– Вик, что там с Леонидом? Не надо сохранять тайну расследования, притворяясь спящим.
Я сидела в спальне Измайлова и безжалостно трясла его за плечо. Оно было горячим и гладким, но меня это почему-то не волновало. Нервы совсем расшалились. Вчера грозилась прирезать парня, пока он по доброте душевной делал Ленке укол. Сегодня всячески демонстрировала высококвалифицированному наркологу свое знакомство с процедурой вывода из запоя – обязанность оставлять ампулы – и наличие на связи его коллеги для проверки назначений. Смешно, он решил, что опытнее студента у меня в медицине знакомых быть не должно. Какая же я дура. Врачи оставляют стеклотару, разовые системы и шприцы просто для того, чтобы мы сами их выбрасывали. Не таскать же мусор от пациента к пациенту. С чего я взяла, что это делается для отчета перед родственниками или очухавшимся за ночь пациентом? Надо уточнить у Настасьи. Нет, я ее уже измочалила – то на труп зову, то прошу за минуту найти нарколога, то консультаций по лекарствам требую. И она безропотно это сносит, умница моя. Но кого-то необходимо было еще потерзать. Попробуй, остановись так сразу. А тут тепленький полковник доступно лежит. Ну, я и не сдержала садистских наклонностей:
– Вик, про Леню!
– Поленька, детка, умоляю, дай поспать.
– Сам ты мне вчера не дал. Лягался, как дикий конь.
– Это ты мне не дала. Прижималась, как дикая…
– Кто? Дикие не льнут к полицейским! Разве что сумасшедшие!
Я была возмущена. Прижималась! Да я ночь промучилась, отстраняясь, уворачиваясь от пинков и пытаясь не свалиться на пол. Эквилибр на кромке дивана продолжительностью несколько часов.
– Вик, снова терпеливо спрашиваю, что произошло с Леней? Мне с Ленкой общаться, мне ей в глаза смотреть. Немедленно говори, к чему я должна быть готова.
– Лучше ложись и прижимайся, – сдался Вик.
– Конечно, на двуспальной кровати не страшно. Это не моя одноместная по твоей прихоти лежанка. Не мог разложить?
Тренированный невзгодами и тревогами мужчина пружинисто сел в постели. Но запоздало проявленная им нежность не спасла от очередного вопроса об обстоятельствах смерти моего приятеля.
– Вот одержимая, – укорил Измайлов. – Хотя Балков просил тебя как-нибудь премировать. Вдова Садовникова была в шоке, без твоей поддержки с ней пообщаться не удалось бы.
Я едва не разрыдалась от благодарности Сергею. Никогда доброго слова не пожалеет, не зажмет в горле. Часто нас за глаза бескорыстно хвалят? Нет, нервишки у меня не в порядке. Напрасно я таблеткой не угостилась. Вернее, о каком угощении речь? Илонов включил бы ее в выставленный экс-супругу счет.
– И Юрьев сказал, что ты была непривычно молчалива.
Я обалдела. И Борис туда же! Здоров ли он?
– Ты воздерживалась от комментариев. Кажется, всего раз предложила трясти охранников и врачей. Невероятно. Борис связывает это с полным упадком твоей хваленой умственной деятельности, – мстительно добавил Вик. – Обещал отметить такое событие шампанским. Уверяет, что давно заслужил отдых от тебя.
– Не надо про спиртное, – жалобно попросила я.
– Придется. Кто-то из ролингов сказал, что лучшее средство от похмелья – не трезветь. Старая гвардия.
– Оставь преамбулы. Потом все из этой гвардии лечились от алкоголизма и наркомании. Верю я, верю, что люди поголовно алкоголики, только в разных стадиях. Одни по природе спринтеры, другие – стайеры.
– Давно веришь? – заинтересовался Измайлов.
Ментяра, хоть как милицию переименовывай.
– Вы убийц за руки так ловили бы, как женщин на слове.
