Интересно, сами люди знают то, чего они ждут от магии? Я задала этот вопрос, как всегда, в пустоту своего непонимания. Да, многое в этом мире мне непонятно.
– Ева! – услышала я нервный голос мамы. – Нам пора!
Вот, например, сейчас. Зачем мама требует, чтобы я вместе с ней поехала к самой противной на всем белом свете тетке? Но все мои намеки на то, что Софья Харитоновна имеет обыкновение недолюбливать меня, были тщетны, и мама тоном тюремной надзирательницы требовала, чтобы я вместе с ней отправилась на день рождения ее тетки.
До района, где Софья Харитоновна проживала, следовало добираться на двух автобусах, что занимало два часа, не менее. Что ж, два часа для всяких мыслей, думаю, вполне достаточно. Неназойливое сентябрьское тепло сегодня разбавилось хорошим дождичком. Улицы по-настоящему пахли летом, особенно когда к чистому, мокрому асфальту прилипали сорванные ветром и еще зеленые листья.
Итак, о чем я там сама себя спросила? Боже, какой ужас! Я говорю сама с собой. Надеюсь, сестра все-таки приедет через неделю. Юля – просто удивительно счастливый человек! Живет в Москве и навещает нас раз в полгода. Хорошо, что мы скоро увидимся – будет с кем поговорить.
– Ева, – наставительно сказала мама, когда мы уселись в автобус, – я попрошу тебя быть вежливой с тетей Соней. А если это невозможно, то хотя бы поменьше говори.
Я утвердительно кивнула головой. В самом деле, я болтлива и люблю высказывать свое мнение. «Лучшие» друзья моих родителей уже пророчат мне поступление в Литературный институт. Но меня тошнит от этих пророчеств.
Странно, как взрослым удается планировать свою жизнь? У некоторых все расписано досконально. Сначала детский сад, потом школа, потом институт и так далее, пока вдруг их не осенит вывод, что вся их жизнь проживается напрасно. Думаю, за эту прозорливость Софья Харитоновна меня не любила. Но даю стопроцентную гарантию, что и она не такая уж деревянная, как кажется снаружи…
– А! – усмехнулась тетя Соня, встречая нас с мамой на пороге своего дореволюционного дома. – Вот и ветреная дочь Эгиоха![1]
– Софья Харитоновна, – тут же сказала я, – вы когда-нибудь перестанете так называть меня?!
– Ева! – строго посмотрела мне в глаза мама.
Мы вошли в дом, где к тому времени собрались всякие очень важные и «интересные» люди. Софье Харитоновне исполнялось шестьдесят лет, но она по-прежнему была модницей, к тому же кокеткой. Мама отправилась хлопотать на кухню, а я решила найти какое-нибудь укромное местечко в этом многокомнатном доме, похожем на лабиринт.
Через пятнадцать минут, когда отгремели первые и самые скучные тосты, я почувствовала себя как в той загадке, где без окон, без дверей полна горница людей. Словом, я выглядела среди этих праздных, но уже умудренных жизнью лиц как зеленый огурец. Хуже того, какой-то крайне заботливый профессор (вероятно, очередной новый знакомый тетки) положил в мою тарелку ненавистный салат «Оливье».
– Юная барышня, – обратился он ко мне тихим бархатным голосом, – отчего вы ничего не кушаете?
– Оттого, что не голодна, – старалась я казаться вежливым и воспитанным ребенком.
Профессор с каким-то странным любопытством посмотрел на мои руки. Наверное, он подумал, что во времена его молодости «юные барышни» не красили ногти в ярко-синий цвет. Что-то этот седобородый мужчина с хитрыми глазами начинал мало-помалу меня раздражать. Но я обещала маме помалкивать, поэтому сделала вид, будто мне абсолютно безразлично, что кто-то меня разглядывает. Худая дама с искусственными ресницами попросила профессора передать ей десертный ножичек, и тут я узнала, что зовут седобородого Александр Иванович. Знакомое имя у этого профессора.
– У вас очень интересные украшения, – сказал мне Александр Иванович, наливая в мой фужер апельсинового сока. – В каком они выполнены стиле, позвольте узнать?
О, как же мне хотелось съязвить! Не понимаю, почему в последнее время я, как говорит мама, всюду бросаю холодные ножи своей иронии. Моя мама очень любит образные выражения.
– Вам лучше знать, – покрутив на запястье индейские феньки, увильнула я от профессорского вопроса.
– Что ж, – улыбнулся Александр Иванович.
