Ашдод. Девятая сатрапия Империи. Год 5 от основания. Месяц Нисану.
Улицы Ашдода кишели толпами людей. После окончания войны в город хлынул поток купеческих караванов из Иерусалима и Самарии. Иудейское царство, где после смерти отца правил двадцатилетний Манассия, давно уже жило в мире с Империей и, по сути, являлось ее вассалом. Даже хазарапат Иудеи был назначен из самой Ниневии. Первосвященник Натан, который возмутился было, сам претендуя на главенство, внезапно умер, съев что-то несвежее. Климат такой, еда быстро портится. Следующий жрец был более покладист, и в дела государства не лез. Видно, подозревал, что климат лучше не станет, и еда продолжит портиться и дальше. К нему зачастили эмиссары от самого великого Нибиру-Унташа, который недвусмысленно потребовал приведения религиозных обрядов к общеимперским. Жрецы в Иерусалиме попытались сопротивляться, после чего хазарапат намекнул, что Царский отряд жив, здоров и по-прежнему жаждет личной встречи. Жрецы задумались и со скрипом начали постепенно переходить на книги, присланные из столицы. Тем более, что устойчивых религиозных традиций тогда еще не сложилось, а единобожие было очень слабо. В нашей реальности Манассия стал ревностным поклонником Баала и Иштар, а собственного дедушку, пророка Исайю, за приверженность единому богу велел перепилить пополам. Согласия достигли быстро, тем более что торговый люд хотел его всеми фибрами души.
Финикийские и филистимлянские города были собраны в девятую сатрапию, которую посетили сам хазарапат Хидалу и сиятельный Хутран. Они лично побеседовали с каждым местным князем, царем и бывшим ассирийским наместником. Евнух Тайта тоже удостоился беседы, на которой безмерно удивился тому объему информации, которым владели высшие лица государства. После того разговора Тайта был удостоен звания азата и получил третий класс в имперской иерархии. Повесив заветную цепь на шею, он был приведен к присяге новому царю. Хотя, лично для него, Тайты, ничего не поменялось. Как была империя, так и осталась. Ну царь новый, так это случается, все мы смертны. Но вот фраза самого сиятельного Хутрана, что вызывал ужас у знавших его людей, удивила его до глубины души.
– Я тебе советую, азат, почаще беседовать со святыми людьми, служащими единому богу и священному огню. Тогда ты поймешь, что и как должно требовать от своих людей. Не нужны запутанные законы там, где люди искренне верят в бога и следуют его заветам. Делай добро, поступай по совести и никогда не лги. И тогда ты будешь чист перед законом.
Сказать, что Тайта оказался удивлен, это не сказать ничего. Все боги того времени были подобны людям, и лишь Ахурамазда выделялся из их ряда. Он не пил, не скандалил, не предавал родственников и не насиловал малолеток. Он вообще был скорее символом, недоступным для понимания, чем привычным божеством. И жертвы ему не требовались, потому что он беспредельно могущественная и мудрая сущность. Ну какие там могут быть зарезанные бараны или быки, это же просто смешно. Жертвой ему служила праведная жизнь и ежедневные правильные поступки. Ложь в его глазах являлась грехом, и никакие приношения в храм не могли этого исправить. Ведь бог не лавочник, чтобы торговать прощением. И Тайта это принял, причем принял искренне. Имя ум холодный и рациональный, он попробовал поступать по совести и увидел, что получается как-то даже более эффективно. Пороть провинившихся он стал реже, а порядка стало куда больше. Особенно, когда бритоголовый сотрудник сиятельного Хутрана начал работать, очистив город от криминальных элементов. Население притихло в испуге, а потом даже обрадовалось. Грабежи практически прекратились, и горожане вполне справедливо связывали это с появлением свежих могил за городской стеной.
