Ему все чаще казалось, что школа вымирает. Настоящая жизнь – добрая, яркая, благородная – плавно уходит в прошлое. И остается, велением фотографов, лишь на старых снимках.
Не то чтобы Иван Адамович осуждал современные реалии. Он неплохо относился к Земфире, добросовестно прочитал обо всех приключениях Гарри Поттера и даже, по примеру продвинутых старшеклассников, приобрел сотовый телефон с МР-3 плеером, а также снабдил аппарат гарнитурой «хэндс-фри».
Историк, умный человек, понимал: каждой эпохе – свои кумиры, больше того, этих эпох за собственную жизнь переживаешь далеко не одну. Сам он взрослел на «Битлах», институт прошел уже под совсем другую музыку – беззаботных «итальянцев». Когда начинал работать, страна сходила с ума от «Кино» и «Наутилуса». А сейчас, в двадцать первом веке, и к «Фабрике звезд» пришлось притерпеться. Полный, конечно, примитив, но раз девчонки из подопечных ему классов через одну вздыхают по пустоголовым и безголосым певцам, значит, это уже явление . А явление никогда нельзя игнорировать – можно лишь изучать.
Но ладно примитивная музыка или «Война и мир» в виде комиксов. Беда-то в том, что молодежь и чувства упростила донельзя. Что там собственное отрочество – еще первые его школьные выпуски действительно влюблялись. По-настоящему, глубоко и горько. Страдали. Готовы были даже умереть за настоящее чувство. А нынешнее юное поколение? Вся любовь сводится лишь к двум постулатам. Во-первых, найти партнера побогаче . А во-вторых, подобрать надежные противозачаточные таблетки. Разве это не грустно?
И все его выпестованные годами рассказы – про Наполеона и Жозефину, Петра и Февронию, да даже про современника Горбачева с его Раисой Максимовной, все чаще и чаще наталкивались на глухую стену непонимания.
Сегодня же, когда учитель, как всегда, горячо декламировал про королеву Марго с ее страстью к Ла Молю, один из ученичков и вовсе выдал:
– Иван Адамыч! А чё вы эту ботву гоните? Она что, тоже в ЕГЭ входит?
И о чем после этого с ними можно говорить? Только подготовить к пресловутому обезличенному ЕГЭ и забыть.
…Еще лет пять-семь назад Иван Адамович после уроков всегда в школе задерживался. С одним провести дополнительное занятие, другого пожурить, третьему – подсказать… А если заходят в кабинет истории девчонки-старшеклассницы, то и немного себе нервы пощекотать. Мимолетно коснуться руки, вдохнуть юный запах, случайно прижаться к молодому плечику… Адреналин! Кровь кипит!.. И – точный расчет. Выбрать такую, чтоб не к мамаше в рыданьях помчалась, а гордилась бы, что с ней на равных и тет-а-тет ведет беседу сам молодой и загадочный, а-ля Байрон, историк.
Нынче же дивчины смотрят на него, как на пустое место. В их накрашенных глазах читается: «Подумаешь! Учитель!» Калькуляторы, встроенные в молодые головки, мигом высчитывают и его зарплату (куда ниже средней по Москве), и что продукты он закупает на оптовом рынке, и живет в однушке-панельке без всяких перспектив на расширение жилплощади.
А сам Иван Адамович теперь сразу после уроков спешит домой. Только квартира в нынешней жизни и остается его крепостью, где все устроено по собственному вкусу. Где нет места ни пустоголовому телевизору, ни радио с его горе-хитами и банальным трепом, ни бездумным книжкам в мягких обложках.
Умный человек, даже если он одинок и работает лишь полдня, всегда найдет чем заняться. Качественная литература, проверенная годами музыка, задачки из занимательной математики, наконец…
И, конечно, фотографии. Его выпускников. Давних. С кем он чувствовал себя на одной волне.
Были, конечно, и среди них паршивые овцы . Меченые. Порочные до мозга костей. Но – Иван Адамович с каждым годом убеждался в этом все сильнее – жизнь, как и история, всегда несет в себе высшую справедливость. Потому что с каждым годом все больше и больше этих порочных лиц оказывалось в траурных рамках.
Как, например, свежая жертва рока Лена Коренкова. Не наглядеться на нее, не нарадоваться.
Иван Адамович сегодня даже сумрака не стал дожидаться – едва вернулся из школы, еще до обеда, извлек из папки с фотографиями выпуск 1997 года. Снова и снова вглядывался в породистое, надменное, остроскулое лицо, обведенное траурной рамкой.
