На Бэннон-роуд стояли два двухэтажных дома, в каждом по десять квартир. Детская площадка на конце улицы вмещала только качели и помятую металлическую горку. Когда выходило солнце, смотреть на нее было больно.
Это был неблагополучный район, и у детей там чаще всего был только один из родителей и много братьев и сестер, или они жили с бабушкой и дедушкой, или с мамой, тетей и ее маленьким ребенком. Все дети с Бэннон-роуд учились в спецклассах, но на школьном дворе никогда не поймешь, кто откуда, пока не услышишь, как они говорят. Дети с Бэннон-роуд говорили с бостонским акцентом – акцентом бедных. Моя мама тоже говорила с акцентом, но это была подделка под аристократов с их надменными протяжными «а».
Моя подруга Эмбер жила там же, где и я, – на противоположном Бэннон-роуд конце города. Здесь росли голубые сосны и дикие яблони – яблоки никто не подбирал, и они укатывались за квартал от родного дерева.
Семья Эмбер переехала в Массачусетс из Северной Каролины. Вся ее одежда и обувь были ношеные, и в столовой она ела по талонам на бесплатное питание, как дети с Бэннон-роуд. Она жила на единственной грунтовой дороге в городе, и выстеленной бетонными плитами парковки перед домом едва хватало на две машины.
Отец Эмбер был механиком, но не в том смысле, в котором чьи-то другие отцы были юристами и банкирами. Другие отцы были тем, кем они были, только на работе: в офисах в центре города – у нас в пригороде их видели только отцами. Ее отец оставался механиком даже дома: в комбинезоне и с инструментами.
Когда Эмбер в первый раз пришла ко мне домой, я заметила обволакивающее ее облако харизмы, которому не мешали ни плохие зубы, ни изношенная одежда.
«Ммм, вот что я люблю!» — сказала Эмебер, пока мы сидели у нас на кухне после школы: она жевала и говорила о мальчиках. Я бросила в нее виноградинку. Попала прямо в глаз. Эмбер побежала в ванную умываться.
Мама сидела с нами. Она смотрела на меня недовольно – не потому что я случайно сделала Эмбер больно, а потому что не помешалась на мальчиках, как она. Мама тоже хотела поговорить о мальчиках.
Когда Эмбер пора было уходить, я проводила ее до двери и вниз по крыльцу. Она залезла на свой слишком большой оранжевый велосипед и заметила, что я плачу. Я изо всех сил пыталась перестать, но не могла. В голове не было ничего, слезы катились сами собой. Она уезжала, а я плакала. Удивление, стыд – разом, словно пощечина. До тех пор я не знала, что мне одиноко.
Когда я показала маме напечатанное на полоске розовой бумаги приглашение на день рождения Эмбер, мама сказала одобрительно: «Ты бы так не смогла». Ей нравилось, что Эмбер отказывается стыдиться своей нищеты, что она способна на то, до чего додумаются только бедные дети. Мама словно восхищалась Эмбер – но и стремилась быть лучше. Возможно, маме нравилась ее компания, потому что рядом с ней мы казались не такими уж и бедными.
Как-то после школы Эмбер принесла пакет со старой косметикой сестры: кремовые румяна, синие и зеленые тени, тушь. Все было в маленьких колбочках, даже влажные розовые аппликаторы от губной помады.
Я видела, как мама моргает, поднеся щеточку туши к глазу, так что тоже поднесла ее ближе, моргнула и почувствовала, как ресницы ударяются об нее. Я умела краситься тушью! Чтобы набить руку, я моргала снова и снова, и реснички склеивались. Потом водила большой мягкой кистью по кружку румян и рисовала розовые круги на щеках. Кисть на ощупь была чудесна, как кончик кошачьего хвоста. Я махала ею туда-сюда.
Когда к нам поднялась мама и сказала, что Эмбер пора домой, мы сгребли все обратно в пакет – с ним Эмбер и ушла как ни в чем не бывало. Она вышла за дверь, попрощалась, и тут же мама сказала, что нам нужно по делам. Я хотела умыться, но на это не было времени. Не было времени – она мое лицо видела? Но она не сказала ни слова. Может, в ее глазах я выглядела так всегда. Может, только мне были видны розовые и красные пятна?