– А мы и ловим. Детка, сразу усвой основное – Леонид Александрович Садовников нещадно глушил свои бизнес – стрессы спиртным. Сначала по-умному, никто не догадывался. Изумлялись еще – все валидол сосут в состоянии запредельной тупости, а он уединится в кабинете минут на двадцать, вернется, и ну подбадривать пессимистов, генерировать идеи, кому-то звонить, с кем-то встречаться, давать задания.
– Не смогу я это усвоить, милый. Он не нуждался в пойле, чтобы генерировать идеи и пахать. Иначе не поднял бы свое дело без связей и денег. Стартовый капитал – кутарки от продажи однокомнатной хрущевки жены. По углам с Ленкой скитались. Она, видишь ли, из декабристок.
– Поленька, люди устают, разочаровываются. Тридцать девять лет, не мальчик, масса контактов, огромные нагрузки. У многих его друзей похожие проблемы, там своего рода круговая порука – семья про избранный допинг знать не должна. Да и самим подолгу не верится, что возникшая зависимость – отныне и навсегда. Жены этих господ годами не догадываются, что их успешные мужья – алкоголики и наркоманы.
– Брось!
– Да, детка. Это, когда денатурат употребляют, сразу заметно. Но твой приятель по сравнению с остальными прогрессировал стремительно. По показаниям всей конторы последнее время Садовников попросту валялся в своем кабинете, приходя в себя, чтобы заглотить очередной стакан, назначить совещание и к его началу снова отключиться.
– Так надо было в набат бить, а не скрытничать! Неужели ни одного порядочного человека рядом не было?
– Воительница ты моя. Ты била бы. Рискнула работой, карьерой, но и с начальником поговорила бы, призвала взяться за ум, и жену поставила бы в известность. Тебя точно уволили бы. Как в случае развития болезни, так и в случае излечения. Боюсь, Поленька, что твою Елену Садовникову уже ободрали, как липку. В наследстве вероятны сюрпризы не из приятных. Пьяный хозяин очень выгоден, пока у него есть, что красть. А у Леонида Александровича было. Веришь, тамошний лощеный кокаинист из менеджеров, что называется, среднего звена брезгливо заявил Юрьеву: «Фу, как несовременно спиваться. Некрасиво, тяжело. Зато другим с пропойцей проще».
– Вик, Вик, мой знакомый нарколог, – поспешила поделиться я, запнулась, но храбро закончила, – считает, будто всему виной бабы.
– Не ново, абсолютно справедливо, однако у Садовникова, похоже, никого кроме жены не было. Говорят, постоянно пытались охмурять, но мужик оказался разборчивым. Он жил открыто и ограниченно. Типичный трудоголик. Надорвался. Поля, эти люди постоянно на глазах своих сотрудников, охраны, прислуги. Чтобы восстановить дневное, недельное, месячное расписание любого, потеть не надо. Сведения у нас точные.
– Ладно, я все приму, переварю. Не сразу, конечно. Но дальше, Вик.
– Дальше у Садовникова включился инстинкт самосохранения. Самоконтроля уже не было, а самокритика была. Желание не слыть, но являться эталоном граничило с манией, поэтому и остановился. Решил лечиться анонимно. Опытные друзья, перешедшие свое минное поле, уговаривали его лечь в клинику месяца на три. Но он вдруг вспомнил о фирме и пошатнувшихся делах. Сейчас только интимных услуг, наверное, больше, чем антизапойных. Специалистов привозили ему в офис. Откачали, подчистили изнутри, набили витаминами, надавали советов. Все квалифицированно, правильно. Он выбрал вливание, срок действия укола – год. Сделали его в приличной частной клинике, провели психотерапию, предупредили о несовместимости введенного препарата с алкоголем. Он дал расписку, заплатил, получил квитанцию. Которой, кстати, среди письменных рекомендаций, заполненной карточки, ксерокопии лицензии и других бумаг «про это» наши не обнаружили. Через день Садовников опять приехал в клинику, врач с ним пару часов беседовал о прелестях трезвости, выписал антидепрессанты, эспераль, препараты для поддержки печени, сосудов, пригласил в любое время обращаться, если взыграет желание выпить. Более того, нарколог уверяет, что хотя попыток суицида исключать никогда нельзя, Леонид Александрович Садовников производил вполне сносное впечатление. Здоровья еще хватало, возраст молодой, любимая жена, собственное интересное прибыльное дело, достаток, сильный оптимистичный характер. Гораздо более изношенные во всех смыслах, отчаявшиеся пациенты боролись и побеждали свой недуг.
