– О! Как интересно! Как это интересно!
Родерик Уизерман смотрел на медальон лорда, и в глазах его сияла жадность исследователя. Его толстенькие пальцы с холеными ногтями скользили по серебряному кружку. Сьюзан казалось, что часовщик обнюхивает его, как пес обнюхивал бы новую вещь в доме.
– Сможете починить? – спросила она.
– Погодите, дорогая моя, дайте мне время…
Он устроил медальон на подушечке под лупой и вдруг взглянул на женщину поверх очков. Сьюзан в тяжелой старомодной куртке стояла у двери мастерской и неуверенно оглядывала помещение. Она выглядела язычницей, впервые оказавшейся в храме.
– Проходите, не стесняйтесь. Дайте-ка я вам помогу…
Родерик забрал у нее куртку и повесил на полированную деревянную вешалку. Вешалка, явно предназначенная для более изящных вещей, покачнулась, но выстояла. Часовщик вздохнул. Под курткой оказался такой же старомодный бесформенный свитер и юбка, которую не надела бы даже его мать. Современные женщины! Думают, что раз живут в деревне, совсем не нужно следить за собой. Впрочем, эта-то как раз приехала из города. И, кажется, там была какая-то грустная история.
– Хотите кофе?
Она села на самый краешек кушетки и ответила:
– Спасибо, я уже сегодня пила.
– Может быть, чай?
– Н-нет, благодарю. Вы очень добры. Просто скажите, возможно ли это починить и… сколько это будет стоить.
Родерик кивнул и отошел к рабочему столу. Сьюзан ждала.
– Починить будет несложно. Хотя вещь очень интересная. Подойдите. Видите? Я бы датировал ее восемнадцатым веком, но я не специалист, только любитель. Тогда медальоны носили все. Все, кто мог себе их позволить, конечно. Конструкция у всех была примерно одинаковой. Они открывались, как книжечки. Но этот – особенный. Здесь пружинка, и верхняя крышка не открывается, а съезжает в сторону. Его, похоже, не открывали очень давно, и механизм вышел из строя. А потом, могу предположить, его сильно тряхнули или обо что-то ударили…
– Он был на собаке, – оправдалась Сьюзан.
– Да, я читал об этом. Очень умно, но совершенно безжалостно! В результате пружина, скорее всего, выскочила или вовсе сломалась… Ага!
Крышка сдвинулась. Сьюзан затаила дыхание. Родерик медленно и аккуратно отвел ее в сторону.
– Ух ты.
– Да. Интересно, очень интересно!
На них смотрело многократно увеличенное лицо юной девушки, почти ребенка. Девушка улыбалась. У нее были золотистые волосы и яркие серые глаза. Неведомый художник изобразил даже родинку на правой щеке. Портрет обрамляли пышные розы.
– Какая тонкая работа! Я должен… должен это сфотографировать.
Родерик потянулся за полароидом. Сьюзан неожиданно властно схватила его за предплечье.
– Постойте. Мне кажется, мы заглянули во что-то очень личное. Прежде чем что-то делать, нужно спросить разрешения лорда.
Толстенький часовщик смутился. Он моргнул и взглянул на Сьюзан так, будто увидел ее впервые.
– Вы правы, моя дорогая. Вы абсолютно правы, и спасибо вам за это. Да…
Родерик потер лоб.
– Я починю его так скоро, как смогу, и не возьму с вас денег. Только, пожалуйста, когда пойдете отдавать медальон лорду, возьмите меня с собой. Это такая удивительная вещь…
Сьюзан пообещала.
Уизерман все-таки напоил ее чаем, и чай действительно оказался необыкновенно вкусным, но Сьюзан была рада, когда наконец вышла на улицу. Толстенький часовщик очень старался быть вежливым и дружелюбным. Чай он подал в тонкой фарфоровой чашке, такой изящной, что к ней было боязно прикоснуться, и наверняка антикварной. От всего этого и от изысканных манер Уизермана Сьюзан чувствовала себя неуклюжей, растрепанной и угловатой. Она как будто вернулась в себя семнадцатилетнюю и даже улыбалась так, будто у нее на зубах все еще были пластинки. Страшно глупо, когда ты мать, вдова и тебе вообще-то тридцать шесть.
За дверью мастерской было морозно и бело. Ветер налетел на Сьюзан и крепко расцеловал в обе щеки. Она немного постояла, чтобы снова стать самой собой и дать глазам привыкнуть к яркому свету, и пошла к дому.
Мидлшир превратился в рождественскую открытку. Пушистый снег ровным слоем лег на дороги, деревья и крыши. Там, где в домах еще сохранились камины, из труб в небо поднимался дымок. Пахло дровами, морозом и деревенской зимой. Сьюзан с удивлением заметила дым и над домом Михлича. Она была совсем девчонкой, когда писатель умер, и с тех пор камин не оживал ни разу. Ей даже казалось, что новые хозяева его снесли, а вот оно, оказывается, как…
Интересно было бы как-нибудь взглянуть на особняк изнутри. Хотя, наверно, там не осталось ничего из того, что она помнила. Да и что она, в сущности, помнила с того единственного визита?
