меня под руку, хотя раньше никогда себе такого не позволяла. Мы шли в Заречный, в «китайскую стену». Школа была в детском клубе, который тоже назывался «Заречный». Лиза заглянула в одну из комнат в узком коридоре, велела: «Подожди здесь», – и вернулась откуда-то со стулом. Мы вошли в маленькую, но очень уютную комнатку с ситцевыми занавесочками на окнах и бумажными иконами на стенах, где сидели одни женщины, годившиеся нам в матери и бабушки. Я очень смутилась, увидев батюшку, – в очках с очень толстыми линзами и чёрном подряснике, похожем на чёрное платьице.
– …священник – он как солдат, – резко говорил отец Алексий. – Вот назначат его на новый приход, так это просто катастрофа: приходится всё бросать и ехать.
– А кто это решает?
– Раньше – ЧК, то есть КГБ, а сейчас – неизвестно, кто.
– Батюшка, расскажите об Иоанне Златоусте.
– Иоанн Златоуст, архиепископ Константинопольский, – столп, отец нашей церкви. Их было трое: он, Макарий Египетский и Василий Великий. Иоанн Златоуст очень долго не принимал крещение, так как считал, что это очень ответственный шаг, а он не готов к этому. Своими обличениями пороков общества Златоуст нажил себе множество врагов. Тогда среди служителей церкви царила праздность. Когда у одного монаха спросили, почему он два раза в день принимает ванну, тот ответил: «Потому что в третий раз некогда». Похоронен Златоуст в Армении.
– Батюшка, – спросила пожилая женщина, – а вот вчера праздник был… Можно ли работать в этот день, например, стирать?
– Стирать – не грех. Вчера был день, посвящённый именно Иоанну Златоусту. Домашние дела лучше всего делать после божественной литургии. Стирать – не грех, но представьте себе, что у вашего друга, который очень много для вас сделал, праздник, и он пригласил вас к себе на пир, а вы в этот день будете стирать! Что ж, стирайте, если нравится…
– Батюшка, а что делать, если идёшь причащаться, а во время исповеди забыл какой-то грех?
– Перекреститься и сказать: «Господи, прости!» Но такая юриспруденция ни к чему, это только воздух сотрясать, других людей задерживать. Это у католиков есть сопоставление злых и добрых дел, а у Бога всё основывается на любви. Он знает наши грехи лучше нас самих. Разве блудный сын стал рассказывать отцу о своих похождениях? Главное, что он пришёл! Или Разбойник Благоразумный, на кресте распятый? Ведь главное, что он пришёл к Богу, а рядом с ним страдает Спаситель мира!
Дверь распахнулась, и в комнату вошёл пожилой лысый мужчина маленького роста. Не видя ничего вокруг себя, он благоговейно глядел в лицо батюшки, встал на колени, с жаром поцеловал ему руку, а отец Алексий истово перекрестил его склонённую голову.
А мне жарко, моя шуба очень тяжёлая.
– Отец Алексий, расскажите, как причащаются батюшки.
– Просфора делится на три части, на ней написано: «Иисус Христос. Ника», – дальше я не запомнила. – Первые христиане ожидали скорого Второго пришествия Христа, поэтому причащались несколько раз в неделю. Сейчас духовенство тоже причащается несколько раз в неделю. Но с кого много дано, с тех много и спросится. Раньше священнику всегда старались отрезать кусок пирога побольше, дать кусок рыбы пожирнее, налить больше компоту, – потому что все знали, что он идёт в ад.
– Батюшка, а может ли невенчанная жена принимать причастие?
– Невенчанный брак – блуд. Часто бывает, что вот, жена уверовала, стала ходить в церковь, а муж ни в какую не хочет венчаться. Семьи у нас как таковой и так нет! Либо венчаться и причащаться, либо жить в блуде, в языческой семье. Семью ведь нельзя разрушать. Святой праведный Иоанн Кронштадтский, он был очень прозорлив. Когда крестьянки приводили к нему своих детей, он говорил: «Я не буду крестить этих змеёнышей!» И из них выросли революционеры, которые стали громить церкви. Я жалею только, что двух младенцев не окрестил, из-за их родителей, а о взрослых – ни о ком. А о младенцах – жалею. Но, может быть, другие батюшки согласились…
– Отец Алексий, а когда священник может прогнать с исповеди?