– Может, врач малоопытный? – придралась я.
– Не угадала. Сорокалетняя дама, кандидат наук, непрерывно практикует, отзывы замечательные.
– Дама? Своеобразный выбор.
– Почему? Специальность Настасьи тебя не смущает, детка? А хирургия, по-моему, ничуть не легче наркологии.
– Гораздо тяжелее, – обиделась за Настену я. – Сравнивать не моги. Но я не про ее выбор. Леонида.
– Сомневался в женских здравом уме и твердой памяти? – зевнув, спросил Измайлов просто по привычке уточнять.
– Не то чтобы… Но были сферы деятельности, в которые он не рекомендовал вторгаться приятельницам, если хорошо к ним относился. Говорил, что стать настоящим профессионалом в них можно только ценой невероятных усилий. Слушай, Вик, не счел ли он лечение у женщины менее унизительным? Наверное не нашел в себе сил выслушивать поучения процветающего мужика. Гордости ему было не занимать.
– Поленька, не мучай себя безответными вопросами, – мягко, даже ласково попросил полковник. – Уголовное дело возбуждено не будет. Сердечный препарат твой Садовников наверняка купил сам. Это единственное в сущности, чего нельзя проверить.
– И вколол в вену сам? – упрямилась я.
– Жаль совсем расстраивать тебя, детка, но когда-то Леонид Садовников собирался стать врачом. Поступить в институт было почти невозможно, поэтому предусмотрительный и целеустремленный мальчик окончил медицинское училище. За два года учебы осмотрелся, одумался и подался в экономисты.
– Представления не имела, Вик, – растерялась я.
– Я сострадаю, я понимаю, что это настоящая трагедия – ты чего-то не знала.
– Леня никогда не говорил, что его жизненные планы менялись.
– А ты до сих пор уверена, что тебе все обо всем рассказывают. Иначе им ночами не спится, и днем куски в глотки не лезут. Тебя еще что-то занимает, или мне можно на боковую?
– Доскажи страшилку, и я отстану. Пожалуйста, милый.
– Этот покаянный тон меня трогает, – добродушно проворчал Измайлов. – Доскажу, коли перед сном тебе необходимы такие сказки. Имей в виду, отпечатков пальцев кого-то, кроме Садовникова, на шприце, жгуте, ампуле, бутылке и стакане нет. Смерть наступила… Тут потребовался консилиум. Мы потревожили не последних специалистов в трупной области.
Я напряглась. Полковник заметил и ухмыльнулся:
– Охотничья стойка.
Но тревога была ложной. Потому что смерть наступила от всего. Реакция на прием спиртного была достаточно сильной, но сохранялся шанс выжить, даже не прибегая к услугам «Скорой». Леня должен был попробовать поскорее освободить желудок от водки, вызвав рвоту, и заглотить побольше активированного угля. И собственноручно сделанный укол убил бы его не наверняка. Тоже возможны варианты от глубокого обморока без последствий до паралича. У одного профессора вообще сложилось впечатление, что ужас совершенного умертвил Леонида раньше, чем подействовали и алкоголь, и препарат. Но настаивать он отказался. Поэтому светила остановились на формулировке – сочетание факторов. Дескать, самоубийство, если сам себя колол и поил, и убийство, если его и насильно. Но следов борьбы не было, элементарные навыки промывания желудка большим количеством жидкости с последующим нажатием на корень языка имелись, телефон для вызова неотложки стоял рядом, опять же отпечатки… Круг замыкался.