На фоне простоватых одноклассников Коренкова и правда выглядела инопланетянкой. Не такой, как все. Странно, что она со своим уникальным музыкальным талантом не училась в какой-нибудь спецмузшколе для особо одаренных детей, а ходила в обычную одиннадцатилетку. Сама Елена всегда объясняла, что не хочет тратить время на дорогу из Медведкова в центр, где располагались все подобные учебные заведения. Но Иван Адамович подозревал, что она не переводится в спецуху лишь потому, что царить в заказнике для юных талантов куда сложнее, чем в заурядной «районке».
Зато уж здесь, в типовом девятом-десятом-одиннадцатом «А», большей королевы не было. Коренкова – мало что талант и красавица, еще и одевалась всегда богато, стильно, с вызовом. Школьную форму в те годы как раз отменили, так что возможностей выпендриться на полную катушку у нее хватало. То явится на занятия в тунике и колготках в вызывающую клетку, плюс каблуки сантиметров десять. То еле прикроет аппетитную попку мини-юбкой. Или ошарашит одноклассников с учителями пышным веером накладных ресниц и пурпурной помадой. И если остальным старшеклассницам завуч за подобные выходки всегда делала внушение, то Лену, творческую личность, она предпочитала не трогать. И коллег на педсоветах просила повнимательней относиться к «хрупкому таланту». Вдруг Коренкова обидится и взбрыкнет?.. И кому тогда выступать за школу на бесконечных творческих смотрах и межрайонных концертах?..
Учителя юный талант послушно баловали и пестовали. Покорно ставили мирные четверки за сочинение, где Печорин без всяких, конечно, литературных ссылок и доказательств назывался «последним снобом». И за нестандартную мысль, что до Урана от Земли куда ближе, чем до Луны.
Нахальная Ленка пыталась посягать и на его любимую историю. Впрочем, в те годы, середину девяностых, на нее только ленивый не посягал. Иван Адамович на нападки привык не обижаться, но с ними боролся. Аргументированно, продуманно, серьезно. Он всегда внимательно прочитывал всякие «Огоньки» вкупе с прочими рассадниками разоблачений. Анализировал очередную «горячую» новость, как правило, абсолютно бредовую. Вроде того, что Сталин от Гитлера за развал Красной Армии миллиард немецких марок получил. Продумывал контраргументы. И вполне успешно с новоявленными демократами дискутировал. С ним и директриса боялась схлестываться, и приятели по шахматному клубу не связывались. А уж самоуверенную школьницу на место поставить образованному человеку нетрудно.
Иван Адамович справедливо гордился, что без всяких примитивных оскорблений и двоек немало притушил коренковский нимб суперзвезды.
Невозможно забыть звенящую тишину, каковая сопровождала его рассказы. Или столь жаркие диспуты, что перепуганный охранник террористов пугался, в кабинет заглядывал. Как глаза у школьников горели, как ярко розовели щеки… Уж тогда-то, в девяностые, все девчонки – кроме разве что самоуверенной Коренковой – в большей или меньшей степени вздыхали по умному, острому на язык историку.
И девочки все были – как на подбор, загляденье. Взять хотя бы Надюшку Митрофанову. Вот уж настоящая русская красавица! Типаж, правда, не его, не худышка, – щечки розовенькие, бедра крепенькие, грудь приятной полноты, чего Иван Адамович как раз не любил. Но глаза – глубокие, наивные, полные любопытства – искупали все. А как слушала она его, как, нервничая от интересного рассказа, облизывала пухлые губки…
– Ты на историка, будто кролик на удава смотришь! – однажды подколола ее жестокая Коренкова.
Но Надя хотя с виду и простушечка, а в долгу не осталась. У Ивана Адамовича, который случайно подслушал их разговор, едва слезы умиления не выступили, когда Митрофанова спокойно ответила:
– На умного человека и посмотреть приятно.
– Да что в нем умного? Неудачник, трескун и балабол! – пригвоздила его суперзвезда.
– Будто твой Степка не дурак, – пожала плечами Надя. – Удивительно ничтожная личность!
…Знала, умница, как ударить побольнее.
Степка – их одноклассник Степан Ивасюхин – давно уже стал посмешищем в глазах всей школы. Юноша-подросток – очень похожий на самого Ивана Адамовича в этом возрасте, по крайней мере, очки, прыщи и масса комплексов у него имелись – боготворил Коренкову. Помогал с уроками. Посвящал ей стихи. Таскал ее портфель. Терпел все ее выходки и придирки. Преданно ездил на ее концерты – даже в другие города, за свой (то есть родительский, конечно) счет.
