Воздух в личных покоях кардинала Джованни был густым и сладким. В нём витал запах старого воска от запечатанных писем, дорогого ладана из утренней мессы и едва уловимый шлейф испарений от благовоний, которые курились в углу, чтобы перебить затхлость каменных стен. Лоренцо де Медичи стоял у стрельчатого окна, взирая на внутренний дворик Ватикана. Его пальцы, тонкие и нервные, перебирали тяжёлые складки бархатного занавеса. Внизу, в колодце двора, два монаха в рясах цвета запёкшейся крови о чём-то горячо и тихо спорили, и их голоса сливались в единый, неразборчивый гул.
– Его зовут Генрих Инститор, или, на наш манер, Крамер, – раздался за его спиной спокойный, отточенный голос, в котором ясно читалась сталь.
Лоренцо медленно обернулся. Кардинал Джованни, племянник Папы, восседал за массивным ореховым столом, который больше походил на баррикаду, возведенную из свитков, пергаментов и рассыпанного сургуча.
– Я слышал, Ваше Преосвященство, – Лоренцо сделал несколько шагов к столу, его тень легла на развернутый пергамент с гербом какого-то тосканского графа. – Об этом человеке уже слагают… тёмные легенды.
Кардинал не поднял глаз, продолжая выводить на документе изящный росчерк. Его перо скрипело с раздражающей методичностью.
– Легенды? – Уголок рта Джованни дёрнулся в чём-то, отдалённо похожем на улыбку, но лишённом всякой теплоты. – Не приукрашивай, Медичи. Говори прямее. Здесь, за этими стенами, ходят слухи. Слухи о жестокости, граничащей с безумием. Он наконец отложил перо и, взяв массивную печать, с сухим, решающим щелчком вдавил её в сургуч. – Он требует у моего дяди официальной буллы. Чтобы его «Молот ведьм» стал для всей Европы не просто советом, а законом. Этот фанатик видит дьявола в каждой кривой ветле и в каждой строптивой жёнке.
Лоренцо взял со стола тяжелый песочные часы, переворачивая их в руках.
– И Святой Отец его примет? – спросил он, глядя на песок.
– Политика, – отрезал Джованни, и в его голосе впервые прозвучала усталая резкость. – Немецкие князья жалуются на ересь, которую мы здесь, в Риме, в упор не видим. Их епископы слишком мягки, или слишком ленивы. Его Святейшество должен продемонстрировать… рвение. Он откинулся на спинку кресла, и кожаный полог с тихим скрипом принял его вес. – Но присутствие этого человека здесь – всё равно что запустить дикого кабана в бальный зал. Один неверный шаг – и он растопчет всё, что мы так тщательно выстраивали годами: союзы с Францией, торговые привилегии для Флоренции, даже хрупкое перемирие с неаполитанским королём. Ты ведь понимаешь, что стоит за этим «рвением»? Деньги. Немцы хотят, чтобы мы дали им карт-бланш конфисковывать имущество «ведьм» и их семей. А конфискованное пойдёт не в папскую казну, а прямиком в карманы местных епископов и князей. Мой дядя не может отказать открыто – иначе его обвинят в потворстве дьяволу.
– Его методы – яд, Ваше Преосвященство, – тихо, но с непоколебимой твердостью сказал Лоренцо, ставя часы на место. Он встретил взгляд кардинала. – Его трактат – это не богословие, это… руководство для палача. Пошаговая инструкция по тому, как болью и страхом превратить невиновную старуху в посланницу Сатаны.
Кардинал внимательно смотрел на него, его холодный, оценивающий взгляд скользил по лицу Лоренцо, выискивая слабости.
– Именно потому ты и здесь, – наконец произнёс он. – Его рвение – опасный огонь. Его нужно контролировать. Наблюдать. Ты – мои глаза и уши, Лоренцо. Твой флорентийский ум, твои связи при дворах Франции и Испании… сейчас это ценнее, чем копья целого легиона. Ты ведь уже читал отрывки из его книги, что переслал нам нунций из Инсбрука? Там целые главы о том, как «правильно» пытать женщину, чтобы она призналась в совокуплении с инкубом. Он даже придумал особый «тест водой» – если утонет, значит, невиновна, а если выплывет – сжечь. И это хочет благословить сам Наместник Христа.
Он облокотился на стол, сцепив пальцы.
– Мы не можем позволить этому варвару опозорить Святой Престол и перевернуть наши собственные игры с ног на голову. Понятно?
Лоренцо медленно кивнул. В груди у него сжалось знакомое чувство – тяжёлый клубок, сплетенный из брезгливого презрения, холодного долга и предчувствия надвигающейся бури.
