Это в кино легко смотреть на похороны богатых. Навороченный гроб, парад иномарок чуть ли не у могилы, скорбные импозантные друзья, подруги в трауре от лучших модельеров. А вот Ленка Садовникова стояла у последнего пристанища мужа в синтетическом черном костюме, в котором еще в отрочестве хоронила свою прабабушку. Этакий вид печальной спецодежды на всю жизнь, если удается сохранить фигуру. Я всегда думаю о пошлой ерунде, когда запредел. А тут он как раз и был.
Нет, закапывали гроб в майскую податливую земельку по высшему разряду. Блюли престиж фирмы. Не то чтобы не горевали, но о завтрашних клиентах заботились больше, чем о сегодняшнем покойнике. Поэтому в смысле рукопожатий, вздохов и шепотков было оживленно. А мы, не сослуживцы и не клиенты, стояли в своих лучших темных одежках и плакали. Только у меня не получалось.
– Это шок, – объясняла недоумевающим плакальщикам моя подруга Настасья, – ее позже пробьет, еще тяжелее будет.
Гибель Ленкиного мужа Леонида Садовникова была столь нелепой, что в мою башку не лезло ничего пристойного. Не верилось, что именно он недвижим на белом атласе. Стыдно, но признаюсь: мне азартно хотелось, чтобы его поскорее зарыли. Я сама готова была взяться за лопату. Тогда, наконец, все завершится, мы поедем к Садовниковым, а Ленька, глядишь, уже чайник поставил и телевизор включил.
Во всем было что-то психушно-киношное. Представляете, директор крупной фирмы, он же создатель ее и владелец, тридцати девяти лет отроду упакован в дуб после лечения от алкоголизма. Хорошо представляете? Подвергся, так сказать, процедуре в дорогущей частной клинике. А, главное, зачем? Ленка курносым носом в стенку шикарной квартиры долбилась, аки дятел, чтобы выбить из нее или из себя приемлемый ответ. Не удавалось. Да, всякие презентации, бизнес-ланчи и ужины с нужными людьми автоматически прибивают предпринимателей к группе риска. Но ведь три четверти из них пьют лимонад вместо шампанского, минералку без газа вместо водки и крепкий чай вместо коньяка. Когда есть, что терять, не очень разбалуешься. Погоня за прибылью – занятие круглосуточное. Она же, сволочь, все время норовит увязаться за кем-нибудь другим, свернуть с проспекта в кривой переулок и никогда не останавливается. Более чем успешный Леонид Садовников был из тех, кто бережет здоровье на благо общества. Как Ленка могла прошляпить его алкоголизм? Бывают, конечно, скрытые алкоголики. Но они быстро переходят на легальное положение. А фраза «Леня Садовников – скрытый алкоголик» могла вызвать либо хохот, либо гневное требование взять дурацкие слова обратно и подавиться ими, смотря, кто ее услышал бы.
Пытливая мама когда-то предложила мне тест. Кого выберешь, дочка? Парня, свалившегося под стол после первой рюмки? Или бодряка – весельчака, выпившего ведро и еще растащившего по домам слабаков? Я, не перекрестившись, захотела второго. «Дурочка, – сказала мама. – Первый – предел девичьих мечтаний. А другой сопьется в стельку в течение пяти, максимум десяти лет». Так вот, еще на первом курсе универа я сподобилась наблюдать самоэвакуацию Леонида Садовникова со стула на пол после тридцати граммов джина. Он действительно потерял сознание. Почему-то жутко стало оттого, что парень был старше нас, и оказался в студенческой компании из-за Ленки, в которую умудрился влюбиться с первого взгляда. И мы его сразу чуть не угробили. С тех пор, пока народ квасил, Леня восседал в сторонке с рюмкой, подчеркиваю, рюмкой сухого вина, взирал на нас, скорее, с состраданием, чем с завистью, и частенько не допивал своей порции, даже когда девчонки приступали к исполнению любимого канкана на столе. И почему в юности студенток так тянет на стол? Воображают себя на сцене или подиуме? А, может, испытывают подсознательное желание истоптать мебель, требующую ухода полиролью, и распинать к черту посуду, которую по женской доле всю жизнь придется намывать?