Коварная Елена, ясное дело, всерьез его не воспринимала. Но так как с юных лет была расчетлива, то и не гнала. Царственно кивала, когда он первым делом решал (в ущерб себе) вариант ее контрольной работы. Охотно брала букеты. И даже изредка, раз в месяц, снисходила до того, чтобы прогуляться вместе в киношку – несчастный Ивасюхин каждый раз после такой милости сиял новеньким пятаком и просто испепелял свою богиню страстными взорами. А Коренкова, нимало не стесняясь, на его глазах кокетничала с другими одноклассниками.
У Ивана Адамовича, когда он замечал эти сценки, сжимались кулаки. Он даже пытался по-мужски поговорить с Ивасюхиным, втолковать неразумному, что тот на абсолютно неверном пути… Но как объяснишь безответно влюбленному, что объект его поклонения – полный ноль?
Все и тянулось: Ленкино хамство и тоскливые взоры безответно влюбленного Ивасюхина, пока за дело вдруг не взялась простушка-толстушка Митрофанова.
Иван Адамович так и не узнал, какая муха ее вдруг укусила. Прежде-то Надежда вела себя абсолютно так же, как прочие девчонки из класса, – на Ленку поглядывала с легкой завистью, на несчастного Ивасюхина – с презрением. Но буквально в один день все изменилось. И историк с изумлением заметил, что на переменке Митрофанова с Ивасюхиным дружной парочкой стоят у окошка. Тот, горячо размахивая руками, рассказывает однокласснице про ход планет и траектории астероидов. А Надежда преданно смотрит ему в глаза и едва ли не каждую минуту кивает.
«Может, она с девчонками поспорила, что всю перемену его вытерпит», – решил тогда Иван Адамович.
Но нет. После уроков Митрофанова с Ивасюхиным тоже ушли вместе. И на следующий день все переменки болтали – точнее, он разглагольствовал, а она его преданно слушала.
Далее последовали собственного изготовления пирожки, которыми Надежда, слегка смущаясь, угостила Степана, и весь класс это видел. А пару дней спустя он даже за ее парту пересел.
Одноклассники изумлялись и хихикали. Елена, как и положено королеве, сделала вид, что ничего не произошло. Правда, глаза у нее, когда она небрежным тоном велела Степану проводить ее домой, а тот спокойно сказал, что занят, были презлые.
Иван Адамович никак не мог понять, кто в сем любовном треугольнике дурак, а кто подлец, кто искусно притворяется, а кто ведет тщательно спланированную игру. Внешне же все выглядело вполне мирно: Степан обрел благодарную слушательницу, Надежда – преданного кавалера, а прекрасная Елена, по крайней мере с виду, даже и не расстраивалась, что ее бросили, – и без Ивасюхина ей поклонников хватало.
Одноклассники посудачили по поводу новой парочки да и переключились на грядущую городскую контрольную по физике и шедшие по всей стране концерты в рамках кампании «Голосуй или проиграешь». Вроде бы новость сошла на нет.
Но Иван Адамович не верил, что Коренкова проглотит подобное оскорбление.
И, как всегда, оказался прав…
Учитель еще раз вгляделся в ее холеное, полное презрения ко всем и вся лицо. Коснулся рукой им же нарисованной траурной рамки. Потом перевел взгляд на русые косы Нади. Остановился на напряженном лице Степана…
И с горечью подумал: «Вот это красиво! Вот это десять лет назад была любовь! Не то что у нынешних десятиклассников…»
Полуянов давно понял, что новую интересную тему надо копать очень быстро. Пока есть запал. И настрой. А начнешь рассусоливать, обдумывать, сомневаться – и сам не заметишь, как перегоришь. Или начальство подсуетится, отправит тебя куда-нибудь на пресс-конференцию в мэрию. И прости-прощай острый проблемный очерк, станешь, как последний стажер, живописать успехи жилкомхоза по части озеленения столицы.
Поэтому следующим утром, едва Надюшка ускакала в свою библиотеку (за ночь ее горе по поводу смерти одноклассницы во многом благодаря Диминым постельным стараниям поутихло), он засел за телефон. Несколько звонков, часик в Интернете (свой лэп-топ Дима, как истинный семьянин, давно перевез в квартиру подруги) – и вот уже в редакции знают, что беспокоить по мелочам его нельзя, потому как на подходе очередной очерк-сенсация, а у него в руках – изрядно полезных телефонов.
К поиску информации Полуянов всегда подходил ответственно. Не жалел денег на подробнейшие, как легальные, так и левые, базы данных. Регулярно подкармливал знакомых оперов. Плюс каждый месяц выводил в кафешку простушку Аллочку из ЦАБа. Хлопотно, конечно, и затратно, зато как бы иначе он всего к полудню раздобыл столько важнейших телефонов? Здесь и бывший классный руководитель покойной Коренковой. И номера нескольких одноклассников. И координаты ее педагога по специальности из музыкальной школы. И самое, наверно, важное – адрес и телефон Елениной матери (отца у Коренковой вроде бы не имелось).