Седой Михлич, казавшийся огромным и царственным из-за своей славы, просторная гостиная, стол с закусками и газировкой и кучка третьеклашек – победителей школьной олимпиады по литературе. Тогда ей показалось, что писатель был с ними холоден и даже груб. Он поздравил их быстро и казенными словами, так, как могла бы сделать и их классная, вручил им почетные грамоты и ушел наверх. Вся церемония заняла минут пятнадцать. Сьюзан жевала бутерброды с чувством глубокого разочарования и обиды. Только став взрослой, она поняла, что уже тогда Михлич был тяжело болен и эти пятнадцать минут были для него подвигом.
Мимо ее носа пролетел снежок. Сьюзан проследила траекторию в обратном направлении и обнаружила там сияющего мальчишку в шапке-ушанке. Он щербато улыбнулся:
– ‘звините, мисс!
И убежал за забор. Вскоре оттуда вылетел еще один снежок и попал ей в спину. За забором захихикали. В просвете между досками мелькнули хитрые глазки.
– Так, значит.
Сьюзан проворно цапнула горсть снега, прикинула расстояние и отправила снаряд противнику. Из-за забора ойкнули. В щели показался нос.
Сьюзан быстро огляделась, не видит ли кто, и высунула язык. Нос пропал. Вдова и мать продолжила свой путь, улыбаясь с чувством глубокого удовлетворения.
Мидлшир, 1803 год, март
Юная девушка, почти ребенок, выходит из замка и подставляет лицо мягкому весеннему солнцу. В его лучах она кажется очень бледной, под глазами лежат темные круги, но девушка улыбается. С погодой ей уже повезло и, может быть, повезет и еще кое-с чем. Но она не хочет загадывать, чтобы не разочаровываться. Ведь можно прекрасно провести время и так. Например, прогуляться по лесу. Или сходить к реке. Может быть, даже набраться смелости и дойти до площади, где выступают странствующие артисты. Для Мидлшира это редкость, сюда почти никто не приезжает.
От этой мысли ей становится грустно. Уехать бы отсюда, посмотреть на мир… Да вот только как? Нет, пока она привязана к деревне. А вот потом… потом… Нет, не нужно об этом! Все это так зыбко. Ее учили всегда рассчитывать только на себя и не полагаться на других, и она хорошо усвоила урок.
Девушка сворачивает к реке. Ей здесь нравится. Можно смотреть с моста на воду и позволить мыслям течь так же неторопливо и свободно. Вот здесь можно и помечтать, только самую малость и не о том, о чем хочется больше всего. Можно представить, как она убегает с бродячими артистами и путешествует с ними по городам. Все говорят, что у нее хороший голос, поэтому ее будут слушать с удовольствием и кидать к ее ногам монеты.
Девушка начинает напевать. Сначала песня звучит робко, но потом голос набирает силу. Когда она поднимается на мост, слова льются широко и вольно. Она заканчивает песню, глядя на свое отражение в темной речной воде. Ей нравится, какая она, когда поет. Девушка увлечена и не сразу замечает чужое присутствие.
– Вот наконец и ты, – произносит голос.
Она поднимает голову и понимает, что сегодня не увидит артистов. Ее ждет кое-что получше. Она счастливо улыбается.
Мидлшир, наши дни
– Виктор Эрскин, с ума сойти. Полный тезка или?..
Виктор поморщился. Этого следовало ожидать. Уж кто-кто, а редактор местной газеты должен был знать это имя. Даже если этот редактор выглядел как взъерошенный и немного безумный Санта.
– Это мой отец, – ответил Виктор ровным голосом.
– Вот оно как, – взгляд редактора из любопытного стал заинтересованным. – А вы, значит, тоже пишете?
Ну вот и еще один удар. Это мерзкое, уничижительное «тоже», в котором для говорившего не было ничего мерзкого и уничижительного, каждый раз вколачивало Виктора в землю. Но нужно было терпеть. Терпеть, чтобы однажды добиться своего и вспоминать об этом со снисходительной улыбкой победителя.
– Да, – ответил он просто.
– Династия… – протянул редактор. – А мой сын подался в сантехники. Да… Ну что ж, давайте посмотрим, что тут у вас.
Он зашуршал распечатками, и Виктор с тоской понял, что его рассказ еще даже не прочли. И теперь ему предстоит сидеть, как школьнику перед учителем, и ждать, когда последний вынесет вердикт и поставит оценку. Он взбунтовался.
– Если вам нужно время, мистер Дропс, я пойду выпью кофе, – сказал Виктор, поднимаясь.
Дропс быстро глянул на Виктора поверх очков и махнул рукой:
– Бросьте, Эрскин. До ближайшей кофейни идти полчаса, и тамошний кофе того не стоит. У нас есть кофемашина, вон там, в углу, а читаю я быстро. Ну, не обижайтесь. В последние два дня у нас тут был кавардак. Женское благотворительное общество устраивало Мидлширский лыжный пробег. Половина участников и лыжи-то до этого не надевала, и мы с Менди носились между лыжней и госпиталем. Но денег они собрали прилично. Не каждый день увидишь, как пятьдесят женщин валяются в снегу ради всеобщего блага.