Новая серебряная и золотая монета оживила торговлю, а расчеты медью вызвали просто взрыв на рынке. Великий царь законодательно запретил платежи зерном, и теперь каждый работяга имел выбор, поесть ему сегодня, выпить лишний стаканчик или купить себе новую одежду. И зачастую получалось так, что вместо того, чтобы съесть свою пайку ячменя, какой-нибудь землекоп откладывал фулус за фулулсом, а потом покупал себе новую цветную тунику, удивляя соседей непривычной роскошью. Или жена его новую одежду себе покупала, что, откровенно говоря, случалось куда чаще. В городе мелькали какие-то непривычные лица, и слышалось множество наречий. Вместо ассирийцев в гарнизон посадили эламских лучников и полусотню конных персов, чтобы разбойников по пустыне гонять. Солдаты взяли за себя местных вдовушек пофигуристей, благо после иудейских налетов вдов много было, а те нарожали ребятишек, что лопотали на всех языках сразу. Местные дамы за солдат охотно шли. Парни справные, пятый класс, на минуточку, и серебром каждый месяц плата за службу идет. И ходила такая вдова по улице, нос задрав, потому как не всем такое счастье выпадает. Люди, пытаясь договариваться, учили новые слова и незаметно для себя применяли их к месту и не к месту. Жизнь потихоньку менялась.
А еще азат Тайта совершенно точно уяснил для себя одну важную вещь. Единый бог, что считался тут воплощением всего самого лучшего, доброго и светлого, размазней точно не был. И если справедливость и закон требовали проломить кому-то голову или приколотить к кресту, то никаких возражений от высшей сущности и его служителей не поступало. Напротив, справедливое возмездие тоже считалось крайне благочестивым поступком. И это заложило основы новой морали, которая впоследствии сделала мир сильно отличающимся от привычного нам. А на бытовом уровне не поменялось ничего. Человеческая жизнь по-прежнему ничего не стоила, и это полностью согласовывалось с новыми религиозными постулатами.
Год пятый от основания. Месяц Симану. Дамаск. Десятая сатрапия.
Пополнение пришло на редкость неудачное. В неровной шеренге стояли парни от пятнадцати до восемнадцати лет, младшие сыновья из воинских семей. Десятник Хадиану брезгливо морщился: в первом же бою половина будет насажена на копья, а вторая – сдохнет на марше, таща на горбу припасы. И где же такую шваль откопали? И почему всех к нему засунули? В его десятке из тех, кто вместе с ним пришел, всего трое осталось. А когда старый десятник двадцатилетний срок выслужил и на покой ушел, то он самого Ясмах-Адада за Хадиану просил, чтобы его десятником назначили. Сам ветеран караван-сарай решил построить, благо таким, как он, ссуду давали на двадцать лет, да еще и без процентов. Нестарый еще воин, которому всего-то тридцать пять стукнуло, взял себе в жены женщину из местных, и уехал навсегда.
– Держись, парень, я в тебя всегда верил, – сказал он Хадиану, у которого даже слеза навернулась. Десятник тот ему настоящим отцом стал, и жизнь в бою спасал не один раз. Больше он его и не видел никогда. А теперь он сам десятник, вот как.
– Чего скалимся, тупое мясо? – рыкнул десятник Хадиану. – Спины выпрямили, брюхо втянули, отрыжка козлиная! Тебе отдельный приказ нужен?
На десятника вызывающе смотрел крепкий парень богатырского роста. Ага, этот заводила, его первым ломать надо.
– Умный, да? Пять шагов вперед, шест взял! – орал Хадиану. Он сильно изменился за последние годы. Хорошее питание и сумасшедшие нагрузки сделали из тонкошеего мальчишки поджарого, перевитого сухими жилами воина. И сейчас он будет учить очередного умника, который должен своего десятника бояться больше, чем врага. Это и была страшная тайна ассирийского войска, что открыл ему старый ветеран на прощание, да только Хадиану и сам о том давно догадался.
Громила с ухмылкой взял шест. Он готов был проучить горластого жилистого парня, что был ненамного старшего его. А он на своей улице самый сильный был. Парень взял шест в руки и встал в позицию.
Десятник, глядя на него как на кусок дерьма, бросил:
– Вот ведь чучело! Тебя бабушка научила так копье держать?
Кровь бросилась в лицо здоровяку, и он с ревом бросился на ненавистного десятника, который с кривой ухмылкой отступил в сторону и сунул ему шест между ног. Парень грохнулся в пыль, вызвав гогот товарищей.
– Чего разлегся, падаль, я еще не начал. Ты и на ногах не держишься. Пьяный, что ли? В позицию!
Громила встал, медленно зверея. Он снова бросился на Хадиану, а тот, словно издеваясь, отошел в сторону и врезал ему шестом по голове. Получилось не только больно, но и очень обидно. Гогот нарастал. А Хадиану перестал шутить и начал жестоко избивать парня. Через пару минут тот, скуля и размазывая кровь по лицу, сидел в пыли и более не помышлял о сопротивлении.