Повело меня в сторону. Так я защищаюсь от неприятных воспоминаний. Но они нападают и нападают, чтобы снова пленить и заволочь в тот злосчастный вечер. Приятельница Ленка Садовникова позвонила часов в пять. Меня дома не случилось, и трубку снял шестилетний отпрыск Всеволод. Дабы не напугать чужое дитятко, тетя Лена, кашляя и ревмя ревя, просипела, что с дядей Леней не все ладно. Дескать, пусть мама, когда появится, срочно с ней свяжется.
– Мам, твоя подруга сильно в телефон плакала, – сообщил мне сын при скорой встрече. – Говорит, с мужем не все ладно. Он ведь бизнесмен? Тогда наверняка пришили.
– Поругались, скорее всего, – пробормотала я. И возопила: – Всеволод! Как ты выражаешься!
– Тогда взорвали или застрелили, – исправился послушный ребенок.
Я схватилась за аппарат.
– Поленька, По-о-о-ля, Ленечка умер на даче. То есть, похоже, покончил с собой.
– Что ты пила, Лена? Абсент? – довольно сухо поинтересовалась я. – Это галлюциноген, отпустит не скоро. Или опять хлестала текилу без соли и лимона стаканами?
– Знаешь, Поля, кажется, ее пил он, – почему-то зашептала Ленка. – Причем предварительно закодировавшись. Или влившись? Или вшившись? Я не разобрала. Но у него в кармане бумажку из наркологии нашли.
– Он пил? Вшившись? Ты сама где? В Кащенко? – заорала я, больше всего испугавшись ее шепота.
– Я дома. Только что звонили охранники с дачи. Поедешь туда со мной? Ты стойкая.
– Сева, бегом вниз к Измайлову, – стоически завизжала я.
– Ага, все-таки пришили, – удовлетворенно констатировало чадо, для которого смерть еще является сугубо телевизионным действом, похоронным сериалом, длящимся переключением с канала на канал и бесследно исчезающим при нажатии кнопки «выкл». – Мама, что сказать Вику? Что ты опять намерена вляпаться в чужую грязь?
Детские вопросы, заданные подслушанными во взрослых ссорах словами. Я даже не посоветовала сынишке величать начальника убойного отдела, полковника Виктора Николаевича Измайлова по имени и отчеству. Мало ли что он мой любовник. Впрочем, не так уж и мало. Вик обитает этажом ниже. И, если не задерживается на службе, мне нет нужды отправлять Севку к моим родителям при возникновении требующих срочного выхода ли, выезда ли ситуаций. А вот насчет грязи, в которую меня вечно тянет… То есть прибивает к трупам, будто щепку к плавающим бревнам. И профессия журналистки вряд ли тому причиной. Бывает и нашу пишущую сестру выносит исключительно на кинозвезд, живых и здоровых. Как ни старается объективно вести криминальную хронику, все равно перечень дорожно-транспортных происшествий с участием знаменитостей получается. Но поскольку в данном случае речь шла о самоубийстве в особо извращенной форме, я с чистой совестью велела сыну:
– Скажи Виктору Николаевичу, что у моей приятельницы что-то стряслось с мужем на даче.
– То есть, что его взорвали!
– Всеволод!
Сказка про белого бычка.
– Ладно, мам, скажу. Если он узнает, что тебя опять знакомые на труп вызвали, то объявит план «Перехват» и вернет домой. А про твою любовь к Вику добавлять? – резвился мальчик.
– Сама, – выпалила я, – при случае.
– Нет, я просто подумал, ему приятно будет. И, когда он тебя вычислит, тебе зачтется.
Севка никогда не спрашивает, любила ли я его отца. И меня это тревожит. Впрочем, наверняка мама обсудила с ним мои сердечные дела. Как она говорит? Даже имея возможность очистить и обезопасить путь, подкуй жеребенка. Мама, мама. Она умеет обсудить все так, что любой остается при ее мнении. Иногда это устраивает.
Внизу загундосила машина. Я выглянула в окно и обомлела – в панике Ленка взяла Лексус мужа. В автотранспорте я совершенно не разбираюсь, но слышала от Садовникова, что его Лексус штука жесткая, требующая от водителя значительного напряжения и подготовки, то есть не каждому мужчине подвластная. А Ленка, как бы помягче выразиться, вообще не мужчина… Я поняла, что живыми до дачи, то есть загородного дома Садовниковых, мы не доберемся. Но ведь не прикажешь выплакавшей глаза хозяйке сменить средство передвижения. Я обреченно поцеловала чуть вспотевшую макушку Севки, мысленно простилась с Измайловым и сделала шаг к прихожей.