– Как это «прогнать»? Палкой, что ли?
– Это одна женщина рассказывала, как пришла она на исповедь и начала: «Я – грешна, но не так, чтобы очень, и не так, как другие…» – и он отослал её. Она обиду поимела, но пришла в следующий раз и снова начала: «Я – грешна, но не так, чтобы очень, и не так, как другие…» – он опять прогнал её.
Все смеются.
– Это как сказал Иоанн Дамаскин: «Есть люди холодные, есть горячие, а есть теплохладные». Вот это как раз теплохладность и есть. Хотя, конечно, для батюшки это большая ответственность. Нужно иметь большую мудрость…
– А другая женщина, – у неё убили сына, – она тоже обиду такую поимела. Батюшка спросил её: «А когда вы причащались?» – «Три месяца назад». – «Вот и хорошо, что у тебя убили сына».
– Бог будет, если сочтёт нужным, отсылать вас к разным духовникам. Сейчас найти настоящего духовного учителя невозможно, но если уж вам повезёт… Вы проверяйте духовную жизнь своих духовников, ведь как преподобный Серафим Саровский сказал: «Легко малые камушки с колокольни вниз кидать – трудно большие камни на колокольню вверх таскать!»
– Батюшка, а что означает первый псалом Давида?
– «Совет нечестивых»– это страсти, их восемь: чревоугодие, блуд, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Они – как корешки, грехи – от страстей, и нанизываются, как на ветки с плодами. С чревоугодия человека тянет на блуд, с блуда – на сребролюбие, денег на это много надо, после – гнев, после гнева – печаль, затем – уныние, и человек всё, лезет в петлю. Особенно сложно с тщеславием и гордыней. Но в бесовском мире – свои законы, тебя там не будут последовательно через гордыню и тщеславие проводить. Там как: вот споткнулся ты на блуде, – всё, ты наш! Но для бесов нет ничего страшнее креста.
– А почему слово «поп» плохое?
– Оно не плохое, просто в советское время в него вложили много негативного смысла. «Поп» – от греческого слова «папа».
На этом мы с Лизой ушли, она торопилась.
– Тебе понравилось? – спросила она на улице, снова взяв меня под руку.
– Да. А в той воскресной школе мне совсем не нравилось.
– Ну да, там же всё было не так… Бабушка говорит: этот Захаров, молодой такой, а уже в депутаты лезет! Сын этой Таньки, которая плохо сшила ей платье!
Да, Захарова она и вправду шила не очень, – помню её серый пиджак с распустившимся рукавом.
– Ал, а если батюшка говорит, что «для бесов ничего нет страшнее креста», а у иеговистов Иисус распят на каком-то столбе. Может быть, они крестов, как бесы, боятся?
– У них всегда кто-то виноват: то сатана, то Адам.
– Так он же святой! – воскликнула Лиза. – Святое семейство!
Можно было просто преклониться перед Лизочкиной деликатностью: она ничего не говорила мне про кошку, щадила меня. Да мы и не виделись несколько месяцев, а телефона у меня не было. А Вика с Лизой общалась регулярно. Они как две сучки, две заговорщицы. И Лаличева знала, что я ничего у неё не спрошу, – побоюсь.
А как всё было? Как всё было в тот июньский день, день рождения Пушкина, когда я вступила в партию?
Была пятница, утро, и я шла на консультацию по алгебре, в которой я вообще ничего не понимала. Серый котёночек, точная копия нашего кота, спал в коробке из-под ботинок, и у него была простынка, подушка и одеяльце. Дети, наверное, какие-нибудь положили. Так ведь это не кукла!
И я поставила коробку к нашей двери. Мне показалось, что там он будет в безопасности.
После консультации я побежала в штаб. В Общество обманутых вкладчиков пришли записываться две бабушки. Татьяна Ивановна выдала мне зелёный партбилет. Всё это было буднично, не торжественно, и мне не понравилось.
– Тань, где ключи? – спросил тогда Виктор Борисович.
– Вить, поищи. Ты на кухне был, в ванной.
Как же я ими любовалась!
А в моём подъезде коробка вновь стояла на прежнем месте, между вторым и третьим этажом! Сама, что ли, переместилась?