– Чего уставились, шакальи выкидыши? Подняли это мясо и поставили в строй. Вам сегодня весело было? Тогда три круга вокруг лагеря. Кто придет последним, еще круг побежит. Я не понял? Чего стоим? Бегом!
Хадиану побежал рядом с пополнением, подгоняя их пинками и зуботычинами. Он не видел, что сам полутысячник Ясмах-Адад стоял в тридцати шагах и довольно скалился, вспоминая себя в этом мускулистом и злом как волк, парне. Ох, будет толк из нового десятника, и из парней этих будет толк, если не сдохнут в первом же бою. Он из них людей сделает, если в них воинский дух живет. А если воинского духа нет, то сколько ни учи, толку не будет. Так, до первого боя. А первый бой – он уже вот. Слухи ходят, великий царь на Египет войска двинет.
Наследник Ассархаддон в какие-то неведомые земли собрался, и триста человек охотников зовет. Говорит, те, кто с ним новое царство завоюет, знатными людьми там станут. Вот чудно! С тремя сотнями, и царство. Да только серьезно все. В Сидон сам Наварх приехал и какой-то необычный корабль строит. Широкий, пузатый, и огромный на диво. Весь город на него ходит смотреть. Слухи ходят, что за пролив Кальфу поплывут, а это дело неслыханное. Тот пролив выходом из Верхнего моря в Великий океан служит. Туда только за оловом плавают на Туманный остров, а больше ничего полезного в тех диких местах и нет.
Чудно как все в последние годы повернулось! Великие цари, как простые воины, в бою сошлись. И великие боги рассудили, что царю Ахемену правителем быть. А царь тот никого пальцем не тронул, даже тех, кто против него бился. Царский отряд, говорят, за него в огонь и в воду пойти готов. Уж больно им такой отважный боец в роли царя нравится. А еще их теперь Бессмертными называют, четвертый класс присвоили и серебряные гривны на шеи надели. Всем, кто в том бою уцелел. А у кого такая гривна на шее, тому любой простолюдин кланяться должен. Потому что самим царем тот воин отмечен за доблесть воинскую. И жизнь какая-то странная началась. Вместе эламиты с ассирийцами служат, что столетиями друг друга резали беспощадно. Да только святые люди говорят, что все они теперь люди Ашшура, который Ахурамаздой зовется. Это ему, Ясмах-Ададу, вполне привычно. Великий царь Саргон второй, когда филистимлян в Аррапху выселил, тоже повелел их ассирийцами называть. Тут как раз не поменялось ничего. А ему-то, солдату, какая разница, какому царю служить? Он Империи служит, и гордится тем.
В то же время. Сидон. Девятая сатрапия.
Малх-мореход ходил по знакомым улицам, жадно вдыхая родной воздух. Все-таки, тут куда лучше, чем в Бандаре, с его одуряющей липкой жарой. На Малха с толстой витой цепью на шее, означавшей принадлежность к третьему классу, пугливо поглядывали прохожие, почтительно кланяясь издалека. Только у самого азата такая цепь есть, больше никто в городе не удостоен. Ростовщиков в городе не осталось, о чем Малх безумно жалел. Очень он им хотел в глаза посмотреть и поинтересоваться, сколько там еще процентов за годы его отсутствия набежало. Не получилось. Казнили всех в первый же месяц, выковыривая из тех жалких лачуг, где они пытались спрятаться. Тот, кого хотел Малх увидеть, в Карфаген уплыл, вовремя понял, куда все идет. Сволочь хитрозадая!
