Воздух в палаццо дель Карретто был густым, томным и пряным. Он впитывал в себя запахи растопленного воска от бесчисленных свечей в хрустальных канделябрах, терпкий аромат дорогого табака, привезённого с Востока, и едва уловимый, но стойкий шлейф духов – тяжёлой амбры и нежной фиалки, смешавшихся в одно благоухание. Свет, льющийся из высоких окон, терял свою дневную ярость, смягчённый тяжёлыми шёлковыми шторами цвета старой крови, отчего в зале царил зыбкий, таинственный полусумрак. В этом мерцающем свете среди фресок с пастушьими сценами, собрались те, кого в иных кругах называли «отравленными умами».
Изабелла дель Карретто, хозяйка этого интеллектуального убежища, стояла у высокого окна, за которым угасал римский вечер. Струящийся сумрак наполнял зал, и лишь несколько свечей в массивном канделябре боролись с наступающей тьмой, отбрасывая трепетные тени на фрески с пастушьими сценами. В её длинных, бледных пальцах она держала тонкий, потрёпанный временем манускрипт.
– Он писал, – её голос, низкий и мелодичный, легко резал застывшую тишину, – что звёзды – это не просто блуждающие огоньки, прикованные к хрустальным сферам.
Она сделала небольшую паузу, давая этим еретическим словам проникнуть в сознание слушателей, позволив им родить в умах новые, пугающие и прекрасные образы.
Тишину нарушил робкий, почтительный голос, прозвучавший из самого угла комнаты:
– Простите, что перебиваю, синьора… Это правда, что он считал звёзды другими солнцами?
Все взгляды обратились к говорившему. Это был Маттео, переплётчик. Низкорослый, тщедушный человечек в скромном, но чистом платье горожанина, он сидел на краешке табурета, в стороне от блестящего общества. Его приглашали как искусного ремесленника, чьими услугами пользовались многие здесь присутствующие, но за все вечера он едва ли произнёс и десяток слов.
Изабелла повернулась к нему, и суровое выражение её лица смягчилось. Она ценила этого молчаливого человека, чьи пальцы, вечно испачканные клеем и чернилами, бережно дарили книгам новую жизнь, спасая их от тлена.
– Да, Маттео, это правда, – подтвердила она, и её голос приобрёл тёплые, ободряющие ноты. – Он считал, что у каждого из этих далёких солнц могут быть свои собственные миры, свои земли и небеса.
– Миры… – с благоговейным ужасом прошептал переплётчик. – Тогда… тогда выходит, мы не одни во Вселенной? И творение Божье… оно… безгранично?
– Именно так, друг мой, – твёрдо подтвердила Изабелла. – Безгранично и прекрасно в своём бесконечном разнообразии.
– А я… я как раз на прошлой неделе закончил переплетать одну небольшую книжицу для монсеньора Фадрике, – Маттео нервно облизнул губы, понизив голос до конфиденциального шёпота, который, однако, был слышен в насторожённой тишине. – Там тоже были… опасные мысли. О движении крови в теле человека, о том, что она не стоит на месте, а движется по кругу, гонимая чем-то. Я… я рискнул оставить себе черновик, листы, предназначенные для уничтожения… Теперь, слыша ваши слова, я думаю… Скажите, это грех – хранить такое знание? Или больший грех – уничтожить его?
Его наивный, но исполненный глубокого, экзистенциального смысла вопрос повис в воздухе, и на мгновение в зале воцарилась полная тишина, более красноречивая, чем любые дискуссии.
– Церковь боится разума, ибо разум ставит под сомнение слепую веру! – горячо воскликнул синьор Леллио, вскакивая с кресла, словно желая громкими словами отогнать сомнения, посеянные тихим голосом переплётчика.
Изабелла же в это время медленно переводила взгляд с одного гостя на другого. Её глаза скользнули по худощавой фигуре поэта Леллио с его горящими глазами фанатика, чьи вирши, полные скрытых намёков на пантеизм, расходились по городу в дорогих рукописях. Затем взгляд переместился на монсеньора Фадрике, на его лицо учёного крота, и на юного графа Орсини, пожиравшего глазами то её, то переплётчика. И наконец, она вновь посмотрела на Маттео, на его простодушное, испуганное, но пытливое лицо.
– И за эти мысли, – продолжила Изабелла, и её голос стал твёрже, – за эту дерзость разума, Пьетро да Луго был объявлен еретиком и сожжён на площади Цветов.