– Не торопись с выводами, детка, – сочувственно призвал Измайлов. – Поддерживайте с Настасьей Садовникову. Мне кажется, что объяснение этого экстравагантного суицида очень скоро найдется в бумагах фирмы. Да, Садовников собрал волю, на трезвую голову занялся делами и обнаружил детище в долгах, с непоправимо подмоченной репутацией. Не справился с потрясением. Перетерпел бы день, второй, глядишь, придумал бы что-нибудь. Но ведь попробуй, перетерпи. Говорят, решившим завязать необходим позитив, отрицательные эмоции способствуют только рецидиву.
– А зачем так сложно умирать, Вик? – сжала кулаки я.
– Поленька, мне кажется, тебе прямо-таки хочется, чтобы Садовникова убили. Ты не желаешь замечать очевидного. Ничего проще выбранного им способа не было. Представь, он опозорен, напуган, издерган, возможно, и лишнего доллара уже нет. А нужно мотаться в поисках оружия или яда по земле, которая слухом о его проблемах полнится. Зачем мучиться, унижаться, если в него уже влито нечто, опасное для жизни при определенных условиях? Всего-то и надо купить бутылку или достать старую заначку. И шприц с ампулой для верности. У него среднее медицинское образование, выбрать лекарство с подходящим побочным эффектом мог.
Звучало настолько правдоподобно, что грех было продолжать пытать Вика.
– Милый, а вдруг это вообще не самоубийство? – кольнуло меня очередной догадкой. – Леня вместо позитива окунулся в негатив, ему нестерпимо захотелось выпить, не удержался. Потом сделал себе укол, чтобы до приезда неотложки не остановилось сердце, но психанул, случайно превысил дозу, вызвать медиков не успел.
– Что-то в этом роде ты говорила Юрьеву у Садовниковых, – хмыкнул полковник.
Я когда-нибудь, в самом деле, решусь на убийство. Болтливого Юрьева угроблю.
– Там я из духа противоречия Борису предположила, что он спасал себя. А теперь развила мысль.
– Чудо ты мое! – умилился Вик. – Разбудить, вымотать душу, чтобы сделать столь серьезный вывод. В наказание за мой недосып я с тобой не соглашусь.
От неожиданности я закашлялась. Довольный произведенным впечатлением полковник заботливо треснул меня по спине.
– Спятил? Больно!
– Надо единожды, но сильно. А вообще у меня давно кулаки чешутся.
Вот до чего дошло – бывший пьет, нынешний бьет. Классика.
– Не дуйся, Поленька, – смутился моим молчанием Измайлов. – Правда, больно? Прости, детка, я из лучших побуждений, я же не специально.
– Еще не хватало!
– Притвора.
– Вик, выкладывай скорее свои возражения. Спать ужасно хочется.
– Придушу, – зарычал он. – Нет, до утра буду вспоминать самые отвратительные убийства, и описывать в кровавых деталях. И попробуй зевнуть хоть раз.
Он потер глаза буграми Марса и Венеры и скороговоркой закончил:
– Сейф на даче был закрыт, но код жена знала. Отпечатки только хозяйские. Мы, детка, не обнаружили ни копейки. Просто громадный пустой железный ящик. У Садовникова в бумажнике было двести баксов, кредитки. Елена не в курсе, хранил ли муж за городом крупные суммы, но чтобы в лучшие времена в сейфе совсем ничего не было, не припомнит. Вывод? Материальное благополучие сильно пошатнулось. Далее, участок вокруг дома невелик, земля на вес золота, обнесен высоким забором, задняя дверь дома выходит в небольшой садик – символические сентиментальные пять яблонь. Там в ограждении есть запирающаяся на врезной замок калитка. Ею пользуются только летом, когда каприз или переедание гонят поразмяться в рощице, отделяющей коттеджи от шоссе. Большие ворота напротив фасада вообще отпирают лишь по звонку в сторожку. Охрана – два бугая – в полном составе раз в час прочесывает все вокруг дома, возвращается в сторожку, картежничает, поглядывая в окна и на мониторы, снова разбредается по участку, и так с утра до ночи. Трезвон внешнего колокольчика слышно не только в сторожке, но и на улице. Так что гости не страдают, когда ребята совершают свои ежечасные пробежки – вернуться к пульту управления воротами дело нескольких минут. Один парень постоянно находится в доме. Но именно в день трагедии Садовников услал его к остальным часа на три. Сказал, позвонит, если тот понадобится раньше. С ним бывало, когда предстояла требующая особой сосредоточенности возня с документами. Он мог корпеть сутками. А тут наши в лаборатории по подошвам ботинок определили, что хозяин выходил через заднюю дверь и гулял средь своих яблонь.