Виктор представил эту картину и невольно улыбнулся. Раздражение схлынуло.
– А молоко у вас найдется?
– Да, сухое, на полке. Угощайтесь.
На стене прямо над кофемашиной висела репродукция какого-то мариниста, причем висела криво. Виктор протянул руку, чтобы ее поправить, но она тут же завалилась на другой бок. Он оставил ее так. Кофемашина немного посопротивлялась, но в итоге зашипела и выдала угольно-черный напиток. Виктор нашел пачку сухого молока, прочел инструкцию и бросил в стакан две ложки порошка, который тут же превратился в неразбиваемые комочки. Несмотря на это, кофе оказался вполне сносным. Прихлебывая из картонного стаканчика, Виктор разглядывал редакцию.
Помещение было небольшим и выглядело сонным. Два рабочих стола из четырех были обитаемы. За ними сидели и сосредоточенно смотрели в мониторы маленькая толстенькая журналистка и верстальщик. Журналистка иногда отвлекалась на телефонные звонки, что-то записывала на стикерах и клеила их на монитор. Пока Виктор пил кофе, монитор стал походить на огромный глаз с толстыми разноцветными ресницами по периметру. После очередного звонка журналистка сделала запись, занесла руку, убедилась, что свободного места не осталось, и шлепнула стикер прямо на стол.
– Гораций, пожалуйста, берите трубку сами! – взмолилась женщина. – Я не могу писать аналитику и одновременно работать секретарем!
На Горация, к удивлению Виктора, отозвался сам редактор. В газете перед его фамилией стояли инициалы Б. Г., и Эрскин был уверен, что Дропса зовут Билл или Бен.
– Держитесь, Менди, я жду нашу новую секретаршу. Должна вот-вот подойти на собеседование.
Женщина недовольно надулась и уткнулась в монитор. Телефон задребезжал, но она его проигнорировала.
– Эрскин! – позвал Гораций Дропс. – Подойдите, пожалуйста.
Он посмотрел на Виктора поверх очков, побарабанил пальцами по бумагам и сказал:
– Я это не опубликую…
Виктору казалось, что после шести отказов он был к этому готов. Но седьмой почему-то оказался более болезненным, чем все предыдущие. Возможно, потому, что сейчас ему смотрели в лицо, возможно, потому, что редакция местной газеты воспринималась Виктором как последний шанс. Он сжал челюсти и молча кивнул. От обиды он едва не пропустил то, что редактор сказал дальше.
– …пока.
– Что?
– Поймите меня, Виктор. Рассказ мне нравится, и у вас хороший слог, но он слишком отдает недавними событиями в лесу. Я не хочу, чтобы мальчик, или его мать, или сам лорд Диглби чувствовали себя неловко. У нас здесь очень маленькое сообщество. Мы дорожим друг другом, по крайней мере, мы дорожим достойными людьми. Должно пройти время.
Виктор снова кивнул. Сквозь тучи разочарования пробился солнечный лучик. Правда, денег этот лучик с собой не нес, а это значило, что придется по-прежнему жить за счет тетушки.
– У меня к вам встречное предложение, – сказал редактор. – Хотите у нас работать?
Виктор невесело улыбнулся:
– Секретарем?
– Да ну что вы! Корреспондентом. У меня катастрофически не хватает кадров. Одна ушла в декрет, другой решил встать на лыжи на этом проклятом пробеге и получил травму позвоночника, а еще одного человека пришлось уволить. Сейчас мы с Менди и Маддсом работаем за всех. А Мидлшир хоть и маленький, но активный, и событий, о которых стоит рассказать, у нас много. Что скажете?
У Виктора внезапно пересохло в горле. Он прокашлялся.
– Это интересное предложение, – сказал он, как будто раздумывая. – Я уже работал в газете, правда, в студенческой.
– Прекрасно!
– Давайте попробуем сотрудничать. Посмотрим, подойдем ли мы друг другу.
Гораций Дропс кивнул.
– Приходите завтра в восемь. Утра, разумеется. Получите первое задание.
Виктор вышел из редакции окрыленным. Когда за ним закрылась дверь, Менди повернулась к Горацию:
– Ну, и зачем нам это сокровище?
Дропс прищурился.
– «Виктор Эрскин-младший работает на “Мидлшир-таймс”» – мне нравится, как это звучит. Кроме того, парню явно не помешает соприкоснуться с реальной жизнью.
– Гораций… – Менди покачала головой. – То, что сделал Сонни Кинг, – его личный выбор. Вы не исправите ошибку, взяв под свое крыло другого талантливого парнишку. Просто потому, что вашей ошибки в этом нет. К тому же конкретно этот живет в доме Михлича и ездит на «Ягуаре». Вряд ли ему вообще нужен покровитель.
– Сонни Кинг тут совершенно ни при чем. И вы не наблюдательны, Менди. – Гораций Дропс протянул ей пачку листов. – Вот, прочтите. Его рассказ.
Он посмотрел на часы и поморщился:
– Ну что, где там наша Сьюзан? Секретарша должна быть пунктуальной.