Малх до сих пор не верил, что его безумный проект государь утвердил. Вызвали его телеграфом в саму Ниневию, а он туда на биреме приплыл, весь город в оторопь введя. Никогда такого не было. За три недели всего добрался. Сам государь удостоил Малха похлопывания по плечу, чуть в землю его не вбив. А потом Пророк его к себе вызвал и немыслимую по сложности задачу поставил. Разрешил он ему в ту неведомую землю отплыть, да только корабль совсем другой оказался нужен. И начался у них разговор, который только к утру завершился. Малх с гудящей головой от Величайшего вышел, потому что выяснилось, что он в мореплавании и не понимает ничего. И в парусах не понимает, и в еде для команды, и как править кораблями, оказывается, тоже ничего не смыслит. Да разрази его боги, но даже не думал, что зерно надо в бочках хранить, что изнутри бронзовым листом обшиты. И что лимоны солить надо, и с собой брать, и в том походе есть, иначе перемрут от недостатка… Не понял он, чего, но что-то важное в тех лимонах было. И парусов нужно не один, а много, и все разные. И мачты одной не хватит. И от весел никакого толку. И что мясо надо в соли обваливать и в бочки запрессовать. И что нужно хлеб в печи сушить до каменного состояния, иначе пропадет. Да столько Малх узнал, что сутки спал после того разговора, а когда проснулся, лист бумаги взял и уголек, и рисовать начал. Все, как Пророк сказал. Три мачты, три яруса парусов на них. Да только когда те мачты делать начали, не получилось у них ничего. Все мастера отказались, и ни за какие деньги такое делать не стали. Не понимаем, говорят, как это крепить все, чтобы буря не поломала. Пришлось три мачты с непривычными косыми парусами сделать, один другого меньше. Сам Пророк посмотрел, хмыкнул и сказал, что это судно каравеллой называется. Слово то какое странное. Но красиво, понравилось всем. Наследник покойного царя клич кинул. Триста человек охотников собирает, и всех обещает в новых землях знатными людьми сделать. Уже появились желающие, в основном из тех, кто с ним иудеев бил. Очень они наследнику преданы оказались. Да и награда немалая обещана. Через полгода выход назначен, а мясо Пророк велел уже сейчас засолить, иначе готово не будет. Честно предупредил, что дрянь невозможная и тухлятиной вонять станет. Но деваться в открытом море некуда, сожрешь и не поморщишься.
Но самое главное другое было. На корабле два жреца поплывут. У одного из них какой-то затейный прибор был, которым он высоту солнца над горизонтом измерять должен. И с помощью этого прибора они должны будут назад дорогу найти. Он, Малх, после похода в Красное море и поисков канала Фараонов, с тем жрецом назад в Дур-Унташ поехал. Сам Пророк тогда прискакал и внеочередной симпозиум (слово то какое странное) объявил. Жрец тот, раздуваясь от важности, чертеж земель представил и прибор, что для этого собрал. Слушали его все, затаив дыхание. По лицу Пророка понятно было, что сейчас личной статуи удостоит, звания мудреца, и славу в веках обеспечит. Но Пророк сказал, что сделано всего половина дела. И для определения точного места нужно две линии совместить, и на большом чертеже земель показал как. Все быстро поняли, и даже он, Малх. Хоть и чудно это все было. Всю жизнь отцы и деды вдоль берега ходили, и не заблудился никто. Хотя нет, бывало, бурей в открытое море уносило, тогда беда. Хорошо хоть, Верхнее море со всех сторон сушей окружено. И сказал Пророк, что вторая линия через измерение времени производится. Он, как ему жрецы сказали, всегда так делал. Как будто загадки загадывал, ну или сам не знал (так Малх грешным делом подумал). Но о таком тут даже и помыслить не мог никто, ведь великий Пророк из всех мудрецов наипервейший был. А он, Малх, неуч сидонский и тупоголовый ишак, раз такое посмел вслух сказать. Он, Пророк, в милости своей, дает им самим великие открытия сделать, и личной статуи удостоиться. А то бы только его статуя одна и стояла. И вообще, шел бы он, пока посохом от настоящего мудреца, личной статуи пока не удостоенного, по дурной голове не получил.
Так что тот жрец в дальний поход пойдет, и за это Пророк ему не то, что статую в аллее мудрецов обещал, но и в родном городе главную площадь его именем назвать. Жрец от чувств даже в обморок упал.
Думал Малх, что уж и не удивить его ничем, да только Пророк велел крысоловок побольше наделать в тот поход. Сказал, что крыс много будет, а от них болезни. И еще сказал, что когда совсем худо будет, то тех крыс они за милую душу жрать будут. Только вот беда какая! Ни про какие лимоны Малх слыхом не слыхал. И крысы на финикийских кораблях тоже не водились. Чего им делать там? Они зерно по амбарам жрут. Или ради такого дела специально на борт полезут? Может, светлый бог во сне Пророку что-то не то говорит? Или он, всю мудрость Величайшего постичь не может? Великие боги, да куда же его, Малха, несет?