Дима заварил себе очередную чашку кофе. Вышел с ней на балкон. Уселся в пластиковое креслице – его для комфортных перекуров на свежем воздухе Полуянову презентовала Надя.
Внизу, во дворе, шел своим чередом обычный рабочий день. Шумели в песочнице дети, на лавочках устало покуривали их затюканные мамаши, деловито волочили сумки на колесиках бабули, стучали костяшками домино деды. Из трудоспособного населения представлены одни алкаши – на той же детской площадке уже сформировалась компания. Трое потасканных мужичков, несмотря на относительно ранний час, деловито разливают по пластиковым стаканчикам водку, открывают пенное на запивку. Один – видно, спонсор – говорит громче прочих, гостеприимно выкладывает на газету крупно нарезанную колбасу, ломает хлеб. Интересно, будь жива Коренкова, присоединилась бы она к сей компании? Собутыльники жалкие, зато все, что нужно для счастья, имеется: и водка, и пиво, и закусь. Или же несостоявшаяся звезда считала себя выше примитивных дворовых тусовок? И принимала горячительные напитки только в собственной квартире, в компании более продвинутых алкашей?
Дима теперь жалел, что прежде не обращал внимания на дворовых пьянчуг. Вечно спешил да и не считал нужным на них глазеть. Вроде какие-то бабы среди них крутились, но входила ли в их число покойная Ленка?
Полуянов сделал себе «зарубку» – подойти к местным алкоголикам, разговорить их, расспросить. Но только не сейчас, не утром, когда еще полно дел, а то это публика известная. Все, что знают, если грамотно, конечно, спрашивать, выложат. Но лишь своему. То есть собутыльнику. А пить с утра, да еще и сомнительную водку, Диме не хотелось. И так вчера перебрал, пока Надькины горестные излияния выслушивал.
Он поудобнее развалился в креслице, неспешно закурил… Красота! Мелочь, конечно, но куда приятнее вместо пустых кофейных банок, полных «бычков», пользоваться хрустальной пепельницей – ее на балкон поставила Надя. И наша хозяйственная каждый вечер ее вытряхивает и намывает.
Полуянов перевел взгляд с детской площадки на перспективу города, на дома, дорогу, машины. Денек явно разгорался жаркий, над столицей, несмотря на утро, уже висел смог, на относительно тихом, видном с балкона проезде Шокальского образовалась пробка. Школьный учитель Коренковой сейчас, скорее всего, на работе: горячая пора, июнь, у несчастных детей экзамены. В музыкалке, наверно, та же фигня. Вряд ли посреди рабочего дня отловишь и бывших одноклассников – небось парятся, как положено приличным людям, в офисах. Алкашей-то среди их выпуска, Надька сказала, одна Ленка и есть. Ну и Степан – алкаш наполовину.
А вот наведаться к коренковской мамашке… Без звонка, потому что, если просить об аудиенции, она явно откажет… Заглянуть под любым предлогом в ее квартиру, попытаться понять (опытному глазу и пяти минут хватит), чем та живет… Идея, кажется, вполне здравая. Прямо сейчас можно отправляться. А насчет легенды даже не заморачиваться. Он что-нибудь, конечно, сымпровизирует. По ходу.
Когда Степан без всяких интеллигентских стуков вошел в добротную, окошки украшены резными ставнями, избу, армейский друг Мишка сидел за столом. Сосредоточенно, кончик языка наружу, перебирал какие-то тычинки-травинки.
Увидел на пороге сослуживца и безулыбчиво произнес:
– Я знал, что ты сегодня приедешь.
В первую минуту Степан опешил. В голове вдруг прокрутилось, что хотя и страшная глушь эти Калинки, а телевизоры наверняка имеются. И «Криминальную хронику» ловят. И, пока он путешествовал, по ящику вполне могли сюжет показать о трагической гибели несостоявшейся пианистки Елены Коренковой. И о Степане, скрывшемся с места происшествия жестоком убийце.
Вот тебе и край света… Неужели весь его хитроумный, тщательно продуманный план потерпел крах?..
Но Мишка вдруг улыбнулся и позвал друга:
– Подойди сюда! Ты будто по заказу. Только глянь, что я сегодня в степи нашел!
Степа послушно приблизился. Подозрительно взглянул на чахлую, почти убитую засухой травку. И в чем, хотелось бы знать, здесь кроется причина для восторгов?
– Это же собачья петрушка! – восхищенно доложил сослуживец. – Ты просто не представляешь, какая она редкость!
На душе у Степана отлегло. Как он мог забыть, что Мишка – чудной? Ничего сослуживец, конечно, не знает. И знать не может.