Худой дамой с искусственными ресницами была Элеонора Марковна, давняя подруга тети Сони. Элеонора Марковна сидела по соседству и, видимо, внимательно прислушивалась к тому, что говорил мне профессор. Пожалуй, она была заинтересована в Александре Ивановиче с того самого момента, когда Софья Харитоновна его всем представила в качестве дорогого и уважаемого гостя.
– Ах, не скромничайте, – пролепетала Элеонора Марковна, обратившись к профессору. – Вы всю жизнь провели в археологических экспедициях. Мне кажется, девочке будет весьма интересно узнать о ваших приключениях и находках.
«О нет, только не это», – с отчаянием подумала я в тот момент, когда она начала изощряться в словах, лишь бы Александр Иванович уделил ей немного своего внимания.
И вообще почему я оказалась на этих старческих посиделках? Какой злой дух внушил моей маме, чтобы она непременно меня сюда потащила?
Как я предполагала, Александр Иванович стал рассказывать о своих почти что крестовых походах за священными предметами истории. Однако лучше бы он рассказывал о самих предметах, нежели о том, как тошно и трудно ему приходилось без финансовой поддержки государства. Короче говоря, я, отсидев за столом узаконенный этикетом срок, вырвалась на свободу.
На улице дождь возобновил свою песню, но уже в другом, более медленном ритме. Взяв чей-то черный и огромный зонт, я решила подышать. Свежий воздух показался дуновением рая по сравнению с тем, которым я только что дышала в доме. Там пахло всякой пищей и вином, а здесь…
Я глубоко вздохнула, и в голову пришла мысль, что вот так вот уже было: этот дождик, деревья, аромат… Выдохнула. Впрочем, со мною такое бывало не раз. Я слышала, что душа может заново рождаться.
За домом Софьи Харитоновны располагалась симпатичная аллейка. Она мне давно нравилась. По бокам выложенной булыжником тропинки стояли навеки приросшие деревянные скульптуры, которые раньше были деревьями. Ничуть не безобразные, а даже сказочные фигуры изображали то богатыря, то красавицу. Но больше всего мне нравилась одна фантастическая птица с огромными, расправленными в застывшем полете крыльями. Я традиционно остановилась, чтобы ей полюбоваться. Если бы эта птица не была деревянной, я бы на ней улетела…
– Барышня, что спряталась под моим зонтом! – услышала я вдруг за спиной вкрадчивый голос Александра Ивановича.
– Прошу прощенья. Вот, возьмите.
Он смотрел мне в глаза и не торопился забирать свое имущество.
– Ева, вы верите в магию? – совсем неожиданно спросил профессор. У меня даже сильнее забилось сердце, поскольку этот вопрос уже давно не дает мне спокойно жить.
– А, вы, наверное, волшебник! И на зонте вашем можно летать, – пошутила я, хотя мне вовсе не хотелось шутить.
– Если тебе, Ева, так угодно, то этот зонт – твой, – беззаботно сказал Александр Иванович.
– Почему вы задали такой вопрос? – удивилась я.
– Просто, – хитро улыбнулся он, – я хотел убедиться, что у тебя на него нет ответа. Ведь так?
Ну что я могла сказать, бедная школьница, этому профессору? Ошеломленные мысли метались в моей голове, как маленькие дикие звери. В самом деле, я ничего не могла ответить. И когда он скрылся за поворотом, мне показалось, что это был вовсе не тот Александр Иванович, который полчаса назад предлагал мне откушать премерзкий салат «Оливье».
Почему-то забыв о деревянной птице, я снова раскрыла подаренный мне зонт и в каком-то странном настроении побрела в дом. Юбилейный праздник Софьи Харитоновны, кажется, завершался. Элеонора Марковна, не удовлетворенная поведением профессора, вскоре скрылась в ванной комнате и, вернувшись оттуда уже без искусственных ресниц, стала подробно обсуждать недостатки холостяцкой жизни.
– Сонечка, – с какой-то злостью обратилась она к Софье Харитоновне, – ты меня прости, но мне безумно интересно знать, что подарил тебе этот…
– Сухарь?! – крикнул полненький мужчина с круглым и розовым лицом.
Позже я случайно узнала, что он уже много лет ухаживает за тетей, которая из жалости приглашает беднягу только на дни рождения. Все, конечно, проигнорировали его восклицание. Софья Харитоновна тем временем распаковывала подарок Александра Ивановича. Элеонора Марковна вся напряглась в несказанном любопытстве. Перламутрово-фиолетовая коробочка была столь небольших размеров, что практичные умы тетиных подруг наверняка втайне предположили, что подарок скорее всего денежный.