– Ждал кого-то? – вяло предположила я.
– Как я умудряюсь тебя выносить? Поля, не выдумывай! Если посетитель безобиден, его не прячут от охраны. Если опасен, тем более. Будь он убийцей, расправился бы с Садовниковым в саду беспрепятственно и наверняка. Ведь тот успел и выйти, и побродить, и вернуться в кабинет между обходами. Нет, детка, человек выбирался попрощаться с миром.
– Романтический ты убойщик, Вик. Я прониклась: у Лени были финансовые проблемы, и самоубийство тянет не на спонтанное, а на продуманное, запланированное и подготовленное.
– Я выложил тебе абсолютно все. Ценой отдыха, между прочим. И не вздумай больше издеваться надо мной этой историей. Спокойной ночи.
Через пять минут мы оба спали, совершенно не мешая друг другу. Вот что значит удобная мебель.
Я обмолвилась, что вечером по пути домой купила молоко? Овсяные хлопья у меня были, поэтому Измайлов завтракал тем, что заказывал. Но, как говорится, вчера было вчера. Из вежливости проглотив кашу и незаметно сунув в хлебницу полезный подсушенный ржаной кусок, Виктор Николаевич проникновенно спросил:
– Поленька, у нас мясопродуктов нет? Масла сливочного, сыра, батона мягкого?
– По сухомятке соскучился? – прорезался у меня елейный голосок.
– Приготовь, если не затруднит, – корректно отреагировал Вик.
Ори я в подобных нередких ситуациях: «Такой – сякой, зачем я с овсянкой возилась, хрен тебе с редькой, а не бутерброд с колбасой», давно куковала бы одна. Но я с, надеюсь, милой улыбкой достала копчености, булку, свежий огурец. Тонко и красиво порезала, а не накромсала, абы как. Полковник искоса нервно поглядывал на меня. После столь покорного и молчаливого обогащения утреннего пайка животными белками, если, конечно, они незримо присутствуют в фабричном мясе, Измайлов поинтересовался моим общим самочувствием.
– Все нормально, милый. Кофе подлить?
– А ты есть не намерена? – перевел задумчивый взгляд с непроницаемой меня на натюрморт Виктор Николаевич.
– Намерена, но после пробежки. Ты же знаешь.
– О!
Достали со вчерашнего дня этим «о» и наркологи, и полицейские. Стоило мысленно их объединить, как я поняла, что раздражало меня с раннего утра. Не просьба Измайлова сделать бутерброды. В конце концов, это забавно. А исчезновение ночной уверенности в его правоте насчет самоубийства Леонида Садовникова. И добро бы восторжествовало мое собственное предположение о случайной роковой передозировке сердечного препарата в попытке спастись. Нет, вопреки фактам вновь возникло состояние протеста: «Не может быть. Если Леня нашел в себе мужество остановиться, принял медицинскую помощь, что при его гипертрофированном самолюбии не просто, он справился бы с любой ситуацией. Обворовали соратники? Тем вернее не бросил бы свою Ленку в грязи долгов и разборок. Ответственный же парень».