– Мам, может, Вик с вами прокатится? Я и один побуду. Он все-таки полицейский.
Я зарделась от гордости и радости. Чувствительный мой малыш! Мгновенно реагирует на состояние матери! Но вовремя вспомнила, что мы с ним вчера смотрели «Один дома», и Севка завистливо изрек: «Мне бы так».
– Пусть полковник отдыхает, сынок. У него мертвых бизнесменов, как…
Чуть не ляпнула «собак нерезаных», настолько не доходило, что Леня мертв. Не абстрактный бизнесмен, а давний добрый знакомец.
– Мам, беги уж, пока Вик на втором этаже не перехватил, – не сдержал ехидства Севка. – Я следом за тобой.
Я снова чмокнула сынишку. Знала, что Вик у себя, что поднимется и проверит, запер ли Сева дверь, покормит мною у него приготовленным, погулять сводит. И, если они снова наедятся мороженого и слягут вдвоем с ангиной…
Я не успела придумать наказания. Лицо Ленки меня поразило. Опухшее – еще бы нет, с безумным взглядом – объяснимо. Но оно имело нежно-фиолетовый оттенок. Мне подумалось, что Измайлов пригодился бы, если не в роли детектива, то в качестве шофера. На секунду я решила прихватить и полковника, и Севку, завезти ребенка к маме и спокойно втроем отправиться за город. Этой секунды Ленке хватило, чтобы сорвать машину с места. Мне лично показалось, что еще и с цепи. Просить приятельницу притормозить было чревато. Я прикрыла веки и сказала:
– Говори толком, что стряслось.
– Оказывается, у моего мужа были проблемы с алкоголем, несовместимые с жизнью, – пробормотала она.
Можно было ахать или спорить, но я не стала. Протянула, не соображая, уместно ли:
– Недавно Петюню, сокурсника, хоронили. Оставил семью с детьми, женился на любимой женщине, устроился на желанную работу, всем говорил о реальности счастья. А через полгода уехал на электричке в светлый березняк и повесился на крепком суку. Тогда мы ломали головы, чего не хватало. Ты же помнишь.
Она бегло меня оглядела, словно прикидывала, как половчее выпихнуть из машины.
– Извини, – понурилась я. – Думаешь, у Лени не было причин спиваться тайно ото всех?
– Думаю, нет, – трудно сглотнув, выговорила Ленка. – А кончать с собой и подавно. Так просто кончать.
Я поняла ее и согласилась. Леонид Садовников был склонен не к эпатажу, а, скорее, к классическому театру. Но и в нем без зрителей не обойтись.
– Лен, не сердись, но не вирусный гепатит, не ВИЧ всему виной? Бывают ведь и случайные жертвы. Правда, это единственное, что на ум приходит.
Ленка крутанула руль, по-моему, на триста шестьдесят градусов. Как ни странно, машина в кювет не кувыркнулась. Бедняга попыталась сдуть рыжую прядь со взмокшего лба и почти пролаяла:
– Я поразмыслила об этом. Бегло. Старалась без эмоций. Но он наверняка заразил бы меня. А я недавно обследовалась у гинеколога и сдавала кровь на эту пакость. Все чисто.
– Леня знал об этом?
– Разумеется.
Я нутром чуяла – Ленка права. Смерть есть этап жизни, а жил Леонид Садовников отнюдь не для самоубийства. Любил себя. Ленка была самой расчудесной женой, потому что он ее выбрал. Его фирма была совершенной и обреченной на процветание, потому что он ее создал. И так далее. Умирай он добровольно, ликвидировал бы дело, сжег офис, усадил Ленку в любимый норовистый Лексус и вместе с ней врезался бы во что-нибудь железобетонное.
Но какой-то частью рассудка, или что там у меня вместо него, я понимала: спокойнее будет, если Леня сам свел счеты с жизнью. Случаются же с людьми острые помешательства. В конце концов, в любой смерти ищут виноватого. Хоть Господа Бога – рано прибрал, хоть самого покойного. Чего стоит горький упрек: «На кого ж ты меня оставил»? А потом привыкают жить, не видя, не слыша, постепенно забывая человека, и по мере углубления забвения, смиряясь. Или попросту учатся обходиться без. Поэтому я начала тихонько бухтеть, мол, всяко бывает, индивид всегда одинок в смерти, нам не дано и в себе-то разобраться, не то, что в другом, будь он и самым-самым близким. Близость – не тождественность. Надо уважать выбор и поступок любимого даже через свои боль и обиду. А уход из жизни – мужественный поступок…
Вряд ли Ленка меня слышала. Но не радио же было включать в подобной ситуации. А мое монотонное бормотание явно ее успокаивало и слегка отвлекало от собственных мыслей. Вернее, мешало думать о том, что нас ждет на даче. Так и ехали. Я уже давно умолкла, но и самой все казалось, что говорю, говорю, говорю.