– Что мне твоя петрушка! – улыбнулся в ответ Степан. – Ты лучше огурчиков выставь. И картошечки, если есть. А выпить я привез. И колбасу сырокопченую. Из самой, между прочим, столицы.
Про колбасу, кстати, было вранье. Палку «Брауншвейгской» весьма сомнительного вида Степан приобрел в вагоне-ресторане.
Мишка наконец соизволил встать. Отодвинул свои растения. И заключил друга в объятия. Они, удивительно для такого хлюпика, оказались крепкими. Хлопал его по спине и повторял:
– Молодец, Степан! Приехал! Не наврал! И правильно: что там в твоей Москве! Клоака! А здесь – ох и красота! Чего я тебе покажу! В наших степях какие только изумительные экземпляры не попадаются!
И у Степана впервые за последние сутки потеплело на душе.
Он не сомневался, что в квартире Коренковой-старшей его ждет траур. Пусть и не в виде классических атрибутов вроде накрытой куском хлеба стопки или задернутого черным платком зеркала, но мать погибшей молодой женщины наверняка встретит его слезами. Или упреками – о, как они, особенно безосновательные, помогают в горе.
…Действительно, женщина, распахнувшая ему дверь, вид имела изможденный. Покрасневшие глаза, отчетливо проступившие морщины, затрапезный, не самый чистый халатик. Весь ее вид говорил: моя собственная жизнь, жизнь для удовольствия , давно кончена. И теперь я просто несу свой крест . Хотя на вид ей еще и пятидесяти не было. А если и было, то совсем с небольшими «копейками».
Женщина хмуро уставилась на Полуянова. На лице ни искры интереса к молодому, широкоплечему мужчине. Спасибо, что хоть дверь открыла, а не допрашивает его через цепочку.
И Дима с места в карьер начал:
– Галина Вадимовна, я хотел бы поговорить о вашей дочери.
Сейчас, может, расплачется?
Однако в лице Коренковой-старшей не дрогнул ни один мускул. Только рот дернулся в подобии саркастической усмешки:
– Вы мне можете рассказать про нее что-то новое?
У Полуянова внутри все захолодело. Ну и дела! Может быть, она еще не знает? Ей не сообщили?.. Неужели это ему сейчас придется выступить скорбным вестником?!
Дима пробормотал:
– Нет, Галина Вадимовна, ничем новым я вас порадовать не смогу…
Он чуть не впервые за журналистскую карьеру смутился. Не нашел слов, чтоб продолжить.
Смутить молодого, симпатичного мужчину для дамы постбальзаковского возраста – это полный кайф. Взгляд женщины мгновенно потеплел.
– Проходите, – скупо улыбнулась она.
И лишь когда Дима оказался в сумрачной прихожей и за его спиной захлопнулась входная дверь, поинтересовалась:
– А кто вы, собственно, такой?
– Дмитрий Полуянов, обозреватель газеты «Молодежные вести», – представился он.
И явно растрепанную дамочку изумил.
– Чем же я могу быть полезна вашей газете? – с некоторой даже долей кокетства вымолвила она.
Странное поведение для женщины, только что потерявшей единственного ребенка.
И Полуянов осторожно, словно по ледяной воде ступая, повторил свой заход:
– Меня интересует ваша дочь.
– Господи, да что же в ней может быть интересного для широкой аудитории? – всплеснула руками Галина Вадимовна. – Я имею в виду – сейчас?!
– Ну как… Ее дар. Ее победы. Ее – пусть не всегда удачная – музыкальная карьера… – тактично произнес Полуянов.
Галина же Вадимовна мгновенно погрустнела:
– А… я поняла. Вы, значит, про Ленку поговорить хотите…
И голос сразу сделался абсолютно нейтральный. Будто о совсем постороннем человеке говорит.
У Димы в памяти тут же всплыла заметка из его же газеты, из «Молодежных вестей» десятилетней давности, не далее как сегодня утром он вытащил ее из компьютерно-интернетского архива. То был бравурный отчет с всероссийского конкурса молодых пианистов. Восхваление его блистательной победительницы Елены Коренковой. И трогательное упоминание о маме юной пианистки, которая, когда дочери вручали Гран-при, не могла сдержать слез…
…А сейчас, когда дочь погибла, мама лишь сухо интересуется:
– Неужели нашли, кто ее убил?
Дима – его всегда занимали не такие, как все, люди – с изумлением уставился на женщину.
– Только не надо на меня вот так смотреть, – поморщилась Галина Вадимовна.
– Извините… Примите мои соболезнования… – пробормотал Полуянов.
