В пятницу утром Амалия прежде всего отправилась в посольство и попросила встречи с российским послом, князем Д. От нее не укрылось, что ее приняли не сразу, а когда она увидела лицо князя, последние сомнения баронессы развеялись окончательно.
– Чрезвычайно неприятное дело, – промямлил князь, упорно избегая ее взгляда. – Я знал покойного Павла Сергеевича, знал его семью, и кто бы мог подумать…
Посол умолк, скорбно покачав головой, и Амалия поняла, что князь в курсе расследования, которое проводит Папийон, и что ее сына уже считают виновным. Или, по крайней мере, основным подозреваемым. И хотя знала, что ее слова не произведут никакого впечатления, она все же не удержалась – сказала, что Михаил не может быть причастен к этому жуткому преступлению.
Князь покосился на нее, и баронесса чем угодно поклялась бы, что в то мгновение он подумал: «Все матери преступников так говорят».
– Кажется, Михаил Александрович собирается на неделе возвращаться в Петербург? – светским тоном осведомился посол.
Это уже был прямой намек на то, что ее сыну лучше всего уехать, пока подозрения полиции не обратились в уверенность. И на лице князя отразилось неудовольствие, когда Амалия ответила, что Михаил пока не намерен никуда уезжать.
– Разумеется, вы можете рассчитывать на наше содействие в любых обстоятельствах, – добавил посол. – Будем надеяться, что полиция отыщет убийцу и что им окажется какой-нибудь слуга или апаш[5].
Сие означало: а если преступником окажется ваш сын, мы, сударыня, будем вам чрезвычайно признательны, если вы не станете впутывать нас в столь дурно пахнущее дело.
Амалия покинула особняк, кипя от сдерживаемого гнева. Впрочем, это был не последний визит, который она собиралась нанести сегодня, и она призвала себя к порядку, чтобы не терять ясность мысли. А затем самой себе скомандовала: «Теперь – к Феоктистову!»
К счастью, молодой человек не стал испытывать ее терпение и сразу же согласился принять посетительницу. Баронесса окинула его внимательным взглядом. Чистенький, свеженький, приятный брюнет, который постоянно улыбается и которого наверняка обожают его мать, вредная богатая тетка, если таковая имеется, слуги, женщины и собаки. И, хотя Владимир не позволил себе никаких намеков, она почему-то была уверена, что гибель графа только позабавила смешливого юношу с таким положительным лицом.
– Да, – подтвердил Феоктистов, – я видел, как ваш сын поссорился с графом. Барон даже хотел дать ему пощечину, но граф перехватил его руку.
Амалия нахмурилась: о пощечине Миша не упоминал. Значит, ссора была и впрямь серьезной.
– Кто еще слышал их перепалку?
– Георгий Иванович. Он сразу кинулся их разнимать.
– Вы имеете в виду…
– Господина Урусова. Еще неподалеку находился маркиз де Монкур, который таращил глаза и не понимал, что происходит. Я стал ему объяснять, мол, ничего особенного, просто господин барон пообещал убить графа, да вовремя одумался, тем более что Павел Сергеевич объявил, что дуэлей не признает. По-моему, маркиза глубоко возмутила эта ссора, – беспечно прибавил Феоктистов.
– А вас?
– Меня?
– Да, какое впечатление она произвела на вас? Только честно, – добавила баронесса с улыбкой.
Владимир вздохнул.
– Честно? Что ж, хорошо. Так вот, граф умел быть приятнейшим собеседником, когда хотел. Но иногда на него находило, и он становился невыносимым. Однако не могу представить себе, чтобы его убили из-за этого.
«А ты все-таки не ответил на мой вопрос, – подумала Амалия. – С другой стороны, все и так понятно. Граф Ковалевский не нравился людям. Интересно, почему?»
– Кроме вас, Урусова и Монкура, кто-нибудь присутствовал при ссоре?
– М-м… Месье Фуре невдалеке дремал в кресле, делая вид, что читает газету, и перебранка его разбудила. Не думаю, впрочем, что он понял, о чем шла речь, ссорились-то по-русски.
«Монкур тоже не понял, однако ему ты все объяснил, – отметила про себя баронесса. – Любопытно…»
С другой стороны, почему она думает, что графа убил некто, кто слышал ссору и сообразил, как использовать ее в своих целях? Мало ли кому Феоктистов, Урусов и Монкур могли проболтаться о конфликте графа Ковалевского с Михаилом… Да и Фуре тоже, по правде говоря. На каком бы языке ни говорили рядом с вами, вы всегда сумеете понять, что собеседники ссорятся – их выдают интонации, жесты и выражение лица.
– Лично вы кому-нибудь говорили во вторник о ссоре?
– Вы имеете в виду, до того, как убили графа? Нет, никому.
И Амалия поняла, что молодой человек, вроде недалекий с виду, ухватил нить ее рассуждений и прекрасно понимает, в каком направлении она пытается вести следствие. Что было не очень приятно, поскольку Амалия, как и любой другой сыщик, не любила, когда ее планы становились явными. Однако она пересилила себя и улыбнулась.
– Кто, по-вашему, мог это сделать?
– Вы говорите об убийстве? Понятия не имею, госпожа баронесса, – ответил Феоктистов, пожимая плечами и глядя на нее совершенно хрустальными, честными глазами.
– Я спросила, кто мог сделать, а не кто сделал, – тихо напомнила Амалия.
– По-видимому, кто-то небогатый, кто имел к графу личные претензии, причем достаточно серьезные, чтобы убить его и вдобавок ограбить, – без колебания ответил молодой человек. – Скажем, какой-нибудь слуга, у которого он увел женщину. Я, конечно, фантазирую, понимаете? Тот, кому позарез нужны были деньги и кто ненавидел графа. Но, боюсь, никакого конкретного кандидата у меня нет.
– А граф пользовался у женщин большим успехом? – продолжила с любопытством Амалия.
– Как вам сказать, сударыня… – Феоктистов вздохнул. – Я бы сказал, его боготворили прачки, горничные и… всякие такие особы… Я правильно понимаю, что вас интересует все, даже сплетни?