У ворот маячил серолицый охранник. Не предполагала, что человеческая кожа может принимать столь разнообразные оттенки. У него был вид раскаявшегося душегуба, и именно поэтому заподозрить его в совершении преступления было невозможно. Он увидел, что Ленка не одна, и его передернуло.
– Не ты же меня поддержишь! – с ненавистью выкрикнула Ленка в опущенное стекло.
Во-первых, меня потрясла степень взаимопонимания. Не часто услышишь немедленный адекватный ответ на гримасу. Во-вторых, фамильярность. Чтобы Ленка к обслуге на ты обратилась? Она горничную, девочку моложе себя, Ольгой Михайловной величает. Ну, добро, шок непредсказуем. Только охранник не окаменел от изумления, услыхав такое. Тоже пребывал в шоке? А, может, Ленка нарочито грубым обращением давала ему понять, что винит в гибели мужа? Он же, естественно, не стал снимать с себя доли вины, которая всегда есть на человеке, нанятом за деньги беречь и не уберегшем. Начались загадки! То есть продолжились. Я к чему нагнетаю? К своему тогдашнему состоянию. Я ведь еще ничего толком не знала о смерти Лени. Но, если бы не настроилась в воротах с неожиданной помощью Ленки и охранника на таинственное убийство, ни один сыщик в этом деле не разобрался бы. Даже полковник Измайлов.
Но пока по дому слонялись сонные мятые полицейские из деревенских и с любопытством музейных посетителей разглядывали безделушки. Клянусь, я позвонила к себе в редакцию только после прибытия телевизионщиков. Кто их вызвал? Как пронюхали? Каким образом проникли на участок? Мы с Ленкой материли их, почем зря. Хотя не зря, потому что типы наглые. Видели когда-нибудь сволочь, лезущую с камерой в дом с покойником через туалет, где была открыта форточка? А этот молодой да ранний лез, пока охрана выдворяла троих менее пронырливых. Мы с Ленкой заперли дверь снаружи, и пока он упоенно снимал санузел, рассуждали о мести. Так хотелось подставить под окно жестяную ванну с кипятком. Но даже с холодной водой совесть не позволила. Вот интересно, у нас с ней две разных, но похожих совести? Или она одна на всех? Поняв, что в комнаты ему не пробраться, парень, не глядя вниз, спрыгнул. Он еще посмел материться! Сказал бы спасибо, что не осуществили идею с ванной.
Но вообще-то все было ужасно. Ленька Садовников был мертвее мертвого. Валялся на полу в кабинете с искаженным лицом и судорожно поджатыми ногами. Ленка порывалась к нему присоединиться и преуспела бы, не сделай ей встретивший нас охранник укол кордиамина подкожно. Я запомнила, потому что, прежде чем позволить сие, позвонила подруге Настасье, хирургу по профессии, и справилась, можно ли спасти Ленку подобным образом.
– А врача там нет? – зарычала Настасья.
– Есть, – призналась я. – Обкурен до предела. Осмотрел труп и заснул. Живую я ему не доверю. Другого доктора здесь не нашли и…
– Хватит, теряешь время, – заорала Настасья. – Дай трубку мужику, который знает слово кордиамин.
Минуту-другую хирург с охранником энергично общались. Я слышала что-то о крепком сладком чае после укола. Затем Настасья велела мне не мешать реанимационным мероприятиям. Но я сама вскрыла разовый шприц, набрала лекарство из качественно маркированной ампулы, предварительно проверив срок годности, и угрожающе бурчала в спину самозванца в медицине:
– Если с ней что-нибудь случится, я тебя прирежу. Достаточно, мужа насмерть ширнули, с женой этот номер не пройдет.
– Кто ширнул? – возмущался он. – Что ты мелешь? Хозяин сам услал всех отсюда.