Она положила манускрипт на инкрустированный столик, и её пальцы на мгновение сжались в кулак. В памяти её, непрошено, всплыло ослепительное пламя, жар, бивший в лицо, и чёрный, корчащийся силуэт на фоне огня. Но это был не Пьетро. Это был Карло. Её муж. Та же площадь, те же восторженные и испуганные крики толпы, тот же едкий, навсегда въевшийся в память запах горящей плоти и дерева. Скрытая боль, старая и всё ещё острая, как заноза, шевельнулась глубоко в груди. Она взяла с того же столика хрустальный бокал и сделала глоток густого, тёмного вина, чтобы смыть подступивший к горлу горький ком.
– Церковь боится разума, ибо разум ставит под сомнение слепую веру, – горячо воскликнул синьор Леллио, вскакивая с кресла. – Она требует подчинения, а не вопроса «почему?». Она хочет послушных овец, а не мыслящих людей!
– Осторожнее, друг мой, – тут же пробормотал монсеньор Фадрике, бросая быстрый, беспокойный взгляд на резную дубовую дверь. Он поправил на переносице пенсне. – Стены, как известно, имеют уши, а слуги, увы, слишком часто обладают длинными и болтливыми языками. Даже самые, казалось бы, преданные.
В этот момент тяжёлая дубовая дверь в гостиную, бесшумно отворилась, и проёме возникла тёмная, подтянутая фигура управляющего, Бенедетто. Его обычно невозмутимое лицо было неестественно бледным, а в глубине умных, обычно спокойных глаз плавала неприкрытая тревога. Он скользнул по персидскому ковру, подошёл к Изабелле и, склонившись в почтительном поклоне, тихо прошептал ей на ухо несколько фраз.
Изабелла не дрогнула. Только её зрачки резко сузились, а губы на мгновение сжались в тонкую, жёсткую линию. Она медленно выпрямилась во весь рост, и её холодный взгляд скользнул по лицам гостей, застывшим в немом вопросе.
– Господа, – произнесла она, и её голос, утратив прежнюю мелодичность, прозвучал звеняще-чётко. – Похоже, к нам в Рим пожаловал нежданный гость. Немецкий инквизитор. Генрих Крамер.
Эффект был мгновенным. Синьор Леллио, ещё минуту назад пылавший праведным гневом, побледнел и невольно отшатнулся. Монсеньор Фадрике судорожно, почти машинально перекрестился, и его старческие, испачканные чернилами пальцы отчаянно дрожали.
– Крамер? Тот, кто написал «Молот ведьм»? – прошипел юный Орсини. – Но зачем… зачем ему Рим? Что ему нужно в этом городе?
– Он приехал за одобрением Папы, – ответила Изабелла, не сводя с них холодного, испытующего взгляда. – Он жаждет, чтобы его трактат, этот чудовищный свод палаческих инструкций, получил папскую буллу. Чтобы он стал не просто мнением, а законом. Для всей Европы.
– Это конец! – воскликнул Фадрике, и его голос, не выдержав напряжения, сорвался на высокий, почти женский фальцет. Он снова судорожно перекрестился. – Он… он вынюхает нас здесь за неделю! Наши беседы, наши книги… Этот фанатик объявит всё это сатанизмом! Он выжжет всё дотла!
В комнате поднялся приглушённый гул – взволнованные возгласы, полные страха и паники, сплетались в тревожный хор. Изабелла наблюдала за ними, и в её душе боролись два чувства. Страх – тот самый, холодный и знакомый, что когда-то свел в могилу её Карло. И острое, жгучее презрение – к этой всеобщей трусости, к этой готовности согнуться при первом же намеке на угрозу.
Она резко стукнула хрустальным кубком о мраморный выступ камина. Пронзительный звон заставил всех вздрогнуть и замолчать, уставившись на неё.
– Нет, – её голос прозвучал твёрдо. – Это не конец. Это начало. Если мы сейчас разбежимся по своим норам, как испуганные мыши, мы сами подпишем себе приговор. Мы признаем его правоту одним своим страхом.
Она медленно обвела взглядом комнату, бросая вызов каждому из присутствующих, заставляя их встретиться с её глазами.
– Этот человек считает, что мысль – это ересь. Что знание – это грех. Он хочет погрузить весь мир во тьму невежества, вырвав ему язык и разум. И если мы, те, у кого есть и ум, и голос, и положение в этом обществе, не противостанем ему сейчас, то кто же тогда сможет?
Она решительно подошла к столу и снова взяла в руки потрёпанный манускрипт Пьетро да Луго, держа его как знамя.
– Они сожгли его книги. Но идеи, как феникс, всегда возрождаются из пепла. Они сожгли моего мужа. – В её голосе не дрогнула ни одна нота, лишь зазвенела холодная, отточенная сталь решимости. – Но его смерть не остановила меня. Она сделала меня сильнее.
Юный граф Орсини, до этого момента слушавший её внимательно, робко поднялся.
– Синьора Изабелла… прошу прощения, но я слишком молод и не застал тех событий. За что именно… казнили синьора Карло?