– Я понимаю, – негромко произнёс он.
Выйдя от кардинала, Лоренцо де Медичи погрузился в шумное, кишащее жизнью чрево Апостольского дворца. Бесконечные анфилады залов и коридоры были похожи на замысловатый лабиринт, выточенный из власти и золота. В тени высоких аркад сновали клерки в потертых сутанах, их лица были искажены озабоченной спешкой, а в руках они сжимали кипы бумаг. Из-за тяжёлых резных дубовых дверей доносились обрывки пламенных речей и сдержанных переговоров на латыни, итальянском и ломаном немецком.
«…и он просит двадцать тысяч дукатов за епископство в Калабрии! За эти деньги можно купить весь этот нищий регион вместе с жителями!» – неслось из-за одной из створок.
«Тише, Бернардо, ради всего святого! Стены имеют уши, а слуги – языки! К тому же, архидиакон Орсини уже предложил двадцать пять…» – второй голос понизился до зловещего шепота, и Лоренцо ускорил шаг.
Затем его путь лежал через ещё пахнущую свежей штукатуркой и известью Сикстинскую капеллу. Под гигантскими сводами, где уже начинали проступать углём могучие контуры будущих фресок, царила прохладная, почти звенящая тишина. Её нарушали лишь размеренные, металлические шаги швейцарского гвардейца, эхом отражавшиеся от голых стен. Лоренцо остановился на мгновение, запрокинув голову. На лесах, уходящих в полумрак купола, трудились десятки подмастерий, но его взгляд притянули уже написанные фигуры сивилл и пророков. Рука дерзкого флорентийца, Буонарроти, наделила их языческой, почти дикой силой, плоти и крови, которые так яростно отрицал аскетичный догматизм Крамера.
Но стоило ему свернуть в узкий, полутемный служебный проход, ведущий к его келье-кабинету, как возвышенное сменилось откровенным и грязноватым бытом. Воздух здесь пах не ладаном, а кислым вином, луком и влажной шерстью ряс. И тут же, буквально наткнувшись на него, проскрёб старый монах. Тот, увидев Лоренцо, вздрогнул всем телом, и его иссохшееся лицо исказила паника. Он судорожно попытался прижать к боку небольшой холщовый свёрток, из которого проступало тёмное, маслянистое пятно. От свёртка тянуло горьким миндальным запахом трав и чем-то едким, химическим – Лоренцо сразу узнал запах цикуты и белладонны. Аптекарь-отравитель? Или просто старый лекарь, боящийся инквизиции за «запрещённые снадобья»?
– Простите, отец… я… я заблудился… – залепетал старец, и его испуг был столь искренним и жалким, что у Лоренцо на мгновение кольнуло что-то вроде жалости.
– Ничего, брат. Смотри под ноги, – сухо, без всякого сочувствия ответил Лоренцо, отступая в сторону, чтобы пропустить дрожащую фигуру.
Они разошлись в тесном коридоре. Лоренцо, не оборачиваясь, слушал, как затихают его торопливые, шаркающие шаги. Сжав руку в кулак, он резко развернулся и почти бегом поднялся по узкой витой лестнице, ведущей на маленькую, залитую слепящим солнцем лоджию. Это был его тайный уголок, место, где можно было перевести дух.
Перед ним, как на ладони, внезапно и величественно, раскинулся Вечный Город. Бесконечное, колышущееся на знойном мареве море охристых и терракотовых черепичных крыш, прорезанное тёмными ущельями улиц. Там, внизу, кипела своя жизнь, далёкая от папских булл и инквизиторских трактатов. А дальше, за рекой, застыли в молчаливом величии руины Империи – тени Колизея и Императорских форумов, тонущие в золотистой дымке.
Лоренцо глубоко, полной грудью вздохнул, вбирая в себя сложный, многослойный воздух Рима. Он был пропах пылью веков, сладковатым дымом тысяч очагов, цветущими апельсиновыми деревьями из ватиканских садов и едва уловимым дыханием Тибра. Он стоял так, опершись о тёплый камень парапета, чувствуя, как солнце прогревает его напряжённые плечи, и слушал далёкий, убаюкивающий гул города – гимн жизни, который фанатики вроде Крамера стремились заглушить криками на кострах.