При этом я упиралась ему под лопатку пилочкой для вскрытия ампул. И только ненормальный мог принять сию полоску алюминия за нечто, способное не то что проткнуть плоть, но и пиджак порвать. Неожиданно мужик меня зауважал. Развернулся, чуть не выткнув мне глаз использованной иглой, и похвалил за бдительность. Дескать, отродясь не верил в женскую дружбу, но теперь на грани. Я мрачно порекомендовала ему никаких граней никогда не переходить, отобрала шприц обернутой полотенцем рукой и спрятала в целлофановый пакет. Кажется, он всхлипнул. Не исключено, что от смеха.
Однако причины для подобной нервозности у меня были. Стражи порядка, повторюсь, попались вялые и равнодушные. Штатного медика в участке не было, поэтому вызывали по списку дежурного из больницы. И надо же было именно сегодня такому дежуранту косяк забить. При нем из брючного кармана Садовникова извлекли справку, в которой тот двумя подписями подтверждал, что предупрежден о последствиях приема алкоголя после какого-то пролонгированного химического воздействия, то бишь медикаментозного кодирования. А местный лекарь, воздействовавший на себя немного иначе, сразу смекнул: Леня вколол себе внутривенно лекарство, которое в больших дозах провоцирует сердечные приступы, потом для верности принял стакан хорошей водки и скончался в муках. Смелым выводам способствовали валяющиеся на столе резиновый жгут, шприц, стекляшка от того самого импортного препарата, стоящие рядом ополовиненная бутылка водки и пустой стакан, плюс место свежего вкола на локтевом сгибе трупа. Формулировки заимствованы у доктора, так что претензии не принимаются.
Прежде чем он впал в спячку, я успела поинтересоваться:
– И от чего же Садовников скончался? От передозировки сердечного или от сочетания водки и этого, ну, которое это…
– Блокирует ацетальдегиддегидрогеназу, – легко подсказал врач.
– Кошмар какой! – вырвалось у меня.
Веселый специалист снисходительно и игриво взъерошил мне челку. Его распирала радость.
– Деточка, что сегодня врач не скажет, завтра вскрытие покажет, – изрек он и, напевая, отправился бродить по дому.
Меня затрясло. Я накрутила Ленку, та послала машину за Настасьей. Наша порывистая, неизменно встрепанная кровь с молоком ворвалась в кабинет, расшвыряв двух подпирающих косяки мужиков в форме, чего не заметила. Они восприняли такое явление такой дамы, как должное. На шум вторжения пришагал главный медик, поздоровался, познакомился и не обиделся. Более того, расхохотался:
– Коллега! Удачи! У вас зверски недоверчивая подруга!
Зверюга, то есть я, потребовала медицинской экспертизы на высшем уровне. И эта столичная штучка, виртуоз скальпеля с кандидатской слово в слово повторила заключение спеца анашиста из центральной районной больницы. Не хихикала, разумеется. Но задумчиво добавила третью строчку в их хулиганскую студенческую песенку:
– Короче, Поля, что сегодня врач не скажет, завтра вскрытие покажет, патанатом лучший диагност.
– Напрасно побеспокоила тебя, – облекла бешенство в вежливость я, – извини.
– Пошла бы ты, Поля, подальше. Где Ленка? Где этот санинструктор?
– Какой санинструктор? – обалдела я.
– Который вдову уколол. Их в армии учили оказывать первую медицинскую в виде само- и взаимопомощи. Перед Чечней. Сразу говорю – внутривенные он делать не умеет. А то у тебя глаза заблистали по варианту «мечта психиатра».
Недооценила я парня. По-настоящему воевал и выжил… Скорее он меня шприцем мог убить, чем я его пилкой для ампул.
– Как-то режет слух твое «вдова», – промямлила я.
– Надо называть вещи своими именами, – пожала плечами Настасья.
– А у меня язык не поворачивается.
– Лишь бы шея поворачивалась.
Я оглянулась и увидела тело Лени.
Тут позвонил главный редактор, с которым я связалась после налета телевизионщиков:
– Держишь оборону, Полина? Держи, девочка, держи. Будут еще всякие обзывать нашу газету занюханным изданием.
– Будут, – вздохнула я. – Потерпите, попридержите информацию, все-таки необходимо получить разрешение.
– Не придерживал бы, ты не сказала бы, что будут, – вздохнул порядочный журналист старой формации.
– Я в том смысле, что никчемных и бездарных никто никак не обзывает. Погодите…
Ко мне сомнамбулически приближалась Ленка. После укола она валялась в полузабытьи в гостиной.
– Лен, можно сообщить общественности о гибели Леонида? – спросила я.