– Не нуждаюсь, – отрезала собеседница. И добавила: – Если вы не в курсе, то объясню. С Еленой мы не общались. Вообще. Не виделись, не разговаривали. Тому лет пять как. Я ее, говоря красиво, вычеркнула из своей жизни. И ни единый человек – кто был знаком, конечно, с тогдашним поведением моей дочери – меня не осудил. – Женщина вскинула голову и раздельно произнесла: – Поэтому и весть о ее гибели, как ни жестоко сие звучит, оставила меня равнодушной.
– Во как… – не удержался Дима.
А Галина Вадимовна со все возрастающим пафосом завершила свою речь:
– У меня нет больше этой дочери.
«А голос, если она заведется, у нее сильный. Будто колокол. Могла б в оперные певицы пойти», – мелькнуло у Полуянова.
У него аж в ушах от последней громкой реплики зазвенело. А из недр квартиры вдруг раздался жалобный, тонкоголосый плач.
И Галину Вадимовну будто подменили. Только что жесткое, безжалостное лицо осветилось счастливой улыбкой.
– Маська! – радостно пробормотала она.
И со скоростью, сделавшей бы честь любой спортсменке, ринулась из коридора прочь. Удивленный Дима не стесняясь двинул за ней. И в сумрачной, на окнах плотные шторы, гостиной застал идиллическую картину: Галина Вадимовна, волшебным образом помолодевшая, глаза сияют, качала на руках маленькую девочку. Светлые кудри, худенькие ручки-ножки, пижама с россыпью сказочных медведей. В детском возрасте Полуянов не разбирался, но ребенку, кажется, было не больше двух лет.
– Баю-баюшки-баю, – пропела красивым голосом Галина Вадимовна. И на тот же мотив закончила: – Жди-те в кухне, я при-ду!
Полуянов повиновался. Прошел на кухню, плюхнулся на единственную свободную табуретку – остальные были завалены игрушками, надкушенными яблоками, перепачканной детской одеждой.
Он осмотрелся – типовые российские шесть метров. Убирать здесь, конечно, пытались, но ремонта явно не было уже лет двадцать.
Дима подавил жесточайшее желание закурить. Ну и ну, вот так семейка! Кем, интересно, эта маленькая девочка приходится Галине Вадимовне?
Его взгляд упал на прикрепленный к кухонной стене альбомный листок. Он изображал солнце – весьма кривобокое, с хаотично размещенными лучами. А под ним – еще более неуверенная надпись: «МАМАЧКЕ».
Мама? Но позвольте, уж пятьдесят-то Коренковой-старшей точно есть! А девочке – никак не больше трех!
За спиной зашелестели шаги. Журналист обернулся – на пороге стояла Галина Вадимовна. Она тут же приложила палец к губам, еле слышно попросила:
– Пожалуйста, очень тихо… У Маськи такой чуткий сон…
И Дима, тоже шепотом, потребовал:
– А кто она, эта Маська?
– Как кто? – изумилась женщина. – Дочь. – И голосом подчеркнула: – Моя настоящая дочь. Долгожданная. Любимая.
Она гордо вскинула голову и, будто не с незнакомым журналистом разговаривает, а дает клятву ей одной ведомой высшей силе, произнесла:
– И уж с ней-то все будет хорошо. Костьми лягу, но не допущу, чтоб как у Ленки!
Галина Вадимовна устало опустилась на соседнюю табуретку – прямо поверх лежащих на ней детских вещичек. Проницательно спросила:
– Вы, наверно, хотите курить?
– Мечтаю, – не стал врать Полуянов.
– Я тоже… мечтаю, – вздохнула она. – Уже больше тысячи дней как… Но – держусь. Чтоб не подавать Машеньке дурной пример…
– А давайте – пока она спит. По секрету, – ухмыльнулся Полуянов. И вытащил сигареты.
– Нет-нет, ни в коем случае! – всполошилась женщина. – Еще мне не хватало сейчас, когда столько всего позади, сорваться!
Жадно, будто алкаш на бутылку, взглянула на пачку «Мальборо» и попросила:
– Пожалуйста, уберите.
– Как скажете, – вздохнул Полуянов.
А Галина Вадимовна, будто оправдываясь, произнесла:
– Раньше… когда росла Леночка… я не сдерживалась. Считала, что имею право на личные, никому не подотчетные привычки. Что могу при дочери и курить, и выпивать. Только сейчас, к пятидесяти, я поняла: настоящая жизнь – это самоограничение…
Тут Полуянов был готов поспорить: он всегда считал, что лучше совершить что-нибудь порочное, нежели, как эта женщина, годами страдать и видеть запретный плод лишь во снах. Но дискуссию решил не затевать. Куда лучше воспользоваться тем, что разговор очень кстати свернул на Елену.