– Ой, да тут, видимо, еще и инструкция по пользованию, – с иронией сказала Софья Харитоновна, вынув сперва из коробочки свернутую в трубочку записку.
– Ах, тетя, – положила руку на сердце мама, – неужели это признание в любви?!
– Нет, Леночка, – ответила тетя и стала читать вслух: – «Эту вещь я обнаружил при раскопках могильника в Нижнем Поволжье…»
Софья Харитоновна показала всем «эту вещь», достав широкий серебряный браслет. Я была в дальнем углу комнаты, но мне удалось разглядеть, что на браслете запечатлен какой-то рисунок. Все загудели, однако тетя по-учительски немного повысила голос и продолжила читать:
«Браслет принадлежал молодой сарматской девушке и, пожалуй, имел древнее, сакральное значение».
– Я не устаю поражаться этой ученой сухости, – непонятно чему возразила Элеонора Марковна. – Он мог хотя бы приписать несколько пожеланий.
– На мой взгляд, – устало сказала Софья Харитоновна, – эта милая вещица похожа на детскую побрякушку. Надеюсь, Александр Иванович нисколько меня не осудит, если я подарю браслет Еве.
За эту медленно и высокомерно произнесенную тираду я готова была ее расцеловать.
– Не переживайте, – тут же протараторила Элеонора Марковна, – если хотите, я его у вас куплю. Ведь мне дико нравятся старинные вещи.
А вот за эти слова я готова была выдрать у этой сухощавой мадам ее последние ресницы. Мне было просто необходимо вмешаться в их беседу.
– Поздно! – всплеснула я руками, подошла к тете, и мне снова, второй раз за весь год захотелось ее поцеловать, а потом еще обнять. – Большое вам спасибо. Это самый чудесный подарок в моей жизни, тем более что он от тебя, тетя Соня.
Старушка, разумеется, расчувствовалась, особенно от того, что я на миг перестала называть ее Софьей Харитоновной, и с радостью надела мне на правую руку это необычное и теперь самое дорогое для меня украшение. Элеонора Марковна завистливо поджала губы, после чего приняла равнодушный вид.
Поначалу было не по себе от того унизительного положения, в котором мне пришлось оказаться, чтобы прямо-таки выхватить прекрасный браслет из этих, как говорит моя мама, малоодухотворенных рук. Удивительно, но тетушек даже не впечатлил тот факт, что украшение в древности принадлежало, быть может, самой красивой девушке всего сарматского племени. Наверное, они сочли подарок Александра Ивановича чем-то вроде шутки…
Вскоре гости разошлись. Мама и я к одиннадцати часам вечера перемыли всю посуду. Ох уж эти праздники!
Возвращение домой стало для меня в этот день сладостным явлением. За нами приехал папа. Он, как всегда всецело чем-то занятый, торопил маму, а она торопила меня. Мы спешно попрощались с Софьей Харитоновной и сели в папин автомобиль, который, набрав скорость, не церемонясь, стал обгонять другие машины, меланхолично колесившие по трассе.
На улице стемнело, и в салоне автомобиля мелькал свет встречных фар, мгновенно срывавшихся в уже совсем близкую ночь. Я в роскошном одиночестве расположилась на заднем сиденье. Родители вяло и без интереса обсуждали планы на завтрашний день, говорили то о деньгах, то о самочувствии. Чтобы не заскучать, я перестала прислушиваться к их словам и задумалась над вопросом того загадочного профессора. И, возможно, если хорошо подумать, то скоро я узнаю наконец, верить мне в магию или нет. Кто ищет, тот всегда найдет.
Переменчивое освещение, которое на пути домой навевало дорожную сонливость, позволило мне разглядеть на браслете расправленные крылья какой-то дивной птицы. Интересно, о чем думала сарматская девушка, надевая на руку это украшение? Кроме того, я заметила на внутренней стороне необычную для браслета круглую выпуклость, похожую на какую-то безупречную геометрическую деформацию. Соответственно с внешней стороны этот «чистый» (без рисунка) круг был немного вдавленным. Несмотря на эту странность, украшение не теряло своей роскошности. Но вскоре это стало мало меня занимать: почему-то очень сильно захотелось спать, будто чья-то гигантская ладонь раскачала колыбель мира, который вдруг перестал меня заботить. Лишь когда папа попытался на руках донести меня до моей кровати, я немного очнулась. Но сон в эту влажную сентябрьскую ночь был таким глубоким, что я решила до утра остаться в этой невидимой глазу колыбели.