Вглядываясь в дымку, стелившуюся над римскими крышами, Лоренцо вдруг ощутил, как память – этот верный предатель – швырнула его на десятилетие назад, во Флоренцию, в тот самый день, когда рухнула его юность…
…Он, двадцатилетний юноша, сжимал кулаки на балконе палаццо Медичи. Внизу, на площади Синьории, под восторженные крики толпы, пылали «костры тщеславия». Пламя лизало изящные переплёты, пожирая страницы, написанные рукой Боккаччо, иллюминированные манускрипты с поэзией Данте, философские трактаты, которые его дед, Козимо, собирал по крупицам. Рядом, опершись на посох, стоял его отец, Пьеро. Не «Подагрик», каким его запомнит история, а Пьеро Сломленный.
– Они жгут будущее, Лоренцо, – прошептал отец. – Мой отец верил, что знание спасёт мир. А эти фанатики верят, что знание его погубит. И, кажется, они побеждают.
Горечь подступила к горлу Лоренцо. Он шагнул ближе к перилам, стиснув кулаки.
– Мы должны что-то сделать! – вырвалось у него. Голос дрогнул, сорвался на почти мальчишеский крик. – Прикажи гвардии разогнать их!
Пьеро горько усмехнулся:
– И пролить кровь флорентийцев? Чтобы меня назвали тираном?
Он отвёл взгляд к площади, где багровое пламя взметалось всё выше.
– Нет, сын мой, – произнёс Пьеро глухо. – Иногда нужно отступить, чтобы сохранить саму идею. Наше оружие – не мечи, а влияние. А сегодня… – он горько выдохнул, – сегодня его у нас не осталось.
В тот вечер Пьеро слег, чтобы уже не подняться. А Лоренцо поклялся себе, что никогда больше не будет так беспомощен.
Мысленно возвращаясь в настоящее, он провёл рукой по шершавому камню парапета. После смерти отца его судьбой занялся двоюродный дядя – Лоренцо Великолепный. Именно он, всего за несколько лет до своей кончины, определил его роль. Перед внутренним взором вновь ожил кабинет дяди – просторный, обитый гобеленами, с запахом старого дерева и воска. У окна, под мутным светом, Лоренцо Великолепный разливал густое, почти чёрное вино. Болезнь уже подтачивала его силы, но глаза всё ещё горели той самой хищной, ясной решимостью, перед которой склонялись короли.
– Флоренция – это слишком мало для нас, племянник, – сказал он, медленно вращая кубок в руке. – Слишком ненадёжно. Один проповедник с горящими глазами способен обратить в пепел то, что создавалось поколениями. Нам нужны союзники. И влияние там, где рождаются решения.
Он указал пальцем на разложенную перед ним карту Италии.
– Папство, – произнёс тихо, с какой-то почти благоговейной насмешкой. – Вот сердце мира. Не самое здоровое, но всё же сердце. Там решается, что будет с нашей верой… и с нашими душами. Я отправляю тебя туда, Лоренцо, как садовника, который должен посадить наши семена в этой… благодатной почве.
– Садовником? – горько усмехнулся Лоренцо-младший. – Среди этих интриганов и святош? Дядя, наше место здесь, среди искусства, среди поэзии!
Лоренцо Великолепный тихо вздохнул, поставил кубок на стол и на мгновение прикрыл глаза.
– Искусство – это цветы, – ответил он устало, но твёрдо. – Прекрасные, но хрупкие. Они не выживут там, где правит грубая сила. Если мы не будем направлять эти силы, однажды снова придут свои Савонаролы и сожгут наши сады дотла.
Он поднял взгляд, и голос его стал почти шёпотом:
– Твоя задача – слушать, учиться, и защищать интересы семьи…
Он откинулся на спинку кресла, его пальцы сомкнулись вокруг рукояти кинжала, лежавшего среди бумаг.
– Мой отец, твой дед, поднимал нашу семью из грязи, опираясь на две опоры: золото и мудрость. Я потратил жизнь, чтобы добавить к этому третью – красоту. Теперь твой черёд.
Спускаясь с залитой закатным светом лоджии обратно в сумрачный лабиринт дворцовых коридоров, Лоренцо де Медичи чувствовал, как с его плеч ложится невидимая, но ощутимая мантия. Он был уже не просто дипломатом, не тайным агентом, исполняющим поручение. Он чувствовал себя наследником. Наследником банкиров и меценатов, тиранов и философов, людей, пытавшихся вылепить из жестокого мира нечто утонченное и осмысленное. И теперь, когда из северных туманов явился новый Савонарола в лице Крамера, он был полон решимости не расплескать хрупкое наследство разума в грязных коридорах ватиканской власти. Он будет сражаться их же оружием – интригой, золотом, кинжалом в тени. Чтобы сады, взращенные его предками, не обратились в пепел.