И я взяла этот спящий серый клубочек и спрятала его под своей широченной блузкой. Как-то я прочла в газете, как одна маленькая девочка из семьи новых русских прятала котёнка в шифоньере в своей комнате, пока её мать его не нашла и не выкинула.
– Что у тебя там? – взъярился отчим. – Кота, что ли, принесла? А ну неси отсюда эту заразу! Он— блохастый! Ещё какая-то сволочь нам его под дверь поставила! Мне бабки звонили: «Что это, – говорят, – у вас тут стоит?» А ну неси обратно!
– И уйду! – сказала я.
Как же я ненавидела его в этот момент, просто не считала за человека! И не знала, как же после этого я смогу жить с ним под одной крышей?
Раньше отцы били дочерей и жён смертным боем, волосяными и верёвочными вожжами, привязывали за косы (девки носили одну, бабы расплетали на две) к телеге и пускали лошадь. Сейчас за такое сажают, но словесные удары идентичны тем, историческим. Когда я училась в первом классе, отчим дважды с ненавистью ударил меня ложкой в лоб. «Володь, что ты делаешь?» – только и сказала мама.
Мне даже слово «семья» всегда было неприятно. В нашей квартире только отчим решал, какие фильмы и программы смотреть, когда включать-выключать телевизор и свет. Только отчим имел право заводить домашних животных и даже давать им имена! И когда он притащил нашего кота и сделал из него культ, у него были и блохи, и гноящиеся глаза. И что это у нас соседи такие заботливые стали? Ведь случись что – никто не поможет. До взрывов жилых домов в Москве и Волгодонске оставалось ещё два года, и бесхозных предметов ещё особо не боялись.
Я положила котёнка в коробку и рассеянно присела на корточки. Что же делать?
– Он спит! – услышала я восхищённый возглас.
Сзади меня стояла соседка Яна Печкина с подружкой. Яна была постарше и училась в ПТУ на бухгалтера. На Яне был светлый деловой костюмчик с мини-юбкой, а на подружке – серая лёгкая юбка в пол.
– Ал, ты его себе берёшь? – с уважением спросила Печкина.
– Да меня только что с ним выгнали.
– А ты попроси, как следует, может быть, оставят. Мы одного взяли.
– Бесполезно. Да у нас кот уже есть.
Они ушли, а я решительно зашагала в сторону Лизиного дома. Когда я переходила дорогу, я чувствовала себя такой сильной, способной защитить крошечное существо!
И я, семнадцатилетняя дурочка, пришла к Лизе и со слезами на глазах наплела, что серый зверёнок – «сын моего кота», и меня выгнали с ним из дома.
– Если уж вы не сможете его взять, – сказала я, – то отнесите в наш подъезд и оставьте между вторым и третьим этажом.
Так прошёл месяц. Всё говорило за то, что подкидыша моего приютили.
– Ал, – высунулась как-то из-за двери Янка в нижнем белье, – а куда котёнок делся?
– Я отдала его своим знакомым.
– А то я смотрю, коробка куда-то пропала. Значит, они его взяли?
– Да.
Зато мама, когда скандалила, – а орала она почти каждый день, – мне угрожала:
– А вот я расскажу твоей Лизочке, что кошечка эта – приблудная!
А через месяц, и тоже в пятницу, мама сказала:
– Опять кота подбросили, только большого уже. Только ты никуда его не носи, пусть хоть один приживётся в подъезде.
Я вышла на лестницу. Худенький котёнок-подросток сидел на лестнице. Серая девочка с черничным отливом и крохотной беленькой звёздочкой на груди! А между этажами стояла… обувная коробка и зелёный пакет корма!
Любимым маминым занятием, молодой сорокалетней женщины, было подслушивать под дверью и глядеть в глазок. И комментировать происходящее. И она сказала:
– Раечка кота сейчас пнула, чуть рёбра ему не сломала. «Суки, кошек развели, она орать будет, а я ночей не спать!»
Раечкой мама с издёвкой называла соседку над нами, старую деву, ровесницу отчима; тот её терпеть не мог!
А бедный котёнок и вправду кричал на пятом этаже!