Насколько я его знала, самым тяжким было признать себя несовершенным, зависимым от алкоголя и врачей. Наверняка мучился – другие могут сами завязать, а у него не получается. Вик вчера попал в точку, отметив желание Лени не слыть, а быть эталоном. Я обошлась без комментариев, но он совершенно серьезно рассуждал об обязанности руководителя подавать подчиненным пример праведности. И в то же время «позор» перед бесконтрольно трудившимся в течение полугода коллективом он пережил бы легко. Я не удивилась бы, услышав, что Садовников, окончательно протрезвев, в одночасье уволил всех, кто развлекался его слабостью. Потом, погрустневший и помудревший, но ни в коем случае не отчаявшийся от страданий, нанял бы другой штат. И новички через неделю-другую засомневались бы: полноте, хлестал ли Леонид Александрович спиртное вообще? Не преувеличила ли завистливая молва его проблем? Не оговаривают ли его уволенные лоботрясы? Клеветать на требовательных и удачливых многие горазды.
– Между прочим, алкоголизм, как и всякий «изм» – это приверженность, пристрастие, пусть и болезненное. А токсикомания, наркомания самими своими названиями сигналят о почти полной неуправляемости.
– Что, детка? Какой «изм»? – крикнул Вик из прихожей.
– Любой, – изумленно ответила я, не заметив, что открывала рот.
– Я ушел, счастливо.
Все, если я принялась думать вслух, сопротивляться сомнениям бесполезно. Первое впечатление от кончины Леонида было неискоренимо. «Поля, столь живучи в человеке не культуры, а сорняки ощущений, – напомнила я себе, цепляясь за последний шанс образумиться. – Наверное, твое упрямое неверие – лишь отголосок не улегшихся эмоций. Послушай Вика, погоди, попривыкни. Смерть всегда вызывает протест. У тебя он принял такую вот форму». Напрасный труд. Интересно, как называют психиатры мою манию? Я уже не в состоянии была терпеть бездеятельность. У Измайлова вчера чесались кулаки? У меня сегодня пятки плавились от топтания в кухне. Я рванула на улицу, быстренько намотала обычное количество кругов, ловя влажный, пахнущий поздно зацветшей черемухой ветерок, охладилась под душем и торопливо оделась.
Зазвонил телефон. Секундное колебание – я еще дома или уже нет? Схватила трубку и выпалила:
– Полина. Извините, стою у двери, готовая к выходу по делам.
– После физкультуры или до? – насмешливо справилась Настасья. – Смотри, до инфаркта не добегайся. Ты, когда в себя погружаешься, за дыханием перестаешь следить и ритм с темпом постоянно меняешь.
Инфаркт может случиться исключительно из-за ее неусыпной заботы о моем здоровье. Дочиталась мне своих нудных лекций до того, что я перестала курить перед пробежкой. И часа полтора после держусь. А ей все мало.
– Я уже преодолела трусцой все, что собиралась.
– Тогда почему тон истерический? Как насчет мышечной радости и положительных эмоций?
– Насть, я не ожидала, что позвонишь ты. Думала, минимум сутки от меня отдохнешь.
– Мне положен отдых раз в десять длиннее. И молоко за вредность. Но звонила Ленка. Поль, там драма, трагедия и этот, как его…
– Что? – похолодела от возможного продолжения в мужском роде я.
– Трагифарс! – выпалила Настасья.
– С мелодрамой не путаешь?
– Не издевайся, поганка созревшая. Со мной поедешь или сама? Я до половины третьего в клинике.
Мы с ней собирались сегодня к Ленке, только вечером. Но днем так днем.
– Без пятнадцати три, как обычно, на уровне пятого вагона.
– У меня сейчас грыжа для разминки, а потом кишечная непроходимость.
– С ума сойти. Не представляю. Ни пуха, ни пера, доктор.
– К черту все и всех.
«Капитан медицинской службы, кандидат медицинских наук Олейникова Анастасия Павловна», – уважительно пробормотала я. А ведь ей тридцати нет. Недавно я представила ее знакомому пожилому американцу. Очень уж ему хотелось увидеть кого-нибудь кроме торговок и проституток. Вообще-то, надо было человека с окулистом сводить, потому что у него опасно вылезли из орбит глаза, когда он узнал, что Настасья давно и вовсю самостоятельно оперирует.