И Дима тихо спросил:
– Скажите… когда Лена начала пить?
– Очень рано. В пятнадцать, – жестко бросила Галина Вадимовна. И неожиданно добавила: – Все из-за нее! Ее подружки!
– Какой? – навострил уши журналист.
И в изумлении услышал:
– Да этой простушечки! Митрофановой!
– Надьки? – вырвалось у него.
– Вы ее знаете? – подняла брови женщина.
– Да нет, пока не знаю, – поспешно открестился от подруги Полуянов. – Просто списки выпускников смотрел. И слышал, что Надя с Леной были соседки. Ну и приятельницы…
– Не приятельницы – собутыльницы, – саркастически поправила его Галина Вадимовна.
Еще интересней.
– Не слишком ли крепкое определение? Для пятнадцатилетних девочек? – прищурился Полуянов.
– Для нее, Митрофановой, в самый раз, – припечатала женщина. – На ней уже тогда пробы негде было ставить.
Журналист еле удерживался, чтоб не расхохотаться. Это на Надьке-то, домашней девочке, негде ставить пробы! Да в пятнадцать лет! Ее и сейчас-то, в двадцать семь, на жалкий бокал мартини уболтать – целое дело. А не безумна ли, простите, Галина Вадимовна?
Хотя червячок сомнения, конечно, зашевелился. Как там великий Куприн писал? Что из раскаявшихся проституток получаются самые лучшие жены? Может, это правда? Может, и Надежда теперь не пьет, потому что в юности свою норму перевыполнила?
И он осторожно произнес:
– Какая там в пятнадцать лет выпивка? Все мы что-то пробовали, конечно. И я тоже. У родителей в заначке литровая бутылка анисовой водки имелась. Парадная. Болгарская. Стояла на почетном месте в горке – как, помните, в застойные времена выставляли. Ну, мы с друзьями оттуда и отливали по граммулечке. И добавляли, чтоб родители не спохватились, воды. Представляете, какой через год скандал разгорелся, когда эту водку решили наконец на стол выставить?
– Не сравнивайте, – отмахнулась Галина Вадимовна. – Одно дело по тридцать или по сколько там у вас получалось грамм водки. И другое – как Надя Елену спаивала. Покупала бутылку ликера на двоих. Крепкого. Двадцать с лишним градусов. Продавались в те годы псевдонемецкие. «Грейпфрут-лимон» или вишневый. А еще джин с тоником только появился в жестяных банках. И они, – женщина опять начала повышать голос, – по три банки выпивали! Можете себе представить: такие девочки – и по три!..
– Каждая? – недоверчиво переспросил журналист.
Первый, только что появившийся в России джин с тоником в жестяных банках он тоже прекрасно помнил: сивуха, да еще изрядной крепости. Лично его с двух банок срывало с катушек, а уж чтобы школьницы по три осилили – это и вовсе нереально. Чушь какую-то Галина Вадимовна несет.
Он решил зайти с другого бока. Заявил:
– Но позвольте… Если Митрофанова с пятнадцати лет так пьет – давно бы уже свою жизнь под забором закончила! Но она, я слышал, хорошее образование получила. Работает. Карьеру делает.
– И где же она рабо-отает? – с непередаваемой интонацией поинтересовалась собеседница.
Явно ожидала услышать, что как минимум в стриптизе или сомнительном массажном салоне.
– В библиотеке, – кротко улыбнулся Полуянов. – В историко-архивной. – И зачем-то добавил: – Между прочим, заместителем начальника зала всемирной истории.
Галина Вадимовна, кажется, была удивлена. И хотя пробормотала с сомнением: «Знаем мы этих… библиотекарей» – но задумалась. А потом вдруг произнесла:
– Значит, не зря мне всегда казалось, еще когда девочки школьницами были… – она запнулась.
– Что? – воззрился на нее Полуянов.
Женщина выдержала его взгляд. И твердо закончила:
– Что Митрофанова эта Лену специально спаивала. Она моей дочери всегда больше, чем себе, наливала. И не пьянела в отличие от Леночки…
Дима не удержался от смешка.
– А не слишком ли сложная комбинация? Для юной девочки?
– Не слишком. Потому что Митрофанова ради Степки на все готова была. Он ведь Лену мою любил! А Надежда из-за этого страшно злилась.
Полуянов в изумлении уставился на собеседницу. Неужели та не врет?.. И переспросил:
– Вы хотите сказать… что Надя была влюблена в Степана?
– Как кошка, – презрительно усмехнулась Галина Вадимовна. – На все была готова, чтоб его в свою постель затащить!
«Бред», – мелькнуло у Полуянова.