Изабелла закрыла глаза на мгновение. Когда она вновь открыла их, в них стояла не боль, а холодная ясность.
– Карло не призывал к бунту и не отрицал Бога, Альберто. Он всего лишь переводил труды арабских учёных по оптике и астрономии. В своих заметках он написал, что "Бог дал нам разум, чтобы мы познавали Его через изучение законов мира, а не только через молитвы". Этого оказалось достаточно. Его обвинили в том, что он ставит человеческий разум выше божественного откровения.
Она горько улыбнулась, и продолжила:
– На суде он сказал одну фразу, которая и стала его окончательным приговором: "Я верю, что когда-нибудь люди вычислят траектории планет так же точно, как архитектор вычисляет нагрузку на арку". Инквизитор назвал это "дьявольской гордыней, стремящейся измерить Бога циркулем".
Монсеньор Фадрике печально кивнул, поправляя пенсне.
– Я был на том процессе, синьора, – тихо произнёс он, и в его голосе звучала не только скорбь, но и уважение. – Ваш супруг держался с поразительным, поистине стоическим достоинством.
Его слова, тихие и весомые, стали тем мостом, который соединил прошлую боль с настоящей решимостью. Горечь утраты и гнев претворились в стальную твёрдость.
– Пусть его мужество станет и нашим, – прозвучал её голос, очищенный от дрожи, наполненный новой силой. – Мы не будем прятаться. Наш салон останется открытым. Мы будем говорить, спорить и мыслить громче, чем прежде. Потому что наше оружие – это разум. А его оружие – страх. И я не намерена позволить страху победить. Ни в этом доме, ни в этом городе, ни в этом мире.
– Это безумие! – вскричал синьор Леллио. – Вы предлагаете нам подписать себе смертный приговор! Этот Крамер не философ, с которым можно поспорить! Он… мясник!
– Именно поэтому мы и должны оставаться здесь, – парировала Изабелла. – Потому что если такие люди, как мы, разбегутся, то кто останется? Только те, кто будет молчаливо соглашаться или тех, кто уже согласен. Мы – последний рубеж.
Маттео, переплётчик, неуверенно поднялся.
– Синьора… я простой человек. У меня есть семья. Но… – он потянулся к своей потрёпанной сумке и достал оттуда томик в потёртом кожаном переплёте. – Я оставлю Лукреция у вас. Если уж гореть книгам, пусть горят там, где их ценят.
Этот простой жест вызвал новую волну обсуждений.
– Может, стоит на время приостановить наши собрания? – осторожно предложил монсеньор Фадрике. – Переписку вести тайно… Сменить формат…
– И тем самым признать свою вину? – Изабелла покачала головой. – Нет. Мы просто будем осторожнее. Бенедетто, – она повернулась к управляющему, – удвой бдительность слуг. Никаких новых лиц без моего личного разрешения. И чтобы никто из домашних не болтал на стороне.
– Слушаюсь, синьора.
– А я, – неожиданно заявил юный Орсини, – буду приходить чаще. И приведу своего двоюродного брата. Он служит в папской гвардии. Пусть видит, что мы не заговорщики, а люди, умеющие мыслить.
Когда гости разошлись и в зале осталась лишь она одна, Изабелла подошла к окну и раздвинула тяжёлую портьеру. Ночь опустилась на Рим. Там, в лабиринте тёмных улиц и площадей, угасали последние огни. Где-то в этой густой тьме, под сенью чужих монастырских стен, уже обосновался тот, чьё имя она сегодня слышала шепотом, – человек, мечтавший обратить весь этот живой, грешный, мыслящий мир в пепел и страх. Этот страх уже витал здесь, в её доме, он прятался в потупленных взглядах гостей и в паузах между их словами.
Она вспомнила последнюю ночь перед арестом Карло. Они сидели в этой самой комнате, и он, смеясь, говорил:
– Знаешь, возможно, через сто лет какой-нибудь учёный докажет, что Земля вертится вокруг Солнца, и все эти мракобесы будут выглядеть полными идиотами.
Она помнила, как холодная полоса страха пробежала тогда по её спине.
– А тебя это утешает? – спросила она, и её собственный голос показался ей слабым и беззащитным.
Он повернулся к ней, и лунный свет выхватил из полумрака его ясные, спокойные глаза. В них не было ни тени надежды, лишь горькая, чистая ясность.
– Нет, – честно ответил он. – Меня это не утешает. Но это… придаёт какой-то смысл.
Изабелла вздрогнула, возвращаясь в холодное одиночество настоящего. Призрачный образ растаял, оставив после себя лишь щемящую пустоту и вкус старой боли на губах. Она с силой отпустила портьеру, и бархат с глухим шорохом сомкнулся, вновь отгородив её от спящего города.