– А ты советовалась с адвокатами? – взвилась вдруг она.
Натренировал ее Леня. Я посоветовалась с адвокатами по телефону. Трое лысых мужчин в вызывающе элегантных костюмах примчались через двадцать семь минут, что означало их житье за городом в собственных коттеджах. Они мягко упрекнули Ленку в скрытности, мол, не подружкам, а им надо первым сообщать абсолютно все. Потом схватились, кто за голову, кто за сердце, кто за поясницу при упоминании телевидения. Их руки вернулись в висячее положение лишь после моих уверений в том, что кроме кадров с унитазом и умывальником Садовниковых ребятам ничего не досталось.
– Шила в мешке не утаишь, – пробормотал самый старший из троицы.
И они пообещали не предъявлять претензий, если наше сообщение о смерти господина Садовникова «не будет изобиловать подробностями и домыслами».
– Это будет очень короткое и корректное сообщение, – сказала я. – Что еще я могу сделать для Лены и Лени? Ну, а уж потом другие грязи пональют.
Ленка снова зарыдала. Я быстро позвонила в редакцию и отвела приятельницу в спальню на второй этаж. Не успела спуститься с лестницы в холл, как туда вошли парни Виктора Николаевича Измайлова – капитаны Сергей Балков, Борис Юрьев и старший лейтенант Костя Воробьев. Значит, местные кадры сообщили наверх, начальство Вика вошло в курс дела и выходить не собиралось. Высоко котировался Леонид Александрович Садовников на Москве. Если бы он мог знать, кто будет разбираться в обстоятельствах его ранней странной смерти, остался бы доволен. Но сейчас за него удовлетворенно склонили лысины адвокаты.
Узрев меня, Борис Юрьев споткнулся на ровном месте. Сельские райотдельщики, которым не терпелось покинуть досконально осмотренный и со скуки подробно обсужденный дом Садовниковых, удивленно на него зыркнули, что еще сильнее настроило Борю против меня. В глубине души этот перспективный умник подозревает, что все трупы, возле которых я невольно кручусь, на моей совести. Я клянусь, что просто с очень многими и разными в городе знакома в силу непоседливости и любознательности, а с людьми ведь постоянно что-то происходит, включая неприятности и даже трагедии – не верит. Я могу поставлять ему по два убийцы на каждую жертву – не поможет. И боготворимый учитель Бориса Виктор Николаевич Измайлов тоже в понимании ученика своего рода жертва. Околдовала я мудреца. Не мог он по доброй воле влюбиться в беспокойную тощую, среднего роста брюнетку. Тогда как Боря прочил ему в дамы сердца вальяжную рослую, пышногрудую блондинку.
Когда-то Настасья подарила мне словесную картинку с натуры: анатомичка, запах формалина, дежурные принесли на лотке так называемые препараты – мозг, гениталии, внутренние органы – в зависимости от темы занятия. Младший курс, офонаревший от зубрежки латинских названий, боящийся расчлененной человеческой плоти, хоть и храбрящийся перед студентами других институтов, затравленно смотрит на очень немолодую преподавательницу. Та водит по журналу рукой, отпрепарировавшей не одну сотню трупов, и для затравки учит группу жизни:
– Вы, мальчики, не свихивайтесь на дылдах моделях. Помните, маленькая женщина – украшение дома, большая – украшение улицы.
Я все никак не найду случая рассказать об этом Борису. Молча украшаю, что положено, то есть мою, стираю, убираю, причем у мужчины, который до моего появления в его судьбе прекрасно справлялся своими силами. А именно, не мусорил, регулярно носил белье в прачечную и не ел дома ничего, кроме шоколадной пасты и мягких батонов.
А вот Сергей Балков приемлет любой выбор своего наставника, хотя ему, степенному, моя импульсивность в тягость. Кстати, Юрьев не задумывался, каково Сереже выносить его истероидную артистичность? Но я никак не могу внушить Вику, что Балков более благодарный и чуткий последователь. Полковник упорно считает основательного Балкова рабочим приложением к интуитивному, творческому Юрьеву. Как бы то ни было, с Сергеем мы дружим.
Косте Воробьеву равно плевать на всех, кроме жены и новорожденного сына. Вообще-то в смысле пользы я ценюсь им выше, чем Измайлов, Балков и Юрьев вместе взятые. Потому что сто-о-лько знаю о памперсах, смесях для детского питания, диатезе и прямой связи младенцев с космосом. Костя даже считает долгом благодарности после каждой консультации делать мне скучные комплименты.