Я ещё ничего не поняла. Взяла с собой матерчатую сумку и запихнула туда кота. И намучилась же я с ним! За нашей школой он дважды от меня сбежал и карабкался по старому корявому тополю, скелетик такой. И куда я его несла, и зачем? Просто мне казалось, что в любом месте ему будет лучше, чем в нашем подъезде.
На улице Парковой, у четырёхэтажного красного дома, прямо на асфальте сидели два мальчика с большой коробкой и обращались к прохожим. И толстуха с маленьким ребёнком, просто вылитая Татьяна Ивановна, заверещала на всю площадь:
– Смотри, хорошие какие мальчики, – котяток предлагают!
Так я добралась до Потапова, перешла шелкоткацие лавы. Народ гулял, дышал воздухом. Никому не было до нас никакого дела. Мы с моим серым сироткой были одни со своей бедой.
Котят у нас любят подкидывать в частный сектор. Мол, свобода, чистый воздух. Бред! Как будто там нет бродячих собак и жестоких людей!
А я, такая умная, решила подкинуть кота к Лизиной бабке, Резеде Хустнутдиновне. Кажется, своих кошек они не держали из-за двух собак.
Позади Лизиного родового гнезда забор плотный, глухой, из некрашеных широких досок, спереди – узкий ажурный штакетник. Лучше бы наоборот. Я буквально проползла перед их домом, как на минном поле.
Я выпустила кошку в сад между зелёными дощечками, и она мгновенно вскарабкалась на забор, отделяющий их участок от соседского, и уселась там на пограничном столбике. Там же, на заборе, я и пристроила пакет с кормом. Глупо, ужасно глупо.
Но я всё-таки до последнего времени надеялась, что это какое-то идиотское совпадение. А Лиза, эта сучка, всё молчала, как партизан, «щадила» меня.
А вечером дома было просто ужасно. Жара, духота, липкость. Отчим был пьяный и агрессивный. Мы из-за чего-то сцепились, и чуть не разорвали на две части уже нашего серого кота, так похожего на того несчастного подкидыша: и мастью, и звёздочкой на груди.
– Деловая леди! Чужих жалеешь, а своего…
У него появилось новое ругательство, – «деловая леди», – и это было так пошло, так противно!
И вот настал час икс, я снова иду устраиваться на работу, – за меня хлопотала сама Сидорова!
Мама по такому случаю отпросилась с работы. И вот мы в Комитете по культуре, розовом двухэтажном бараке на Воронке, когда-то здесь был психоневрологический диспансер.
Ничего хорошего я не жду. Для меня эта работа – тюремное заключение. Просто «надо работать, а не болтаться». И что же мама так вцепилась в эту библиотечную идею? Почему не попросила у Эвелины Фёдоровны что-нибудь другое?
У нас такая страна, что милиция ненавидит потерпевших, врачи – больных, а библиотекари – книги. Они читают то, что благословлено правительством и обществом, и их мозг не усваивает интеллектуальную пищу. Ещё вчера они собирали «библиотечки атеиста», а сегодня открывают «духовные отделы», потому что им так приказали. А завтра к власти придут иеговисты, и всё заполнят своей «Сторожевой башней».
И вот мы на втором этаже, в обшарпанном, давно не ремонтированном коридоре. Час стоим, второй. Ждём Сидорову. Мама говорит:
– Ты представляешь, а люди приезжают на другой конец Москвы, ждут целый день, и их на работу не берут!
Ездили, знаем.
По коридору, как челноки, бездельно снуют комитетчики и комитетчицы. Одна молодая женщина в широкой юбке до пола, из-под которой видны только чёрные толстые каблуки туфель. Как же они гулко стучат по старому деревянному полу!
Мама сказала:
– Всё говорят, что библиотекари – бедные, а смотри, как же они все хорошо одеты!
– Так это же чиновники!
Но вот на исходе третьего часа явилась начальница, Любовь Михайловна Сидорова, очень полная пожилая женщина с короткими жёлтыми волосами. Она стала звонить директору районного библиотечного информационного центра:
– Наталья Васильевна? Наталья Васильевна, пришла девушка, о которой я вам говорила, вместе со своей мамой. Я видела её: сразу заметно, что серьёзная девушка. Она хочет поступать в библиотечный институт… Да, она знает, что маленькая зарплата. Наталья Васильевна, нужно растить кадры.