Но, с другой стороны, он только сейчас припомнил: Надя, нынешняя , уже взрослая, Степу не переносила на дух. Если сталкивались во дворе или в подъезде, в ответ на его приветствие она всегда бурчала что-то нечленораздельное. И очи уставляла в пол. Полуянов, наивный, всегда полагал, что чистенькой Надюшке просто алкоголики не нравятся. Неужели причина в ином? В любовном треугольнике?! Пусть давнем, школьном, но не зря ведь говорят, что у любви срока давности не бывает…
Интересные же новости он сегодня узнал про собственную без пяти минут женушку!
Впрочем, надо вытянуть из Галины Вадимовны как можно больше. И Дима спросил:
– Но где связь? Допустим, Надя действительно хотела отбить у Лены Степана. Зачем же для этого ее спаивать? По-моему, совершенно нелогично.
– А по-моему – как раз логично, – отрубила женщина. – У Степана оба родителя в бутылку заглядывали. Особенно мать. И потому он пьяных девушек просто на дух не переносил. Надя это прекрасно знала. Вот и подстраивала, чтобы Леночка, когда сильно выпивши, ему на глаза попадалась… И добилась-таки своего! Получила Степана!
«Еще хлеще!» – мелькнуло у Полуянова. Однако вслух он произнес:
– Позвольте… но разве Надя его добилась? Разве получила? Ведь Степан, насколько я знаю, жил не с Надей, а с вашей Леной?!
– Да, – склонила голову собеседница. – В конце концов он покинул Надежду. И остался с моей дочерью. – И патетически добавила: – Но какую цену ей пришлось за это заплатить!..
На ее глазах выступили слезы. «Не до конца, значит, Леночку из своей жизни вычеркнула», – мелькнуло у Полуянова.
– Расскажите, – тихо попросил он.
– Лена… она ведь, когда поняла, что Степа ее на Митрофанову променял, убить себя пыталась… – прошептала Галина Вадимовна.
– Да вы что! – вырвалось у Димы.
У него просто голова кругом шла. На языке вертелись миллионы вопросов.
Но тут плотно прикрытая дверь в гостиную отворилась, и на пороге показалась давешняя девочка. Босиком, в пижамке, трет ручкой заспанные глаза.
– Маська! – кинулась к ней Галина Вадимовна.
– Мама! – радостно откликнулся ребенок.
Женщина подхватила ее на руки, прижала к себе. И строго велела Диме:
– Вам лучше сейчас уйти.
– Немедленно? – поднял бровь Дима.
Девочка на руках Галины Вадимовны уставила в него пальчик и весело произнесла:
– Дя-дя!
– Привет, зайка! – со всей лаской, на которую был способен, улыбнулся Полуянов. И поинтересовался: – А сколько тебе лет?
– Дьва, – гордо ответила та. И уточнила: – Дьва года и девьять месяцев.
– Ой, какая ты умница! Уже сколько цифр знаешь! – фальшиво изумился журналист. – И слово «мама» умеешь писать!
Девочка просияла в ответ. Потянулась к Полуянову. И он уже был готов подхватить ее на руки, когда Галина Вадимовна вдруг отрезала вмиг заледеневшим тоном:
– Мария. Нельзя.
И малышка немедленно сникла. Отвернулась от журналиста, опустила головку.
– А почему нельзя? – удивился он.
– Все, Мария. – Галина Вадимовна опустила девочку на пол. И велела: – Немедленно иди к себе в комнату.
Ребенок покорно повиновался, а журналист, едва она вышла, удивленно спросил:
– Ну зачем вы так строго?
– Потому что. Она должна с детства знать, что такое «нельзя».
– А по-моему, в Японии детям до шести лет вообще ничего не запрещают, – возразил Полуянов.
– Хватит уже. С Леной обожглась, – поморщилась Галина.
Встала и, не оглядываясь на журналиста, отправилась в коридор. Приглашающе распахнула входную дверь.
Диме ничего не оставалось, как последовать за ней.
– Я могу зайти к вам еще раз? – поинтересовался он на прощание.
– Не думаю, что это целесообразно, – пожала плечами хозяйка.
– Тогда хотя бы скажите, – попросил он. – Машенька, эта девочка… она вам кто?
– Я уже, кажется, сказала! – возмутилась Галина Вадимовна. – Дочь! Младшая!..
– Но, простите… ей ведь всего два года? Сколько тогда вам?..
– Сорок девять, – пожала плечами женщина. – А современная медицина, если вы не в курсе, позволяет рожать до шестидесяти.
– Что ж… в таком случае вы счастливая мать, – пробормотал журналист.
А Галина Вадимовна – она уже почти захлопнула дверь – на прощание горько усмехнулась.