Итак, при виде меня Юрьев скуксился. Он же лицезрел убийцу Садовникова, вину которой опять не получится доказать. Странно, но выражения его и охранника лиц были очень похожими. «Надо бы к зеркалу подойти, – промелькнуло в моей голове. – Я из дома выскочила впопыхах, поэтому запросто могла чего-то не одеть или забыть снять». Балков приветливо кивнул и улыбнулся улыбкой ребенка, к которому неожиданно сам собой прикатился мячик. А Воробьев тихо засмеялся, предвкушая возможность беседы о рекордной продолжительности ночной сухости грудничка, дабы его мама во сне набиралась сил на дневные кормления. Я оглядела их вместе и невольно криво усмехнулась. Юрьев высок и тонок, Балков невысок и коренаст, а Воробьев – нечто среднее между ними. Подумала: «Насколько интереснее было бы по-другому. Но у природы все сгруппировано, типаж есть типаж, и никуда от него. А если и есть, куда, то, видно, не нам». Спасительные мои отключки – неожиданные мысли не по теме. Отвлекшись типажом, я не расслышала, что прошипел Борис, и необходимость немедленно придумывать обидный ответ отпала. На время, надо полагать.
Ребят затормошили истомившиеся коллеги. После довольно беглого осмотра парни Измайлова внимательно изучили ту самую справку о введении в организм Лени препарата, который реагирует на алкоголь по принципу «лучше смерть». Бумажка лаконично предупреждала о возможных жутких последствиях даже крохотных и случайных доз спиртного и рекомендовала предъявлять саму себя реаниматологам в случае срыва. Если успеется, конечно.
– А на кой он себе другое зелье в вену вкатил? – озадачился Воробьев. – И так бы окочурился.
– Может, не верил, что действительно умрет от водки? – предположил Балков.
– Думал облегчить или ускорить процесс, – пояснил догадливый Юрьев.
– Или пытался самостоятельно спастись, – влезла я.
Тут безудержно завыла незаметно появившаяся на пороге кабинета Ленка. К прочим своим достоинствам еще и галантный Борис вскочил и принялся утешать новоиспеченную вдову. Поскольку тело Лени выносить не торопились, прикрыть не догадывались, а смотреть мимо никак не получалось, я выскользнула за дверь и потащилась в кухню. При этом лгала себе, будто совсем не чувствую дурноты, а просто собираюсь принести страдалице хозяйке свежей водички. За столом я обнаружила Настасью и санинструктора. Крепкие нервишками экстремалы не без аппетита поглощали яичницу с колбасой.
– Я сутки на ногах без пищи. И парень от голода еле жив, – объяснила Настасья. – Ленка проснулась?
– Она в руках оперативников, – промямлила я.
И ретировалась.
Когда я вернулась в кабинет, Ленка затихала в углу дивана, Балков с Воробьевым перебирали какие-то бумаги на письменном столе, неизвестно откуда взявшиеся эксперты снимали отпечатки пальцев со всего, что попадалось им на глаза, а уединившийся возле окна Борис Юрьев по телефону жалобно ябедничал Виктору Николаевичу Измайлову на мое невыносимое присутствие, хотя лично ему я ни слова не сказала, кроме «привет».
– Наверное, вдова пригласила, – предположил Вик.
Ну, нормальный человек, все понимает.
– Опять пришла, – застонал Юрьев.
– Гоните ее оттуда при первой возможности. Сева капризничает без мамы. Не предполагал, что она ему настолько нужна, – рыкнул полковник.
Знал, змей, что я максимально приближусь к Юрьеву, чтобы уловить, о чем речь. Борис победно посмотрел на меня, но в приличествующий его убийственному комментарию момент мне на грудь бросилась недоутешенная им Ленка. Из недр дома вылезли адвокаты и заметались в поисках валерьянки.
Полковник поинтересовался, почему все толкутся в одной комнате. Возмущение выражал крепкими словами.
– Только разгоним, снова, как саранча, слетаются, – пожаловался Юрьев. – Здесь технические неувязки с местными, Виктор Николаевич. Сейчас запрем всех приятелей Садовниковых где-нибудь. Они просьб не путаться под ногами не понимают. Правда, место происшествия далеко обходят.
Вероятно, Измайлов спросил, не с дворцовую ли залу злосчастный кабинет размером.