– Невероятно, – лопотал потрясенный янки. – Такая юная девушка. У нас ей до тридцати стоять во втором ряду и наблюдать за работой мастеров, а потом еще лет пять ассистировать им.
– Она особо одаренная, – попыталась привести его в чувство без использования нашатыря я.
– Ну и что?!
Пришлось переводить разговор на культурные ценности. Лишь воспоминания о десяти осиленных страницах из Достоевского несколько притупили ужас собеседника перед нашей бедовой медициной.
– У вас и хирургия – русская рулетка, – прохрипел он, прощаясь.
«Стоп, Поля, – одернула я себя, – не отвлекайся. Ты, собственно, куда намылилась»? Вынуждена была признать, что понятия не имею. Но все-таки главное – собраться. А направление всегда жизнь задаст. Снова затрелил телефон:
– Полина Аркадьевна? Здравствуйте.
– Михаил Игоревич! Что случилось?
– Узнали? Не разбогатеть мне. Пожалуйста, не волнуйтесь. Илонов приехал в восемь и уже закончил со второй капельницей. Юля еще глаз не продирала. Пациент заснул, доктор обещал, что чуть ли не до вечера.
– Замечательно. Спасибо, Михаил Игоревич. Ваше появление было воспринято, надо полагать, радостно? Оценил горе-пьяница преданность?
– Не угадали. Принял, как должное. Да в принципе он в порядке, только зол до невозможности. Полина Аркадьевна, вы располагаете временем? У меня к вам очень деликатная просьба.
– Я занята после двух. Сейчас половина десятого.
– Вчера умер Леонид Александрович Садовников.
– Вы его знали? Или СМИ уже сообщили?
Я не справилась с голосом – он зазвенел от нетерпения и любопытства.
– Нет. Геннадий Самошев, начальник его дачной охраны, мой друг. Он старше, но наши родители были очень близкими приятелями, и мы с самого моего детства… Но не в этом суть. Он хочет с вами поговорить.
– Со мной? – оторопела я.
– Именно. Вы не беспокойтесь, в моем присутствии. Если я передаю его просьбу, то головой за вашу безопасность отвечаю.
– Он что, после контузии? Никак не реабилитируется после войны? Зачем вам головой-то рисковать?
– Ну, я, может, неудачно выразился. Лучше было бы встретиться на нейтральной территории. Но я из дома ни ногой. Как думаете, его и ваш приезд сюда осуществим?
– За него не поручусь.
– Полина Аркадьевна, выслушайте его в моей комнате, и он сразу вернется за город. Ему нельзя надолго отлучаться. Дача теперь пуста, но мало ли что понадобится. Если вы согласны, назначьте точное время. Вам машина нужна?
От транспорта я отказалась. Он настойчиво, но безукоризненно вежливо просил согласия, а я уже тридцать минут, как кроссовки зашнуровала. О чем немедленно и сообщила. Не язык – помело. «Неужели когда-нибудь докатишься до того, что будешь ломаться и выпендриваться в ответ на человеческую просьбу»? – спросила я себя. Но недовольство осталось. Пора учиться молчать. Чужих секретов не выдаю, зато своих не имею. Мама зовет меня простодырой, папа искренней. А вот Борис Юрьев полагает, что моя «якобы предельная откровенность» – это подлая уловка. «Она же постоянно придуривается», – авторитетно заявляет он. Я повеселела. Вдруг Боря прав, и я действительно слишком умная, а не наоборот. И просто сказала, что выхожу. Михаил Игоревич просто сказал:
– Спасибо. Жду.
Дорогой я пробовала пораскинуть мозгами. Но дело не пошло дальше мысли: «Главный страж тела экса был необычайно речист, шпарил, как по писаному. Раньше складывалось впечатление, что он запретил себе употреблять более десятка слов кряду и сознательно практиковал некоторое косноязычие». А на уровне ощущений осталось – Михаилу Игоревичу хотелось, чтобы свидание с Геннадием Самошевым состоялось.