– Вроде того, – буркнул Юрьев.
– Не хамите там от раздражительности, – устало велел полковник. – Особенно за Балковым следи.
Кое-как вытолкали в соседнюю курительную хозяйку с адвокатами, но меня не успели.
– Довольно филонить, – разъяренно фыркнула я. – Технические неувязки у них! Плохо стороживших сторожей будем опрашивать?
– Уже, – выдохнул Сережа Балков. – Они хорошо сторожили, Поля, не греши.
– А где эта клиника для пропойц? Где врач, который его лечил?
– Найдем завтра утром, – неутомимо демонстрировал миролюбие Сергей.
– Отчитайся перед ней, отчитайся, – проворчал Юрьев. – Ее полковник велел домой к сыну гнать.
Я дышала ему в затылок, когда он говорил с Виком, и все слышала. Но таким образом Борис намекал, что ко всем моим недостаткам добавляет глухоту и слабоумие. Я снова не обиделась, потому что засмотрелась на труп Лени. Хоть тресни, придраться было не к чему. Самоубийство. Громадный кабинет в строгом порядке. По стенам картины. Высокие книжные шкафы. Кожаные диваны и кресла. Потухший камин. Возле него изящный резной столик и оттоманка, заметно облегчающие сдержанный стиль помещения. Они совершенно не вязались со шприцами, жгутами, ампулами. Даже с бутылкой – Леонид предпочитал хрустальные графины. Впрочем, сама смерть с этим милым предкаминьем не вязалась. «Почему? – терзалась я. – Зачем этак-то? Ему и пистолет купить – не проблема, и быстрого яда достать. Ведь и обкуренный доктор, и адекватная Настасья уверяли, что он умирал мучительно и совсем не молниеносно»…
– Виктор Николаевич когда-то сказал, что многие так себя наказывают, – словно откликнулся на мои сомнения Борис Юрьев.
Я обалдело подняла глаза на телепата. А, Боря читал лекцию Балкову и Воробьеву:
– Люди думают, что предсмертными добровольными страданиями искупят грехи.
– Сплошь и рядом такое, – хмыкнула я. – А то еще прочитают грамотные «Смиренное кладбище», в котором подшитый герой сводит счеты с жизнью с помощью алкоголя, и трясутся от благодарности подсказавшему способ автору. «Делать смерть с кого», знаете ли.
Мой сарказм был защитой. Леонид Садовников в отличие от многих имел совесть и, наверное, мог совершить самосуд в состоянии аффекта. Только не слабо ли в этом самом состоянии попасть себе в вену? Нет, как обычно, у меня не получалось резко разочароваться в человеке. Мама часто называет меня медведицей в том смысле, что надо слишком долго возить мордой по асфальту, чтобы достать по-настоящему. Все я норовлю объяснить и простить человеческие слабости. Леня же мне ничего плохого не сделал. Наоборот, хвалил за предприимчивость и инициативность, считал красивой женщиной и не скрывал этого. Меня потряхивало от необъяснимой жажды подвигов. Я, словно, собиралась бороться за него с убойным отделом Измайлова. Дескать, врете, Ленька не мог сам себя казнить. И спиться не мог. В то же время передо мной лежал квиток из лечебницы и убеждал: приятель недавно, что называется, влился, дабы бросить пить для начала на год. Но, если он счел это необходимым, то мне, Настасье, Ленке, наконец, давно пора вшиваться. И еще трем четвертям наших общих знакомых не помешает. Сейчас уже точно не знаю, но, вероятно, я еще пыталась защитить наше право на рюмочку-другую, когда быт дожмет. Но сподобься я предвидеть последствия своей упертости, струсила бы. Легче было смириться с самоубийством Лени и с горя навсегда завязать.
А в тот поздний вечер в дом понаехали заместители Лени и его друзья, и как-то вдруг все закрутилось. Народу прибавилось, но мешать сыскарям перестали. Пока они с одним разговаривали, второй брался доставить в морг патологоанатома с кафедры, чтобы тело долго не держали. Принимались за второго, первый уходил в курительную и вынимал из кармана айфон. Люди тревожили гробовщиков, священников, портных, гримеров, парикмахеров, поваров, хотя заняться ими можно было и с утра. Но все оторванные от заслуженного за день отдыха до единого изъявляли фанатичную готовность начать трудиться хоть сейчас. Нет, ничегошеньки я в этом мире не понимаю. И, наверное, никогда не пойму.